нами  скучал:  "От
некоторых вещей в жизни надо попросту как  можно  скорее  отвернуться",  -
вспоминал и сразу следовал ему. Темная труднопонимаемая жизнь соседей,  их
тухлые испарения и тупая жизнеспособность угрожали Номеру XII, потому  что
само существование этих приземистых  построек  отрицало  все  остальное  и
каждой каплей рассола в бочках заявляло, что Номер XII  в  этой  вселенной
совершенно не нужен; во всяком случае, так он расшифровывал исходившие  от
них волны осознания мира.
     Но день  кончался,  свет  мерк,  Номер  XII  становился  велосипедом,
несущимся по пустынной автостраде, и  вспоминать  о  дневных  ужасах  было
просто смешно.
     Была середина лета, когда звякнул замок, откинулась  скоба  запора  и
внутрь Номера XII вошли двое - хозяин и какая-то  женщина.  Она  очень  не
понравилась Номеру XII, потому что непонятным образом  напомнила  ему  все
то, чего он не переносил. Не то чтобы от женщины пахло капустой и  поэтому
она  производила  такое  впечатление  -  скорее  наоборот,  запах  капусты
содержал сведения об этой женщине; она  как  бы  овеществляла  собой  идею
квашения и воплощала ту угнетающую волю,  которой  Номера  13  и  14  были
обязаны своим настоящим.
     Номер XII задумался, а люди между тем говорили:
     - Ну что, полки снять - и хорошо, хорошо...
     -  Сарай  -  первый  сорт,  -  отзывался  хозяин,  выкатывая   наружу
велосипеды, - не протекает, ничего. А цвет-то какой!
     Выкатив велосипеды и прислонив их  к  стене,  он  начал  беспорядочно
собирать с полок все, что там лежало. Тогда Номеру XII стало не по себе.
     Конечно, и раньше велосипеды часто исчезали на какой-то  срок,  и  он
умел закрывать возникавшую пустоту своей памятью - потом, когда велосипеды
ставили на место, он удивлялся  несовершенству  созданных  ею  образов  по
сравнению с действительной красотой велосипедов, запросто излучаемой ими в
пространство, - так вот, пропав, велосипеды  всегда  возвращались,  и  эти
недолгие расставания с главным в собственной душе  сообщали  жизни  Номера
XII  прелесть  непредсказуемости  завтрашнего  дня;  но  сейчас  все  было
по-другому. Велосипеды забирали навсегда.
     Он  понял  это  по  полному  и  бесцеремонному  опустошению,  которое
производил в нем носитель красных штанов - такое было впервые.  Женщина  в
белом халате давно  уже  ушла  куда-то,  а  хозяин  все  копался,  сгребая
инструменты в сумку, снимая со стен  жестянки  и  старые  клееные  камеры.
Потом почти к двери подъехал грузовик, и оба велосипеда вслед за  набитыми
до отказа сумками покорно нырнули в его разверстый брезентовый зад.
     Номер XII был пуст, а его дверь открыта настежь.
     Но, несмотря ни  на  что,  он  продолжал  быть  самим  собой.  В  нем
продолжали жить души всего того, чего его лишила жизнь: и хоть  они  стали
подобны теням, они по-прежнему сливались  вместе,  чтобы  образовать  его,
Номера XII; вот только для  сохранения  индивидуальности  требовалась  вся
сила воли, которую он мог собрать.
     Утром он  заметил  в  себе  перемену  -  его  не  интересовал  больше
окружающий мир, а все, что его занимало, находилось в прошлом, перемещаясь
кругами по памяти. Он знал,  как  это  объяснить:  хозяин,  уезжая,  забыл
обруч, оставшийся единственной реальной  частью  его  нынешней  призрачной
души, - и  поэтому  Номер  XII  теперь  сильно  напоминал  себе  замкнутую
окружность. Но у него не было сил как-то к  этому  отнестись  и  подумать:
хорошо ли это? Плохо ли? Все заливала и обесцвечивала  тоска.  Так  прошел
месяц.
     Однажды появились рабочие, вошли в беззащитно раскрытую  дверь  и  за
несколько минут выломали полки. Не успел  Номер  XII  прочувствовать  свое
новое состояние, как волна ужаса обдала его, показав,  кстати,  сколько  в
нем еще оставалось жизненной силы, нужной, чтобы испытывать страх.
     По двору к нему катили бочку.  Именно  к  нему.  Даже  на  самом  дне
ностальгии, когда ему казалось, что ничего  хуже  случившегося  с  ним  не
может и присниться, он не думал о такой возможности.
     Бочка была страшной. Она была огромной и  выпуклой,  она  была  очень
старой, и ее бока, пропитанные чем-то  чудовищным,  издавали  вонь  такого
спектра, что даже привычные к  изнанке  жизни  работяги,  катившие  ее  на
ребре, отворачивались  и  матерились.  При  этом  Номер  XII  видел  нечто
незаметное рабочим: в бочке холодело внимание и она мокрым подобием  глаза
воспринимала мир. Как ее вкатывали внутрь и крутили на полу, ставя в самый
центр, потерявший сознание Номер XII не видел.


     Страдание увечит. Прошло два дня, и  к  Номеру  XII  стали  понемногу
возвращаться мысли и чувства. Теперь он был  другим,  и  все  в  нем  было
по-другому. В самом центре его души, там, где  когда-то  покоились  омытые
ветром рамы,  теперь  пульсировала  живая  смерть,  сгущавшаяся  в  бочку,
которая медленно существовала и думала; мысли эти теперь  были  и  мыслями
Номера XII. Он ощущал брожение гнилого рассола, и это  в  нем  поднимались
пузыри, чтобы лопнуть на поверхности, образовав лунку на слое плесени, это
в нем перемещались под действием газа разбухшие трупные огурцы,  и  это  в
нем напрягались пропитанные слизью доски, стянутые ржавым железом. Все это
было им.
     Номера 13 и 14 теперь не пугали его -  наоборот,  между  ними  быстро
установилось  полубессознательное  товарищество.  Но  прошлое  не  исчезло
полностью - оно просто было оттеснено и смято. Поэтому новая жизнь  Номера
XII была двойной. С одной стороны, он участвовал во всем на равных  правах
с Номерами 13 и 14, а с  другой  -  где-то  в  нем  скрывались  чувства  -
сознание ужасной несправедливости того, что  с  ним  произошло.  Но  центр
тяжести его нового существа лежал,  конечно,  в  бочке,  которая  издавала
постоянное бульканье и потрескивание,  пришедшее  на  смену  воображаемому
шелесту шин.
     Номера 13 и 14 объясняли ему,  что  все  случившееся  -  элементарный
возрастной перелом.
     - Вхождение  в  реальный  мир  с  его  заботами  и  тревогами  всегда
сопряжено с некоторыми трудностями, - говорил Номер  13,  -  совсем  новые
проблемы наполняют душу.
     И добавлял ободряюще:
     - Ничего, привыкнешь. Тяжело только сперва.
     Четырнадцатый был сараем скорее  философского  склада  (не  в  смысле
хранилища), часто говорил о духовном и скоро убедил нового  товарища,  что
раз прекрасное заключено в гармонии ("Это раз", - говорил он), а внутри  -
и это объективно - находятся огурцы или капуста ("Это два"), то прекрасное
в жизни заключено в достижении гармонии с содержимым бочки и в  устранении
всего, что этому препятствует. Под край его  собственной  бочки,  чтоб  не
вытекало, был  подложен  старый  философский  словарь,  который  он  часто
цитировал; он же помогал ему объяснять Номеру XII, как надо жить.  Все  же
Номер 14 до конца не доверял новичку, чувствуя в нем  что-то  такое,  чего
сам Номер XII в себе уже не замечал.
     Постепенно Номер XII и вправду  привык.  Иногда  он  даже  чувствовал
специфическое вдохновение, новую волю к своей  новой  жизни.  Но  все-таки
недоверие новых друзей было оправданным: несколько  раз  Номер  XII  ловил
быстрый, как  луч  из  замочной  скважины,  проблеск  чего-то  забытого  и
погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе - чего уж  говорить  о
других, которых он в эти минуты просто ненавидел.
     Все это,  конечно,  подавлялось  непобедимым  мироощущением  бочки  с
огурцами, и скоро Номер XII начинал недоумевать, чего это его так занесло.
Постепенно он становился проще и прошлое все реже  тревожило  его,  потому
что трудно стало догонять слишком мимолетные вспышки  памяти.  Зато  бочка
все чаще казалась залогом устойчивости и покоя, как балласт на корабле,  и
иногда Номер XII так и представлял себя - в виде теплохода, вплывающего  в
завтра.
     Он стал чувствовать присущую своей бочке своеобразную  доброту  -  но
только с тех пор, как окончательно открыл ей что-то в себе. Огурцы  теперь
казались ему чем-то вроде детей.
     Номера 13 и 14 были неплохими  товарищами,  и  главное  -  в  них  он
находил  опору  своему  новому.   Бывало,   вечером   они   втроем   молча
классифицировали предметы мира, наполняя все вокруг  общим  пониманием,  и
когда какая-нибудь недавно построенная рядом будка содрогалась, он  думал,
глядя на нее: "Глупость...  Ничего,  перебесится  -  поймет..."  Несколько
подобных  трансформаций  произошло  на  его  глазах,  и  это  лишний   раз
подтвердило  его  правоту.  Испытывал  он  и  ненависть  -  когда  в  мире
появлялось что-то ненужное; слава Богу, такое случалось редко. Шли  дни  и
годы, и казалось, уже ничего не изменится.
     Как-то летним вечером, оглядывая свое нутро, Номер XII натолкнулся на
непонятный предмет: пластмассовый обруч, обросший паутиной. Сначала он  не
мог взять в толк, что это и зачем, - и вдруг вспомнил: ведь  столько  было
когда-то связано с этой штукой! Бочка в нем дремала, и какая-то другая его
часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно  оборваны  и
никуда  не  приводили.  Однако  ведь  было  же  что-то?   Или   не   было?
Сосредоточенно пытаясь понять, о чем же это он не помнит,  он  на  секунду
перестал чувствовать бочку и как-то отделился от нее.
     В этот самый момент во двор въехал  велосипед,  и  ездок  без  всякой
причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило  -  Номер  XII
вдруг все вспомнил.


     Велосипед.


     Шоссе.


     Закат.


     Мост над рекой.


     Он  вспомнил,  кто  он  на  самом  деле,  и  стал  наконец  собой   -
действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как  сухая  корка,  он
почувствовал  отвратительную  вонь  рассола  и  увидел   своих   вчерашних
товарищей, Номеров 13 и 14, такими, какими они были. Но думать об этом  не
было времени - надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка,
если он не успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и  сделает
собой.
     Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер XII ощутил знакомую волну
холодного отупения: раньше он думал, что это  его  отупение.  Проснувшись,
бочка стала заполнять его, и он  ничем  не  мог  ответить  на  это,  кроме
одного.
     Под выступом  крыши  шли  два  электрических  провода.  Когда-то  они
проходили через вырез в доске, но уже давно  выбились  из  него  и  теперь
врезались оголенной медью в дерево на палец  друг  от  друга.  Пока  бочка
приходила в себя и выясняла, в чем дело, он сделал единственное, что  мог:
изо  всех  сил  надавил  на  эти  провода,  использовав   какую-то   новую
возможность, появившуюся у него от отчаяния. В следующий момент его  смела
непреодолимая сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то  время  он
просто перестал существовать. Но дело было сделано - провода, оказавшись в
воздухе,  коснулись  друг  друга,  и  на  месте   их   встречи   вспыхнуло
лилово-белое пламя. Через секунду где-то выгорела пробка и ток в  проводах
пропал, но по сухой доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма,  потом
появился огонь и, не встречая на своем  пути  никакого  препятствия,  стал
расти и подползать к крыше.
     Номер XII очнулся после удара и понял, что  бочка  решила  уничтожить
его. Он  сжал  все  свое  существо  в  одной  из  верхних  досок  крыши  и
почувствовал, что бочка не одна - ей помогали  Номера  13  и  14,  которые
давили на него снаружи.
     "Очевидно, - со странной отрешенностью подумал Номер XII, -  для  них
сейчас  происходит  что-то  вроде  обуздания  помешанного,   а   может   -
прорезавшегося врага, который так ловко притворялся своим..." Додумать  не
удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись  на  границу  его
существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что  следующий  удар
будет для него последним, и приготовился к смерти.  Однако  шло  время,  а
нового  удара  не  было.  Тогда  он  несколько  расширил  свои  границы  и
почувствовал две вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке, - такой  же
холодный и медленный, как все  ее  проявления.  Второй  вещью  был  огонь,
полыхавший вокруг и уже подбиравшийся к  одушевляемой  Номером  XII  части
потолка. Пылали стены, огненными слезами рыдал  толь  на  крыше,  а  внизу
горели пластмассовые бутылки  с  подсолнечным  маслом.  Некоторые  из  них
лопались, рассол в бочке кипел, и она, несмотря на  все  свое  могущество,
погибала. Номер XII  расширил  себя  по  всей  части  крыши,  которая  еще
существовала, и вызвал в своей памяти тот день,  когда  его  покрасили,  а
главное - ту ночь: он хотел умереть с этой мыслью. Сбоку уже  горел  Номер
13, и это было последним, что он заметил. Но смерть не шла,  а  когда  его
последнюю щепку охватил огонь, случилось неожиданное.


     Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой  в  поганом
настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно  загорелась  подсобка,  где
стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь  перекинулся  на  соседние
сараи - в общем, выгорело все что могло. От  двенадцатого  сарая  остались
только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого - по нескольку  обгорелых
досок.
     Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было
страшно, так как дорога была пустынной  и  деревья  по  бокам  стояли  как
бандиты. Завхоз остановилась и  поглядела  назад  -  не  увязался  ли  кто
следом. Вроде было пусто. Она сделала еще несколько  шагов  и  оглянулась:
кажется, вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла  в  сторону,  за
дерево, и стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая,  пока  ситуация
прояснится.
     В самой дальней видимой точке дороги появилось  светящееся  пятнышко.
"Мотоцикл!" - подумала завхоз и  крепче  вжалась  в  дерево.  Однако  шума
мотора слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что  оно
не движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно  превратилось
в совершенно нереальную вещь - велосипед  без  велосипедиста,  летящий  на
высоте трех или  четырех  метров.  Странной  была  его  конструкция  -  он
выглядел как-то грубо, будто был сколочен из досок, -  но  самым  странным
было то, что он светился и мерцал, меняя цвета, становясь  то  прозрачным,
то зажигаясь до нестерпимой  яркости.  Не  помня  себя,  завхоз  вышла  на
середину дороги, и велосипед явным образом отреагировал на  ее  появление.
Он снизился, сбавил  скорость  и  описал  над  головой  одуревшей  женщины
несколько кругов, потом поднялся вверх, застыл  на  месте  и  строго,  как
флюгер, повернул над дорогой. Провисев так мгновение или два, он  тронулся
наконец с места,  разогнался  до  невероятной  скорости  и  превратился  в
сверкающую точку в небе. Потом она исчезла.


     Придя в себя, завхоз заметила, что  сидит  на  середине  дороги.  Она
встала, отряхнулась и, совсем позабыв... Впрочем, Бог с ней.




                        ДЕВЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ


                           "Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает
                           с чистым реализмом, если он строго продуман."
                                                        Людвиг Витгенштейн



     Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно
с нескольких направлений. Клиенты стали дольше  засиживаться  в  кабинках,
оттягивая  момент  расставания  с  осмелевшими  газетными  обрывками;   на
каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов  весенним
светом заиграло предчувствие долгожданной свободы,  еще  далекой,  но  уже
несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо  господа
Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с
водой и светом.
     Никто из  вовлеченных  во  все  это  толком  не  понимал,  почему  он
участвует в происходящем - никто, кроме уборщицы  мужского  туалета  Веры,
существа неопределенного возраста и совершенно бесполого,  как  и  все  ее
коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -
но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления,  а
не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама.
     Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в  жизни
подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о  его
тайне. Результатом было то, что  она  уронила  тряпку  в  ведро  с  темной
мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная  и
непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная  -  просто
пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли
было то, что все  долгие  годы  духовной  работы,  потраченные  на  поиски
смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается,  в
тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло
десять минут, и значительная часть кафельного пола  была  уже  обработана,
появилось новое соображение - о том, что другим  людям,  занятым  духовной
работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже  наверняка
приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто
это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо
ходить слишком далеко, а надо поговорить с  Маняшей,  уборщицей  соседнего
туалета, такого же, но женского.
     Маняша  была  намного   старше.   Это   была   худая   старуха   тоже
неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на  нее  Вере  отчего-то  -
может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на  затылке
-  вспоминалось  словосочетание  "Петербург  Достоевского".  Маняша   была
вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и
Рамачараки,  настоящая  фамилия  которого,  как  говорила   Маняша,   была
Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана,  но  почти  не
говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было
очень ненавязчивое  и  непрямое,  отчего  у  Веры  никогда  не  появлялось
ощущения, что это руководство существует.
     Стоило Вере только  вспомнить  о  Маняше,  как  раскрылась  маленькая
служебная дверь, соединявшая оба  туалета  (с  улицы  в  них  вели  разные
входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась  путано  рассказывать  о
своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.
     - ...и получается, - говорила Вера, - что поиск смысла жизни  сам  по
себе единственный смысл жизни. Или нет, не так -  получается,  что  знание
тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет  управлять  бытием,
то есть действительно прекращать старую  жизнь  и  начинать  новую,  а  не
только говорить об этом - и у каждой  новой  жизни  будет  свой  особенный
смысл. Если  овладеть  тайной,  то  уж  никакой  проблемы  со  смыслом  не
останется.
     - Вот это не совсем верно, - перебила внимательно слушавшая Маняша. -
Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того,  что  ты  не  учитываешь
природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай  ты
эту тайну, ты решила бы все проблемы?
     - Конечно, - ответила Вера. - Я уверена. Только как ее узнать?
     Маняша на секунду задумалась, а потом словно  на  что-то  решилась  и
сказала:
     - Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна,  и  ты  о
ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.
     - Почему же ее тогда никто не знает?
     - Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в  голову
спросить, - ответила Маняша. - Вот ты, например, кого-нибудь  когда-нибудь
спрашивала?
     - Считай, что я тебя спрашиваю, - быстро проговорила Вера.
     -  Тогда  коснись  рукой  пола,  -  сказала  Маняша,  -   чтобы   вся
ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.
     - Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, - недовольно пробормотала
Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -
ну?
     Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее