с того дня, когда молодой  монах-бенедиктинец  покинул  родное
аббатство. Видгнир  рассеянно  благодарил,  вполуха  слушал  наставления
насчёт лечения всяких ран, а мысли его  были  уже  далеко  от  Вадхейма.
Начиналась  новая  жизнь,  полная  новых  ощущений;  над  дракаром   уже
поднимался белый с синей звездой парус, дружинники втаскивали  последние
тюки  с  продуктами  и  бочонки  с  водой,  даже  шум  прибрежных  волн,
разбивавшихся  о  каменистый  берег,  звучал  необыкновенно  ново.   Ещё
немного, и он покинет знакомый до последней травинки мир  Вадхейм-фьорда
и выйдет на большой и неизвестный, - и от  этого  ещё  более  манящий  -
путь. И пусть знают даны и франки,  фризы  и  германцы,  что  в  дружине
Торина появился ещё один меч! Так что до свидания, Вадхейм, до свидания,
отец Целестин и Сигню, и да пребудут с вами Иисус и Один!
   Монах стоял у самой воды и сквозь слезы смотрел  на  уходящий  дракар
Торина и на стройную фигуру Видгнира, стоявшего на корме рядом со  своим
конунгом. Вокруг кричали и махали руками женщины,  визжали  от  восторга
дети - неоперившиеся птенцы, но что-то снова  заставило  отца  Целестина
приглядеться внимательнее к своему ученику.
   Все вроде в нём то же, обычное. Коричневая кожаная куртка с железными
бляхами и тёплым меховым воротником-капюшоном, меч на боку, самострел за
спиной. Волосы соломенные - почти белые -  по  ветру  летят,  даром  что
обрезал их Видгнир перед походом так, что и до плеч не  достают;  глаза,
серо-голубые, словно воды фьорда, да  серьёзные  не  по  годам,  смотрят
спокойно и будто с вопросом немым. Спокоен он, как  всегда  впрочем,  да
только  видимость  это  одна.  Уж  мне-то,  старику,  по  свету   немало
побродившему, в людях ли не разбираться? И побаиваешься ты, приятель,  и
тут же рвёшься вперёд, словно ищешь что-то мне неведомое...  Только  вот
что? Почему, зачем живёт в тебе эта странная  тяга  северного  народа  к
путям-дорогам, как у птиц перелётных? На первый взгляд ты, дружок, такой
же, как всегда, как год  или  два  назад,  повзрослел  разве  что...  Но
похоже, мне одному здесь виден  свет,  что  исходит  от  тебя,  Видгнир,
сейчас. Мне и Сигню ещё, пожалуй.
   Тайный отблеск величия некоей невообразимо древней расы,  что  старше
греков, иудеев и египтян, отражение её силы и  славы,  в  тебе  живущее.
Свет, истекающий из пучин времени, в которые  заглянуть  под  силу  лишь
Господу Богу одному. Что за дар в  тебе  скрыт,  норманн?  Нет  у  меня,
смиренного монаха, ответа, но я доберусь до истины, чего бы это  мне  ни
стоило. Только возвращайся живым, Видгнир...
   Монах развернулся и, тяжело ковыляя по  поросшим  мхом  камням,  стал
подниматься наверх, к деревне. Пять кораблей,  зримых  с  берега  теперь
лишь тёмными силуэтами, уходили на юго-запад, становились всё  меньше  и
меньше  и  вскоре  совсем  скрылись  от  взора  собравшихся  на  берегу.
Обернувшись, отец Целестин ещё раз всмотрелся в ущелье  фьорда  и  вдруг
увидел, - или почудилось то? - сверкнула будто яркая  золотая  искра  на
горизонте и тут же погасла, словно солнце на волосах  его  ученика.  Или
неведомая мощь, сосредоточенная в нём, дала о себе знать на прощание?
   Отец Целестин испуганно перекрестился.  Монах  заметил  странности  в
Видгнире почти  сразу  после  их  знакомства  и  вначале  не  придал  им
значения. Ну, может быть, ребёнок от природы одарён и схватывает всё  на
лету, да и память у него хорошая, и соображает он что  к  чему  быстрее,
чем Сигню. И историю древнюю, ещё дорийскую, принимает  как  само  собой
разумеющееся. Но почему у Видгнира вид такой, словно не что-то новое  он
узнаёт,  а  попросту  вспоминает  забытое  и  утерянное?   Отчего   этот
десятилетний ребёнок может одним словом утихомирить насмерть  грызущихся
собак и даже двумя-тремя фразами разрешить спор у взрослых, да так,  что
те  и  не  видят  потом  причины  своих  разногласий  и  внимают  словам
мальчишки, как советам мудреца? Откуда  этот  потомок  норманнов  знает,
какая погода будет завтра и через неделю? Зачем в ясные ночи проводит он
многие часы на морозе, глядя на сияющие точки звёзд,  будто  бы  ищет  в
небесах решения невысказанных сомнений, и мерцание далёких светил словно
отражается в его глазах?
   На эти и многие другие вопросы отец Целестин  не  находил  ответа.  И
годы спустя, глядя, как Видгнир бьёт из лука навскидку в  глаз  белке  и
ясным днём, и в сумерках, как может ночью по  далёкому  хрусту  веток  в
лесу, за оградой поселения, определить, прошёл ли лось  там  или  олень,
как в кромешной темноте зимней ночи умеет найти дорогу из самой дремучей
чащи к дому...  Видя  это,  монах  понимал,  что  талантами  ученик  его
награждён необычайными. А слушая и записывая древние легенды  норманнов,
повествующие о странных и непонятных событиях и народах,  отец  Целестин
как наяву видел Видгнира средь главных героев давно отгремевших  битв  и
удивительных историй, перед которыми меркли в  книгах  Моисея  описанные
штурмы Иерусалима и  Вавилона,  чудеса,  явленные  Исайей,  Соломоном  и
другими  знакомыми  монаху  с  детства  персонажами  Вечной   Книги.   И
библейские истории оставались, несомненно, истинными, но куда как  более
поздними и новыми, чем те, над разгадкой тайны коих  уже  несколько  лет
бился бывший смиренный инок из обители св. Элеутерия.
   Нежданное и жутковатое подтверждение своим наблюдениям монах  получил
два года назад, летом 849 года.  Видгнир,  которому  тогда  едва  минуло
шестнадцать лет, ночами стал  уходить  из  поселения  куда-то  в  лес  и
пропадал там до утренней  зари.  На  все  расспросы  отца  Целестина  он
отвечал, что ходит гулять и охотиться и  ничего  больше.  Как  монах  ни
допытывался,  узнать  он  более  ничего  не  сумел,  хотя   таинственные
экспедиции воспитанника возбуждали в нём вполне закономерный  интерес  и
негодование, - мал ещё, чтобы ночами шляться бес знает где!.. Однажды  -
было уже за полночь - отец Целестин,  выйдя  подышать  свежим  воздухом,
увидел знакомую тень, как кошка крадущуюся к воротам  в  ограде.  Монах,
соблюдая  предельную  осторожность,  последовал  за  Видгниром,  который
направился к горам.  Любопытство  клирика  было  вознаграждено,  хотя  и
ожидал он увидеть обычное амурное свидание под луной уже почти взрослого
норманна  с  какой-нибудь  юной  девой,  а  не  то,  что   произошло   в
действительности  и  повергло  отца  Целестина  в  состояние  близкое  к
помешательству.
   Невзирая на солидный возраст и ещё более солидную  упитанность,  отец
Целестин  пробирался  по  лесу,  следуя  за  тёмным  силуэтом  Видгнира,
проклиная про себя то и дело попадавшие под ноги сухие  ветки,  безбожно
хрустевшие. Но Видгнир не оборачивался и  был  на  диво  невнимательным,
просто на себя не похож -  видно,  весь  уже  находился  там,  куда  так
поспешал, - и продолжал углубляться в лес,  пока  не  вышел  на  широкую
прогалину,  поросшую  вереском.  В  центре  довольно   большой   поляны,
окружённой  со  всех  сторон  густым  ольшанником  и  молодой   сосновой
порослью,  возвышался  тёмно-красный,  заострявшийся  кверху   гранитный
камень, похожий на  остриё  громадного  копья.  В  Вадхейме  это  место,
находившееся стадиях в двадцати пяти от поселения, считалось  дурным,  а
острый монолит, совершенно не похожий на обычные валуны, люди  звали  не
иначе как "Зубом Фафнира" и старались  обходить  поляну  стороной.  Отец
Целестин,  интересовавшийся  местными   легендами,   не   удовлетворился
короткими и смутными упоминаниями про Зуб Фафнира, слышанными от  женщин
Вадхейма, и попытался поподробнее разузнать об этом камне и связанной  с
ним истории у годи, полагая, что он-то уж должен быть осведомлён  больше
других. Но плоды усилий на ниве краеведения оказались  прискорбно  малы:
недолюбливавший монаха жрец  наградил  его  обычной  байкой  о  каких-то
зловредных лесных духах, враждебных богам  и  людям,  и  довольно  грубо
посоветовал отцу Целестину не соваться в эти дела - целее, мол,  будешь.
В ответ на такое хамство отец Целестин высморкался на статую бога  Локи,
и оба священнослужителя расстались весьма друг другом недовольные. И вот
тёмной августовской ночью монах получил возможность лично узреть то, что
считал обычным норманнским суеверием.
   Видгнир стоял у камня и  оглядывался  вокруг,  явно  чего-то  ожидая.
Притаившийся за кустами монах даже издалека и  почти  в  полной  темноте
видел, как напряжён мальчишка - будто удара ждёт. Луна  к  тому  времени
зашла, и над долиной Вадхейма сгустился непроглядный  мрак,  разрываемый
только светом звёзд. Ветер  стих,  предутреннюю  тишину  не  нарушал  ни
единый шорох. Даже ночные птицы примолкли. Отец Целестин чувствовал себя
так, словно его закрыли в бочке и бросили на дно моря. Полноту  ощущений
портил только сучок,  впившийся  в  спину.  Монах  шёпотом  выругался  и
тихонько присел на большую кочку, с которой обзор поляны был куда лучше.
   Прошло совсем немного времени с того момента, как Видгнир остановился
у Зуба Фафнира, и вдруг монах с изумлением понял, что  на  поляне  стало
светлее - свет изливался  откуда-то,  мягкий,  золотистый,  казалось,  в
ночной лес пробился луч закатного  солнца  из  жаркого  летнего  вечера.
Воздух  начал  вибрировать,  до  отца  Целестина  докатилась   пришедшая
неведомо откуда волна блаженного тепла, и он,  почти  за  гранью  слуха,
уловил странные звуки - не то пение, не то музыку. В  мерцающем  золотом
тумане,   окутавшем   поляну,   глаза   монаха   различили   смутные   и
полупрозрачные тени, словно порождённые  самим  колышущимся  маревом,  и
вскоре стало ясно, что свет и тепло исходят  от  самих  человекоподобных
высоких фигур, окруживших гранитный камень, по  граням  которого  скоро,
как диковинные насекомые, забегали холодные голубые огоньки.  Узрев  всю
эту бесовщину, отец Целестин  с  немыслимой  скоростью  горячо  зашептал
молитвы, на сей раз ставя перед всеми святыми задачу избавить и  его,  и
Видгнира от сатанинского наваждения, но, увидев  дальнейшее,  осёкся  на
полуслове и тихонько застонал. И  было  от  чего  прийти  в  ужас:  тени
окружили молодого норманна, Видгнир протянул к  ним  руки,  и  такой  же
золотой свет стал исходить от  него  самого.  Волосы  словно  вспыхнули,
глаза казались двумя каплями росы, сквозь которые прошли лучи звёзд...
   И в этот момент отец Целестин издал отчаянный и неблагозвучный  визг,
сменившийся ещё более неблагозвучными ругательствами  на  норманнском  и
латыни. Причин подобному  безобразию  было  две:  во-первых,  монаха  до
смерти напугал происходивший у камня странный спектакль; второй же повод
был куда прозаичнее: большая и мягкая кочка, где столь  уютно  устроился
святой отец, на  поверку  оказалась  громадным  муравейником,  обитатели
которого  выразили  своё  возмущение  тем,   что   беспощадно   искусали
соглядатая за  филейные  части.  Последствием  сих  мученических  воплей
явилось мгновенное исчезновение призрачных теней - словно ветром  сдуло,
хотя ветра-то не  было.  Свет  погас,  мелодичные  звуки  оборвались,  а
Видгнир, видимо сам донельзя перепугавшись, опрометью кинулся  прочь  от
Зуба Фафнира. Охая и проклиная себя за  недолготерпение,  отец  Целестин
поплелся обратно, будучи весьма и весьма озадачен и устрашён  увиденным.
Иисус и все святые, ответьте, что это было?!
   На следующий день отец Целестин пребывал в таком смятении,  что  чуть
не забыл про пиво...
   Видгнир не заглядывал к монаху с неделю и всё это время ходил  как  в
воду опущенный, но ночами больше не исчезал. Шесть дней монах ну  просто
с ума сходил от любопытства и заодно изводился оттого, что Видгнир  явно
обиделся, и, похоже, довольно серьёзно.
   Когда юнец всё-таки  пришёл,  отец  Целестин,  не  медля  ни  минуты,
набросился на него с расспросами и требованиями объяснений.  Видгнир  же
угрюмо отмалчивался, а когда монах стал  чрезмерно  назойливым,  заявил,
что  он  сейчас  уйдёт  и  никогда  больше  не  вернётся,  буде   допрос
продолжится. Когда придёт время, он сам всё объяснит. Сейчас  же  он  не
скажет ничего.
   Святой отец повздыхал, покачал головой, но оставил всё как есть.  Тем
более что случившееся той августовской ночью стало лишь ещё одним звеном
в цепи необъяснимых событий, уже который год заставлявших отца Целестина
смущаться в сердце своём. До самого  смертного  часа  монах  не  забудет
колдовское  сияние  золотого  тумана,  кружащихся  в  танце  бестелесных
созданий   и   сияющие   светом   звёзд   глаза   своего   воспитанника,
встретившегося с чем-то вышедшим из странных преданий своего народа -  с
тем, что ему, Видгниру, было знакомо всегда  и  что  не  могло  принести
никакого зла или вреда. С  одной  из  величайших  тайн,  с  удивительным
отблеском сгинувшего мира из северных легенд. Да и не из легенд вовсе, а
из истории.
   Отгремевшей, ушедшей, забытой почти  всеми,  но  бывшей,  до  безумия
правдивой истории прошедших веков.
   Ещё не раз и не два отец Целестин наблюдал явления скрытой в Видгнире
силы. Один такой случай произошёл за неделю до стычки молодого  норманна
с медведем. Монах выдал Видгниру книгу с историей Платона, а  сам  начал
разбирать изрядно потрёпанные Жития деяния апостолов,  собираясь  заново
переплести старинные листы, покрытые расплывшимися от сырости  строками.
Домик освещался только лучиной, да тлели в  очаге  раскалённые  угли,  -
надобно будет испросить у Торина привезти приличную жаровню! Сигню в тот
вечер ушла домой рано, и они остались вдвоём, целиком погружённые в свои
занятия. Монах, мурлыча себе под нос григорианские песнопения,  разбирал
и скреплял страницы, изредка посматривая на Видгнира, с головой ушедшего
в описание гибели древнего острова, стоявшего среди моря.
   И вдруг отца Целестина как ударило что-то. Он поднял взгляд, и  глаза
его округлились: фигура склонившегося над фолиантом юноши снова,  как  и
тогда в лесу, окуталась золотым сиянием, и в монаха ударили волны тепла,
исходившие от Видгнира. По его соломенным волосам пробегали струи  огня,
кожа приобрела цвет старого белого вина, сквозь которое прошёл солнечный
луч, - казалось, что Видгнир стал неким сосудом, золотой свет вмещающим.
Монах ясно увидел даже появившиеся на стенах и полу тени от  находящихся
в комнате  предметов.  Сила  разливалась  от  Видгнира,  распространяясь
вокруг и будто питая собой всё встреченное на пути, -  даже  бревенчатые
стены стали словно бы янтарными.  Сам  же  Видгнир  и  вовсе  ничего  не
замечал - сидел как сидел, подперев  щеку  рукой.  И  вот  тут  рукопись
начала тлеть.
   Отец Целестин, хоть и был напуган, среагировал  моментально:  могучим
ударом выбил из-под воспитанника  скамью  и  бросился  тушить  бесценный
памятник, даже и не разобравшись сразу, что всё прекратилось  -  Видгнир
уже  выглядел  как  обычный  человек  и  сам  с  удивлением  смотрел  на
переполошившегося монаха. Тот, с опаской косясь  в  его  сторону,  одним
махом осушил полпинты пива и с совершенно отрешённым видом уставился  на
Видгнира.
   - Ты, сын мой, похоже, и сам не ведаешь о заключённой в тебе тайне  и
не знаешь,  как  ею  распоряжаться  и  что  она  такое,  -  подвёл  итог
происшествию отец Целестин. - Когда  надумаешь  всё  объяснить,  верней,
рассказать то, что знаешь, - сделай это. Я тебя  выслушаю  и  постараюсь
помочь. - Монах вздохнул и осенил себя крестом. - Иди домой, Видгнир.  Я
хочу побыть один.
   Покамест страстно  ожидаемый  отцом  Целестином  разговор  так  и  не
состоялся, однако святой отец не терял надежды и по-прежнему  с  великим
рвением и усердием собирал старинные предания норманнов, сравнивал их  с
греческими и римскими. Но кто же ответит, какая связь между Геродотом  и
Платоном и проявлением в семнадцатилетнем парне  один  Бог  знает  какой
силы? Что общего у танцующих вокруг камня призраков, погибшей  в  волнах
океана земли и воинственного северного народа? А в том,  что  эта  связь
есть, отец Целестин был  готов  поклясться  на  Библии.  Как-то  Видгнир
обмолвился, что, читая книгу, ровно сам видел  всё  происходившее:  гору
воды, обрушивающуюся на многолюдные города, пылающие  багровым  пламенем
горы и разверстую пропасть, поглотившую в своих недрах дивный остров.  И
корабли с порванными парусами, пробивающиеся через невиданную доселе  на
земле бурю. Корабли, так похожие на дракары... Отец  Целестин  не  знал,
что тут и думать.
   И тогда, солнечным апрельским днём, он до боли в глазах вглядывался в
горизонт, в голубой туман, куда канул флот конунга Торина, надеясь,  что
Видгнир ещё раз даст о себе знать своему старому учителю, но ничто более
не нарушало закатного покоя. Воды фьорда, окружённые отвесными  скалами,
оставались недвижны, а дальше  на  запад  разливалось  лазоревое  сияние
океана, и различить там что-либо было невозможно.
   Все восемь с половиной месяцев Торинова похода  отец  Целестин  места
себе не находил, то воображая, что попали дракары  в  бурю  и  как  один
утонули и не спасся никто из  пучины,  то  мнилось  ему,  что  пали  все
дружинники в схватке жестокой с дикими восточными племенами  словинов  и
литов, и много ещё  картин  престрашных  и  прегорестных  вставало  пред
внутренним взором монаха... Он и думать забыл, что мальчишку  непременно
испортят все эти разбои и (по большей части)  бессмысленные  убийства  и
насилия. Что и говорить, жестокости викингам было не занимать  -  каждый
вставший против них с оружием должен был погибнуть.  Отец  Целестин  уже
давно понял, как ему повезло, когда он повстречался в  Эгейском  море  с
ярлом Эльгаром, - ведь запросто могли или  мечом  ткнуть,  или  за  борт
выбросить. А когда в сентябре вернулись в Вадхейм два  корабля,  ведомые
Нармундом, монаха чуть удар не хватил: где же  Торин?!  На  все  вопросы
Нармунд только руками развёл и сказал, что конунг повёл  свои  ладьи  на
восток и пускай толстяк не боится, ничего с ними не  станется.  Понятно,
что святого отца ободрительные  сии  речи  ничуть  не  успокоили,  и  он
ежевечерне возносил молитвы всем святым и Деве Марии с просьбами хранить
Видгнира (он же почти христианин!!)  от  любых  опасностей.  Неизвестно,
стал ли странный сон монаха ответом на эти молитвы,  или  то  проявилось
участие иных сил, но на следующую ночь  по  возвращении  домой  Нармунда
отцу Целестину отнюдь не полегчало, скорее наоборот.
   Вечером  монах  забрал  у  воеводы  свою  часть  добычи  -  несколько
тяжеленных рукописей, которые,  как  оказалось,  находились  на  римском
корабле, шедшем в Британию. Из описания отец  Целестин  понял:  то  была
папская миссия на остров, а потом из рассказа Нармунда  стало  известно,
что викинги перебили только матросов да  нескольких  бывших  на  корабле
солдат-наёмников.  Помня,  как  выглядел  и  одевался   отец   Целестин,
дружинники поступили до крайности гуманно - оставили жизни двум десяткам
монахов в рясах и с тонзурами,  а  потом  попросту  бросили  ограбленное
судно, оставив на нём трупы моряков и военных да вопящих от ужаса святых
отцов, предоставив им самим довести корабль до  берегов  Британии.  Отец
Целестин только крестился и шептал молитвы за упокой безвинных  душ,  но
книги взял, прихватив заодно и маленький бочонок сладкого красного вина,
явно произведённого на Крите. Ну что с этими норманнами поделаешь? И как
небеса не разверзлись и не поразили громом  этих  бесов  в  человеческом
облике, которых не останавливает даже святой крест и знамя Папы Льва IV?
Впрочем, новые книги уже безраздельно завладели думами святого отца...
   Забыв  обо  всём,  до  глубокой  ночи  отец   Целестин   просматривал
драгоценные фолианты и, сам того не заметив,  уснул  за  столом,  ибо  и
критское вино не оставлял он  без  внимания.  И  вдруг  воображению  его
представилась болотистая дельта широкой реки, озарённая  лунным  светом,
небольшой вытянутый островок там, где сплошные воды распадались  на  два
рукава, выходящие к морю. На островке  пылали  костр