ректора  Шушпанова,  который  как  раз
выходил из парткома. Она даже не успела как следует испугаться -  Шушпанов
развернулся, взял ее под руку и повел  по  коридору  навстречу  плакату  с
тремя  гигантскими  брезгливо-гневными  лицами  в   строительных   касках,
глядящими на корчащегося перед ними поганенького человечка с  торчащей  из
кармана бутылкой.
     - Ты сейчас чем занимаешься?
     - Я? В цеху была. Два рацпредложения буду  оформлять.  Только  насчет
экономического...
     - Все  бросай,  -  заговорщически  прошептал  Шушпанов,  -  и  дуй  в
библиотеку. Надо срочно стенгазету сделать. Там уже двое сидят - поможешь.
Лады?
     - Я рисовать не умею.
     - Ничего, там раскрашивать нужно. Давай, девка,  пулей!  -  последние
слова Шушпанов произнес так, словно их некоторая грубость  искупалась  тем
небывалым  счастьем,  которое  свалилось  на  Любочку  в  результате   его
предложения. Любочка растянула рот в улыбке и ответила:
     - Лечу! Только журнал положу.
     - Пулей! - на ходу повторил Шушпанов и бодро нырнул в дверь  туалета,
оставив Любочку  наедине  с  гневом  и  брезгливостью  висящего  в  тупике
плаката.
     Любочка пошла назад - Шушпанов протащил ее  за  собой  лишних  метров
десять, - вошла в техотдел, положила журнал на  обычное  место  и  сменила
ватник  на  синий  халат,  висевший  в  том  же  шкафу.  Все   сослуживцы,
столпившись, стояли у окна и  наблюдали  за  двумя  небесными  всадниками,
иногда выныривавшими из низких туч. Марк Иванович обернулся и сказал:
     - Любочка! Позвони Василию Балалыкину.
     - Я уже знаю, - сказала Любочка. - Спасибо.
     Номер  оказался  занят,  и  через  пять  минут  Любочка  уже  была  в
библиотеке, где парковый художник  Костя  и  библиотекарь  Елена  Павловна
склонялись над двумя сдвинутыми столами, накрытыми склеенной из нескольких
листов ватмана газетой - уже был готов карандашный  рисунок  и  оставалось
только закрасить его гуашью. Костя выдал Любочке обломок маленькой кисти и
велел как следует отмыть его в пятилитровой банке мутной воды, стоявшей на
полу.
     - Смотри только не вырони, - испуганно сказал он, - утонет.
     Любочке стало обидно от такого недоверия. Она тщательно отмыла кисть.
Для раскрашивания ей  достался  огромный  изгибающийся  колос  -  будь  он
настоящим,  им  можно  было  бы  накормить  роту  милиции.  Любочка  стала
аккуратно наносить на него слой желтой краски и уже начала ощущать радость
от того, как у нее славно получается, когда Костя  вдруг  потрепал  ее  по
плечу.
     - Ну что ты делаешь, а? - спросил он. - Ведь надо  объем  передавать.
Показываю.
     Он обмакнул кисть  в  белила  и  стал  исправлять  Любочкину  работу.
Никакого объема все равно не получалось, зато стало  казаться,  что  колос
отлит из бронзы.
     - Понятно?
     - Понятно, - она потерла пальцами виски и неожиданно для  самой  себя
спросила:
     - Слушай, а ты не помнишь, в какой это сказке железный хлеб едят?
     - Железный хлеб? - удивился Костя. - Черт знает.
     За окнами уже было темно, и горели холодные фиолетовые фонари.  Когда
открылась дверь, и в комнату стали входить люди, оставалось еще раскрасить
улыбающуюся луну и воина воздушных сил в похожем на аквариум гермошлеме.
     Собрался почти весь административный штат,  и  еще  почему-то  пришла
баба в оранжевой безрукавке, утром не пускавшая Любочку в  парк.  Шушпанов
подошел к столу, глянул на газету, похвалил, и сказал,  что  сейчас  будет
короткое собрание, а потом можно будет продолжить.
     Все расселись. Шушпанов, Шувалов и баба в безрукавке заняли  места  в
маленьком президиуме, молодежь по привычке уселась подальше, возле книжных
стеллажей, и собрание началось.
     Шушпанов встал, потер ладони и уже собирался  что-то  сказать,  когда
открылась дверь, и вошел перепачканный маслом Каряев. В руках у него  было
зубило с приваренной к нему длинной поперечиной.
     - Надо включить радио, - сказал он.
     Шушпанов поглядел на него с хмурым  недоумением,  а  потом  его  лицо
прояснилось.
     - Верно, надо включить радио.
     Выйдя из-за стола, он подошел к стене и  повернул  черный  кружок  на
боку маленького приемника с олимпийской эмблемой.
     - ...Собственного корреспондента в Непале.
     У звука появился фон. Долетели гудки машин, шум ветра, чей-то далекий
смех.
     - Стоя здесь, - заговорил вдруг громкий ухающий голос, -  на  широких
дорогах современного Непала, не перестаешь  удивляться,  как  многообразен
природный мир этой удивительной страны. Еще несколько часов назад  светило
солнце, вокруг вздымались высокие пальмы и  палисандровые  деревья,  дивно
пели голубые кукушки и красные попугаи. Казалось, этому не будет  конца  -
но у мира свои законы, и вот мы поднялись выше, в редкий воздух предгорий.
Как тихо стало вокруг! Как скорбно и сосредоточенно смотрит на землю небо!
Недаром внизу, в долине, о жителях вершин говорят, что они  едят  железный
хлеб. Да, здешние горы суровы. Но интересно вот что: когда поднимаешься из
долины к безлюдным заснеженным пикам, пересекаешь много природных зон, и в
какой-то момент замечаешь, что прямо у обочины шоссе начинается  березовая
роща, дальше растут рябины и липы, и кажется, что вот-вот в просвете между
деревьями покажутся скромные домики обычного русского  села,  пара  коров,
пасущихся за  околицей,  и,  конечно  же,  маковка  маленькой  бревенчатой
церкви. Нет-нет, а и вспомнишь  о  далеком  колокольном  звоне,  узорчатых
накупольных крестах и толпе старушек  в  притворе,  отбивающих  поклоны  и
спешащих поставить трогательную тонкую свечку  Богу...  Одно  воспоминание
приходит навстречу другому, и  скоро  замечаешь,  что  думаешь  уже  не  о
природном мире Непала,  а  о  том,  что  православная  догматика  называет
воздушными   мытарствами.   Напомню   дорогим   радиослушателям,   что   в
традиционном понимании это  -  сорокадневное  путешествие  душ  по  слоям,
населенным различными демонами, разрывающими пораженное грехом сознание на
части. Современная наука установила, что сущностью греха является забвение
Бога, а сущностью воздушных  мытарств  является  бесконечное  движение  по
суживающейся спирали к точке подлинной смерти. Умереть не так просто,  как
это кажется кое-кому... Вот вы,  например.  Вы  ведь  думаете,  что  после
смерти все кончается, верно?
     - Верно... - откликнулось несколько голосов в зале.  Любочка  сначала
услышала их, а потом уже поняла, что и сама ответила со всеми.
     - И ток не течет по воздуху. Верно?
     - Верно...
     - Нет. Неверно. (Давно уже в голосе появились издевательские ноты.) -
Но я не собираюсь портить вам праздник Октября этим пустым спором хотя  бы
из-за того, что у вас есть отличная возможность проверить это самим.  Ведь
сейчас, друзья, как раз завершается первый день ваших воздушных  мытарств.
По славной традиции он проводится на земле.
     В  зале  кто-то  тихо  закричал.   Кто-то   другой   завыл.   Любочка
повернулась, чтобы посмотреть, кто это, и вдруг все вспомнила -  и  завыла
сама. Чтобы не закричать в полный голос, надо было сдерживаться  изо  всех
сил, а для этого необходимо было занять себя  хоть  чем-то,  и  она  стала
обеими руками оттирать след протектора с обвисшей  на  раздавленной  груди
белой кофточки. По-видимому, со всеми происходило то же самое  -  Шушпанов
пытался заткнуть колпачком от авторучки пулевую дырку в  виске,  Каряев  -
вправить кости своего  проломленного  черепа,  Шувалов  зачесывал  чуб  на
зубастый синий след молнии,  и  даже  Костя,  вспомнив,  видимо,  какие-то
сведения из брошюры о спасении утопающих,  делал  сам  себе  искусственное
дыхание.
     Радио, между тем, восклицало:
     - О, как трогательны попытки  душ,  бьющихся  под  ветрами  воздушных
мытарств, уверить себя, что ничего не произошло! Они ведь и первую догадку
о том, что с ними случилось, примут за идиотский рассказ по радио! О  ужас
советской смерти! В такие странные игры играют, погибая, люди! Не  знавшие
ничего, кроме жизни, они принимают  за  жизнь  смерть.  Пусть  же  оркестр
балалаек под управлением Иеговы Эргашева разбудит вас завтра. И пусть ваше
завтра будет таким же, как сегодня,  до  мгновения,  когда  над  тем,  что
кто-то из вас принимает за свой  колхоз,  кто-то  -  за  подводную  лодку,
кто-то - за троллейбусный парк, и так дальше, - когда надо  всем  тем,  во
что ваши души наряжают смерть,  разольется  задумчивая  мелодия  народного
напева  саратовской  губернии  "Уж  вы  ветры".  А  сейчас  предлагаю  вам
послушать вологодскую песню "Не одна-то ли во поле дороженька",  вслед  за
чем немедленно начнется второй день воздушных мытарств - ведь  ночи  здесь
нет. Точнее, нет дня, но раз нет дня, нет и ночи...
     Последние слова потонули в нарастающем гуле неземных  балалаек  -  их
звук был так невыносим, что в зале, уже не стесняясь, стали кричать во все
горло.
     Вдруг у Любочки возникла спасительная мысль.  Что-то  подсказало  ей,
что если она сможет встать и выбежать в коридор,  все  пройдет.  Наверное,
похожие мысли пришли в голову и остальным - Шушпанов, качаясь,  кинулся  к
окну, баба в оранжевой безрукавке полезла под стол, сообразительный Каряев
уже тянул  руку  к  черной  кнопке  радио,  намереваясь  выключить  его  и
посмотреть, что  это  даст,  -  а  Любочка,  с  трудом  переставляя  ноги,
заковыляла к двери. Неожиданно погас  свет,  и  пока  она  наощупь  искала
ручку, на нее сзади навалилось несколько человек, охваченных, видимо,  той
же надеждой. А когда дверь, к которой Любочку прижала невидимая сила,  все
же раскрылась, оказалось, что  троллейбус  уже  тронулся,  и  теперь  надо
прыгать прямо в лужу.







                              Виктор ПЕЛЕВИН

                                   СПИ


     В самом  начале  третьего  семестра,  на  одной  из  лекций  по  эмэл
философии, Никита Сонечкин сделал одно удивительное открытие.
     Дело было в том, что с некоторых  пор  с  ним  творилось  непонятное:
стоило   маленькому   ушастому   доценту,   похожему    из    одолеваемого
кощунственными мыслями попика, войти  в  аудиторию,  как  Никиту  начинало
смертельно клонить в сон. А когда доцент принимался говорить и  показывать
пальцем в люстру, Никита уже ничего не мог с собой поделать - он  засыпал.
Ему чудилось, что лектор говорит не о философии, а о чем-то из детства:  о
каких-то чердаках, песочницах и горящих помойках; потом ручка в  Никитиных
пальцах забиралась по диагонали в  самый  верх  листа,  оставив  за  собой
неразборчивую фразу; наконец, он клевал носом и  проваливался  в  черноту,
откуда через секунду-другую выныривал, чтобы вскоре все повторилось в  той
же самой  последовательности.  Его  конспекты  выглядели  странно  и  были
непригодны для  занятий:  короткие  абзацы  текста  пересекались  длинными
косыми предложениями, где речь шла то о космонавтах-невозвращенцах,  то  о
рабочем визите монгольского хана, а почерк становился мелким и прыгающим.
     Сначала  Никита  очень  расстраивался   из-за   своей   неспособности
нормально высидеть лекцию, а потом  задумался  -  неужели  это  происходит
только с ним? Он стал приглядываться к остальным студентам, и здесь-то его
ждало открытие.
     Оказалось, что спят вокруг почти все, но делают  это  гораздо  умнее,
чем он -  уперев  лоб  в  раскрытую  ладонь,  так,  что  лицо  оказывалось
спрятанным. Кисть правой руки при  этом  скрывались  за  локтем  левой,  и
разобрать, пишет сидящий или нет, было нельзя. Никита  попробовал  принять
это положение и обнаружил, что сразу же изменилось качество его сна.  Если
раньше он рывками перемещался от  полной  отключенности  до  перепуганного
бодрствования, то теперь эти два состояния соединились - он засыпал, но не
окончательно, не до черноты, и  то,  что  с  ним  происходило,  напоминало
утреннюю дрему, когда любая мысль  без  труда  превращается  в  движущуюся
цветную картинку, следя за которой, можно одновременно  дожидаться  звонка
переведенного на час вперед будильника.
     Выяснилось, что в этом новом состоянии даже удобнее записывать лекции
- надо было  просто  позволить  руке  двигаться  самой,  добившись,  чтобы
бормотание лектора скатывалось от уха прямо к пальцам, ни в коем случае не
попадая в мозг - в противном случае Никита или просыпался,  или  наоборот,
засыпал  еще  глубже,  до  полной  потери  представления  о  происходящем.
Постепенно, балансируя между этими двумя состояниями, он так  освоился  во
сне, что научился уделять одновременно нескольким предметам  внимание  той
крохотной части своего сознания,  которая  отвечала  за  связи  с  внешним
миром. Он мог, например, видеть сон, где действие  происходило  в  женской
бане  (довольно  частое  и  странное  видение,  поражавшее   целым   рядом
нелепостей: на бревенчатых стенах висели рукописные  плакаты  со  стихами,
призывавшими беречь хлеб, а кряжистые русоволосые бабы со ржавыми  шайками
в руках носили короткие балетные юбочки из перьев) - и одновременно с этим
мог не только следить за потеком яичного желтка на лекторском галстуке, но
и выслушивать анекдот про  трех  грузинов  в  космосе,  который  постоянно
рассказывал сосед.
     Просыпаясь после философии, Никита в первые дни не  мог  нарадоваться
своим новым возможностям, но самодовольство улетучилось, когда  он  понял,
что может пока только слушать и писать во сне, а ведь тот, кто в это время
рассказывал ему анекдот, тоже спал! Это было ясно по особому  маслянистому
блеску глаз, по общему положению туловища и  по  целому  ряду  мелких,  но
несомненных деталей. И вот, уснув на одной из  лекций,  Никита  попробовал
рассказать анекдот в ответ - специально выбрал самый простой  и  короткий,
про международный конкурс скрипачей в Париже.  У  него  почти  получилось,
только в самом конце он сбился и заговорил о мазуте Днепропетровска вместо
маузера Дзержинского. Но собеседник ничего не заметил и басовито хохотнул,
когда за последним сказанным Никитой словом истекли три секунды  тишины  и
стало ясно, что анекдот закончен.
     Больше всего Никиту удивляли  та  глубина  и  вязкость,  которые  при
разговоре во сне приобретал его голос. Но обращать на это слишком  большое
внимание было опасно - начиналось пробуждение.
     Говорить во сне было трудно, но возможно, а до каких пределов могло в
этом дойти  человеческое  мастерство,  показывал  пример  лектора.  Никита
никогда бы не догадался, что тот  тоже  спит,  если  бы  не  заметил,  что
лектор, имевший привычку плотно прислоняться к высокой кафедре,  время  от
времени переворачивается на другой бок, оказываясь к  аудитории  спиной  и
лицом к доске (чтобы оправдать невежливое положение  своего  туловища,  он
вяло взмахивал рукой в  направлении  пронумерованных  белых  предпосылок).
Иногда лектор поворачивался на  спину  и  прислонялся  затылком  к  еловой
окантовке кафедры; тогда его речь замедлялась, а высказывания  становились
либеральными до радостного испуга - но основную часть курса  он  читал  на
правом боку.
     Скоро Никита понял, что спать удобно не только на лекциях,  но  и  на
семинарах, и постепенно у него стали выходить некоторые несложные действия
- так, он мог, не просыпаясь, встать, приветствуя преподавателя, мог выйти
к доске и стереть написанное, или даже поискать в соседних аудиториях мел.
Когда его вызывали, он сперва просыпался, пугался  и  начинал  блуждать  в
словах  и  понятиях,   одновременно   восхищаясь   неподражаемым   умением
преподавателя морщиться, кашлять и постукивать рукой по столу,  не  только
держа глаза открытыми, но и придавая им подобие выражения.
     Первый раз ответить во сне  получилось  у  Никиты  неожиданно  и  без
всякой подготовки - просто он краем сознания  заметил,  что  пересказывает
какие-то "основные  направления"  и  одновременно  находиться  на  верхней
площадке высокой колокольни, где  играет  маленький  духовой  оркестр  под
управлением  любви,  оказавшейся  маленькой   желтоволосой   старушкой   с
обезьяньими ухватками. Никита получил пятерку и с тех пор  даже  конспекты
первоисточников вел, не просыпаясь  и  приходя  в  бодрствующее  состояние
только для того, чтобы  выйти  из  читального  зала.  Но  мало-помалу  его
мастерство росло, и к концу второго курса он уже засыпал,  входя  утром  в
метро, а просыпался, выходя с той же станции вечером.
     Но кое-что стало его  пугать.  Он  заметил,  что  все  чаще  засыпает
неожиданно, не отдав себе в этом отчета. Только проснувшись,  он  понимал,
что, например, приезд к ним в институт  товарища  Луначарского  на  тройке
вороных с бубенцами  -  не  часть  идеологической  программы,  посвященной
трехсотлетию первой русской балалайки (к этой дате готовилась в те дни вся
страна),  а  обычное  сновидение.  Было  много  путаницы,  и  чтобы  иметь
возможность в любой момент выяснить, спит он или нет, Никита стал носить в
кармане маленькую булавку с зеленой  горошиной  на  конце;  когда  у  него
возникали сомнения, он колол себя  в  ляжку,  и  все  выяснялось.  Правда,
появился новый страх, что ему может просто сниться, будто  он  колет  себя
булавкой, но эту мысль Никита отогнал как невыносимую.
     Отношения с товарищами по  институту  у  него  заметно  улучшились  -
комсорг Сережа Фирсов, который мог во сне выпить одиннадцать  кружек  пива
подряд, признался, что раньше все считали Никиту психом,  или,  во  всяком
случае, человеком со странностями,  но  вот  наконец  выяснилось,  что  он
вполне свой. Сережа хотел добавить что-то еще, но у него заплелся язык,  и
он неожиданно стал говорить  что-то  о  сравнительных  шансах  Спартака  и
Салавата Юлаева в этом году,  из  чего  Никита,  которому  в  этот  момент
снилась Курская битва, понял, что приятель видит что-то римско-пугачевское
и крайне запутанное.
     Постепенно Никиту перестало  удивлять,  что  спящие  пассажиры  метро
ухитряются переругиваться, наступать друг другу на ноги  и  удерживать  на
весу тяжелые сумки, набитые рулонами  туалетной  бумаги  и  консервами  из
морской капусты - всему этому он научился сам. Поразительным было  другое.
Многие из пассажиров, пробравшись к пустому месту на  сиденье,  немедленно
роняли голову на грудь и засыпали - не так, как спали за минуту до  этого,
а глубже, полностью отъединяя себя от всего вокруг. Но, услышав сквозь сон
название своей станции, они  никогда  не  просыпались  окончательно,  а  с
потрясающей меткостью попадали в то самое  состояние,  из  которого  перед
этим ныряли во временное небытие. Первый раз  Никита  заметил  это,  когда
сидевший перед ним мужик в синем халате, храпевший на  весь  вагон,  вдруг
дернул головой, заложил проездным раскрытую на коленях книгу, закрыл глаза
и погрузился в  неподвижное  неорганическое  оцепенение;  через  некоторое
время вагон сильно тряхнуло, и мужик, еще раз дернув головой,  зашевелился
- раскрыл свою книгу, спрятал проездной в карман и захрапел опять.  То  же
самое, как догадался Никита, происходило и с остальными, даже если они  не
храпели.
     Дома он стал внимательно приглядываться к родителям и скоро  заметил,
что никак не может застать их в бодрствующем состоянии  -  они  спали  все
время. Один только раз отец, сидя в кресле, откинул голову и увидел кошмар
- завопил, замахал руками, вскочил и  проснулся  -  это  Никита  понял  по
выражению его лица - но тут же выругался,  заснул  опять  и  сел  ближе  к
телевизору,  где  как  раз  синим  цветом  мерцало  какое-то  историческое
совместное засыпание.
     В другой раз мать уронила  себе  на  ногу  утюг,  сильно  ушиблась  и
обожглась, и так жалобно всхлипывала во сне  до  приезда  бригады  "Скорой
помощи", что Никита, не в силах вынести  этого,  заснул  сам  и  проснулся
только вечером, когда мать уже мирно клевала носом над "Одним  днем  Ивана
Денисовича". Книгу принес заглянувший  на  запах  бинтов  и  крови  сосед,
старик-антропософ Максимка, с детства  напоминавший  Никите  опустившегося