ка. - Ранен, правда, легко, так ведь ничего, заживёт  щека-то!
А что же, собственно говоря, случилось? Что было?"
   Было же вот что: Вадхейм наполовину выгорел, но нигде  не  замечалось
тления или горячих углей. Ни дымка. А где даны? Где они? Тут  монах  как
следует огляделся и осенил себя крестом. Причём не один раз.
   То, что творилось у ворот, описанию не поддавалось.  Все  нападавшие,
прорвавшиеся за тын, были мертвы, но у большинства ни ран,  ни  царапин,
ни ожогов на телах глаз не замечал - будто их постигла обычная внезапная
смерть. Только на лицах застыл невиданный ужас. То же за стенами - трупы
лежат в беспорядке, иные  так,  словно  пытались  убежать,  скрыться  от
вездесущей ярости древнего бога. И ни одного живого.
   Вначале поддерживаемый Видгниром, потом самостоятельно, отец Целестин
попытался обойти Вадхейм. Ноги подкашивались, сердце колотилось,  иногда
тошнота подступала к горлу, но он осмотрел всё, в том числе и оставшееся
от лагеря  датчан.  Везде  кровь.  Обледеневшая  земля  покрыта  красной
застывшей коркой. Множество тел лежит чёрной массой у разбитых ворот. На
многих следы оружия -  раны,  нанесённые  клинками  вадхеймцев.  У  всех
погибших оружие в руках, стиснуто в последнем предсмертном  усилии  так,
что теперь и не разжать мёртвых ладоней.  А  это  кто?  Глянь-ка,  Бьёрн
Скёльдунг... Ну вот, гордый датчанин, ты и  нашёл  свой  конец.  Сбылось
предсказание Торина...
   Через некоторое время монах вернулся  к  себе  в  домик,  который  по
странной случайности уцелел - из  брёвен  торчали  несколько  стрел,  на
которых видна подпорченная огнём пакля, - заложил дверь жердью,  пал  на
колени перед распятием и так, в молении, не прерываясь ни на сон, ни  на
еду, провёл весь день. Лишь вечером, ни жив ни мёртв, отец Целестин упал
на ложе и мгновенно заснул, не услышав ни стука в дверь, ни зова  Сигню,
что принесла ему ужин.
   Пока монах погружался в общение с Господом Богом, Торин,  хоть  и  не
менее святого отца уставший и ошарашенный  случившимся  минувшим  утром,
развил невероятную активность, понимая, что в данный момент людям нельзя
расслабляться. Все, от мала до велика, включая жену и дочерей конунга, а
также всех его родичей, взялись за работу.  Часть  мужчин  была  послана
рубить деревья, остальные же оттаскивали тела врагов далеко за ограду, к
подножию холма, и к вечеру возле поднявшегося к  ненастному  небу  строя
лесных исполинов был сложен огромный погребальный костёр.
   Это было странно,  но  никто  не  заметил,  как  зарубцевались  раны,
полученные в былом бою, как даже те, кто был ранен  тяжело  и  находился
почти при смерти, поднялись на ноги, будто и  не  почувствовав  на  себе
тяжести датского меча или остроты стрелы. На ходу Торин считал погибших:
своих было больше сотни, данов же бессчётно - все до  единого  пали  под
равнодушной дланью Силы, что явилась  в  Вадхейм.  Один  Видгнир  только
подивился, глядя на  совершенно  здорового  дружинника  именем  Эрик,  в
которого при нём, при Видгнире, попали три стрелы врага, да ещё и  мечом
по груди задели; Видгнир был уверен, что Эрик мёртв, пусть и отнесли его
женщины, умирающего, в один из домов, где собирали раненых. А вот же он,
и по-прежнему здоров и бодр!
   "Точно, Эйреми помог! Да и щека у меня не болит. Ох неспроста это!"
   Другим же было не до раздумий. В огромном квадрате у  подножия  холма
были сложены вперемешку тела своих и врагов, брёвна,  хворост.  Страшная
гора из дерева и человеческой плоти упорно не занималась, хоть и обильно
полита была маслом из уцелевших запасов: земля и дерево сырые, да и тучи
к вечеру сгустились, пошёл дождь пополам со снегом.
   Жители Вадхейма спустились вниз, к лесу, проститься со своими павшими
и отдать дань уважения чужим, ибо и они были воинами,  хоть  и  врагами,
что напали внезапно и не пощадили бы никого. Десятки факелов полетели  в
сложенный костёр, но огонь словно не хотел делать своё дело.
   И тут стоявший  рядом  со  сложенным  костром  скорби  Видгнир  вдруг
преклонил колено и обратился лицом на  запад,  где  догорали  в  облаках
последние отблески заката. К удивлению всех, его  примеру  последовал  и
конунг. Тогда же, один за другим, каждый из оставшихся в живых сделал то
же. Что  шептал  Видгнир  -  не  расслышал  никто,  но,  словно  получив
неведомый ответ, он поднялся:
   - Отойдите все. Отойдите.
   Он  стал  медленно  отодвигаться  от  брёвен,  и  за  ним,  удивлённо
перешёптываясь, пошли люди.
   В погребальный костёр  ударила  молния.  Сине-белый  зигзаг  появился
ниоткуда, земля под ногами  качнулась,  налетевший  порыв  ветра  раздул
пламя, и огромный костёр предстал перед глазами вадхеймцев. Горело ясно,
жарко, огонь пожирал тела  и  дерево  с  чудовищной  быстротой  -  огонь
бесшумный, яркий  до  рези  в  глазах,  синеватый  понизу  и  белый  над
брёвнами,  -  поднимался  в  горячий  вихрь,  вознёсшийся   высоко   над
верхушками столетних елей. Густой, жирный дым рванулся чёрным столбом  в
нежданно прояснившиеся небеса, унося с  собой  частицы  плоти  тех,  кто
покинул ныне пределы Мидгарда, уйдя к Одину в Вальхаллу, чертог героев -
эйнхериев. Каждый из погибших умер как должно - с мечом  в  руке.  И  не
было сейчас разницы меж норвежцами и теми,  кто  пришёл  с  юга.  Пламя,
зажжённое Силой с заката, стало для всех единой могилой, и  лишь  чёрный
пепел, кружащий в холодном воздухе, опускался  на  снег  и  лёд,  пятная
чернотой смерти тающий зимний покров вадаеймского холма...
   К утру сгорело всё. На чёрном пятне, оставшемся  после  погребального
костра, осталась одна только зола, и ничего больше.
   Помощь Сил не оставляла Вадхейм.
 
Глава 5. НА ЗАПАД 
 
   Настал апрель.
   Всего лишь две недели минули  с  датского  нашествия  на  Вадхейм,  и
отголоски тех дней, когда  в  небольшом  поселении  на  юге  Скандинавии
произошли страшные и необычайные  события,  были,  конечно  же,  живы  в
сердцах и умах его обитателей.
   Начать с того, что отец Целестин, отойдя от пережитого то  с  помощью
молитв, то (не менее часто и  усердно)  -  с  помощью  пива  и  сохраняя
верность  своим  принципам  (в  данном  случае  -  неукоснительно  вести
летопись), вновь провёл поголовную перепись населения Вадхейма.  Правда,
люди, многие  из  которых  потеряли  родных,  лишились  домов  и  пускай
скудного да нехитрого, но  всё-таки  своего  скарба,  зачастую  попросту
отмахивались  от  назойливого  толстяка,  носившегося  по   Вадхейму   с
энергией, растущей  вместе  с  его  животом  и  аппетитом.  Лица  многих
омрачались, когда монах с привешенной там, где у  других  бывает  талия,
объёмистой  пергаментной  книжицей  и  пером,   состроив   умную   рожу,
выспрашивал о том, кто погиб в семье, да сколько годов от роду ему было,
да кого ранило, да каким образом поправился. Будто  другого  дела  найти
себе не мог!
   Хоть за это время отец  Целестин  и  выслушал  о  себе  столько,  что
хватило бы лет на десять вперёд самой беспутной жизни,  сведения  в  его
хронике собрались более чем любопытные. К слову, Видгнир да  Сигню-Мария
помогали монаху, когда у них выдавалось время.
   Истинно же в книге монаха было записано так: "...всего почивших же от
ран смертельных и иных увечий, что  оружием  датчан  причинены  были,  а
кроме того, от ожогов и придавления  брёвнами  от  жилищ  развалившихся,
было сто сорок шесть. Из оных воинов шестьдесят, и ещё жен сорок три, да
старцев с детьми малыми двадцать один, и рабов два десятка и  ещё  двое.
Раненных мечами да стрелами и к оным увечных  пришлось  четыреста  сорок
три, в день марта восемнадцатый и в ночь последующую. Приношу в том своё
свидетельство, что все четыре сотни да ещё сорок три  человека  чудесным
образом в описываемую ночь  исцелены  были  от  немощей  своих  и  стали
здравы, как и прежде. Раны же затянулись бесследно,  кости  срослись  на
диво скоро, и да будет благословен тот, кто свершил  сие  чудо,  во  имя
Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. На сём и заканчиваю я описание  сколь
чудесного,  столь  и  таинственного  пришествия  в   Вадхейм   архангела
неведомого, что, по моему разумению, от лика  высших  ангелов  Господних
происходит. Записал  смиренный  служитель  Господа  Бога  нашего  Иисуса
Христа недостойный брат Целестин из обители святого Элеутерия,  временно
проживающий в поселении норманнов, именуемом оными Вадхейм, в  лето  851
по пришествию Спасителя".
   В общем, все занимались своими делами - викинги и  бонды  отстраивали
новые, взамен сгоревших, жилища да просмаливали и конопатили  дракары  -
весна на дворе как-никак, в море пора; монах  посвящал  всё  своё  время
философии и музе истории (то есть, по общему  мнению,  сибаритствовал  и
пьянствовал), чем и не  преминул  воспользоваться  пакостник  годи.  Имя
годи, кстати, было Ульф, но вспоминали об этом настолько редко, что он и
сам забыл, как его кличут.
   Ну и вот, сей Ульф просидел, дрожа от страха, в своём капище три дня,
ни меча, ни лука в руки не взял, а как вылез на свет Божий  да  узнал  о
происшедшем,  начал  действовать  в  лучших  своих  традициях,  то  есть
лицемерно и вредно. Тряся посохом и бородёнкой,  жрец  шнырял  по  всему
Вадхейму, и там, где ему удавалось собрать более трёх  человек,  тут  же
начинал  проповедовать.  Суть  его  речей,  напыщенных  и  многословных,
сводилась к следующему: посёлок был спасён от огня и меча, а жители  его
от поголовного поругания исключительно по воле Асов, а прибыть лично  на
место событий изволил не кто иной, как Тор-громовержец, и  поразил  всех
данов до единого своим молотом Мьёлльниром.
   Мало кто задумывался, конечно, как это могли даны "предать поруганию"
всех, ибо с их стороны это выглядело бы просто неприлично, ну а выяснять
у годи, где он сам провёл ту самую ночь и  что  тогда  делал,  никто  не
хотел - зачем выслушивать  очередную  порцию  вранья.  Сам  Ульф  чванно
заявлял, что провёл всё время  в  мольбах  Одину,  совершенно  не  желая
распространяться о том, что, пока он хоронился в своей пещере сначала от
стрел датчан, а затем от явления Великого Духа, приключилась  у  него  с
перепугу медвежья болезнь, и теперь в капище мог войти только человек  с
сильным насморком или крепкими нервами - за четырнадцать дней  несносное
зловоние так и не выветрилось...
   Естественно, что отец Целестин в свою очередь  предпринял  контрмеры:
потрясая Евангелием и животом, он вёл душеспасительные беседы, долгие  и
занудные, даже перед одним-двумя слушателями, а после того,  как  Торин,
наведавшись в святилище  по  какому-то  делу  и  покатываясь  со  смеху,
рассказал монаху, почему годи туда практически никого не пускает, святой
отец немедленно растрепал об этом по всему Вадхейму.
   В отместку окончательно взъярившийся от эдакой наглости и  неуважения
жрец публично потребовал человеческого жертвоприношения своим богам, и в
очередной раз проклял отца Целестина, обвинив его во лжи.
   Отвратительный выпад Ульфа в свою очередь тоже вывел  обычно  мирного
монаха из себя, и солнечным апрельским днём при большом стечении  народа
(около  сотни  присутствовало,  да  конунг  с  семейством  пришёл)   оба
предстоятеля конфессий в течение двух часов орали друг на друга,  понося
на чём свет стоит всё, что им не нравилось как  в  идеологии  оппонента,
так и в его  внешности  и  личных  качествах.  Несмотря  на  меткость  и
язвительность годьего языка - этого у него не отнимешь, - отец  Целестин
смог склонить на свою сторону подавляющее большинство  присутствующих  и
Торина тоже, особенно после слов о том, что и так потери в людях большие
и работать некому, а этот безумец, мол, хочет ещё кого-нибудь  загубить!
Не для того ведь архангел даже  рабов  исцелил,  чтобы  их  потом  самим
убивать!
   -  Фарисей!  -  прошипел  охрипший  от  ругани  годи,  пытаясь   хоть
как-нибудь ещё уязвить отца Целестина и видя, что бой почти проигран.
   - На себя посмотри! - рявкнул в ответ монах. -  Идолопоклонник!  -  И
подумал про себя: "Надо же, какое слово выучил, и не поленился ведь!"
   - Мракобес!
   - От мракобеса слышу!!
   - У-у, порождение Хель! - Ульф, с красной от злости рожей, кинулся на
отца Целестина с  кулаками,  и  опять  вышла  бы  вульгарная  драка  меж
духовными пастырями, но их разняли,  и  серьёзных  телесных  повреждений
никому причинено не было. Жрец, благоухая въевшимися в одежду  ароматами
своего жилища, отправился, посрамлённый, к себе в пещеру, обидевшись  на
весь мир. Монах же целый день ходил гоголем и неустанно проповедовал.  К
вечеру - благо пива испил он преизрядно (почти в каждом доме  подносили)
- отец Целестин перешёл на  псалмы,  кои  распевал  приятным  баритоном.
Последний кувшин свалил его с ног возле дома, где жил стурман Нармунд, -
тот вышел зачем-то на улицу, и весьма кстати, ибо в  полутьме  наткнулся
на храпящего монаха, вольготно развалившегося в глубокой и  на  редкость
грязной луже. Зная, что ночи  ещё  холодные,  и  проявив  несвойственное
норманнам милосердие, Нармунд вкупе  с  шестью  кликнутыми  дружинниками
дотащил святого отца до его дома. Надо сказать, что семерым  здоровенным
мужикам пришлось изрядно попотеть - Нармунд только ругался  непристойно,
отдуваясь от этакой тяжести.
   Стирать изгаженную рясу на другой день пришлось, конечно, Сигню.
   Когда всё было  постирано,  вымыто,  приведено  в  порядок  ("всё"  -
включая  и  отца  Целестина),  Сигню-Мария,  читавшая  ему   длинную   и
совершенно справедливую нотацию о вреде алкоголя  и  христианской  точке
зрения на сей грех, отворила дверь на стук. Пришли Видгнир с Торином.
   - Как здоровье?  -  ехидно  осведомился  конунг,  наслышанный  уже  о
последних подвигах монаха.
   - Спасибо, милостью Божией, - кивнул отец Целестин на початый  кувшин
с пивом, коим уже успел полечить  головную  боль.  -  Что-то  случилось,
Торин? Отчего вы здесь?
   Вместо ответа конунг выставил на стол, под неодобрительными взглядами
Сигню, огромный жбан с пивом,  принесённый  с  собой,  и  отец  Целестин
понял, что разговор предстоит долгий. И похоже, по делу.
   Сигню накрыла на стол - к пиву добавились кружки,  копчёная  рыба  да
жареное мясо, - а сама, стараясь не привлекать внимание, села в  уголок.
Однако выгонять её никто и не собирался. После того, что  Сигню  сделала
для Вадхейма,  после  того,  как  пробралась  обратно  в  посёлок  через
вражеский лагерь,  чудом  будучи  не  замеченной,  перелезла  высоченную
ограду, вернувшись целой и невредимой и принеся  надежду  на  помощь,  -
даже Торин, не питавший иллюзий по поводу женского воинского умения,  не
посмел бы ей и слова сказать.
   - Буду собирать тинг. Скоро... - начал Торин. В доме было  натоплено,
и конунг, отстегнув фибулу, сбросил  плащ,  оставшись  в  своей  любимой
куртке. - Решать надо, куда корабли направим...
   - Как куда? - всполошился отец Целестин. - Ты чего, конунг? На  запад
плыть надо!
   - Да знаю. Только вот есть-то следующей зимой  тоже  надо.  Да  людей
здесь оставить, глядишь, даны мстить удумают. Вот  что  мы  с  Видгниром
решили: два корабля в Гардарики отправим, да пусть ещё в Хедебю и  Бирку
заглянут, - может,  Нармунд  людей  в  дружину  наберёт.  Народу-то  вон
сколько полегло. Каких - мне всё равно: словин, франк или германец, лишь
бы воин хороший, и пусть с нами живёт. И жильё будет, и жена, и  рабы...
Ну да это пусть Нармунд думает, у него своя голова на плечах.
   - И что, опять откладываем? Или ты слова Хельги забыл, что  Дверь  та
закрывается? Или Гладсхейм тебе не говорил про то же? - Монах  словно  и
забыл, что желал себе спокойной старости, и снова без оглядки готов  был
пуститься в неизвестные странствия.
   - Знаю я всё, - поморщился Торин. - На  моём  дракаре  пойдём.  Одним
кораблём справимся. На такое дело много народа не  нужно.  Самых  лучших
выберу. Только вот плыть-то куда? Ну до Исландии доберёмся,  запас  воды
пополним, а дальше куда?
   - Дальше? - задумался отец  Целестин.  -  На  запад  опять  же.  Ведь
Гладсхейм ясно говорил - земля там есть. Будем искать.
   - Датский корабль надо взять, - предложил Видгнир. - Он вместительнее
наших будет, да борта повыше. Лошадей с собой можно будет везти...
   Девятнадцать кораблей данов, что  стояли  у  океанского  берега,  как
потом выяснилось, почти все оказались сожжёнными  -  не  тронутых  огнём
осталось всего два. Там же посланные Торином люди нашли полтора десятков
трупов, да к югу от фьорда, где тоже даны пристали, столько  же.  Никого
Владыка Эйреми не пощадил, да и корабли, похоже, от  молний  загорелись.
Каким  образом  два  крутобоких,  многовёсельных,  немного  похожих   на
норманнские судна уцелели - было совсем непонятно. Когда к апрелю лёд во
фьорде истончился и начал сходить,  дружинники  привели  оба  корабля  к
Вадхейму. Оказалось, что они совсем новые, позапрошлогодней постройки, -
богатый трофей. Вот один из  них  Торин  и  собирался  использовать  для
похода через океан, к неизвестной земле.
   - Лошади-то нам на что? -  удивился  отец  Целестин.  -  Айфар  вроде
говорили, что Дверь та самая почти у берега!
   - А когда в неё войдём, то что? Сколько  там  идти,  ты  знаешь?  Или
айфар ошибаются и она далеко от океана?
   Возразить тут было нечего. Потом ещё  долго  спорили,  кого  с  собой
брать, да говорить ли воинам и стурманам, зачем конунг идёт на запад,  и
когда выходить. Порешили вот что. Медлить с отплытием никак нельзя, если
есть желание вернуться к следующей зиме. Тинг Торин собирает послезавтра
и объявит там о своём решении - конунг направляется на  запад  на  новом
корабле, Нармунд на двух дракарах - в Гардарики,  да  часть  дружинников
под водительством родича  конунга,  Вальдара,  останется  в  Норвегии  -
охранять от возможного нового нападения.
   Уже когда конунг,  отец  Целестин  и  Видгнир  закончили  разговор  и
опустошили до конца вместительный жбан, вдруг поднялась Сигню:
   - А я? Меня с собой, что, не возьмете?
   - Ну-у... - замялся Торин. - Сидела бы ты здесь, а? Да и что  тебе  с
нами делать? А ну как сгинем?
   - Нет, Торин, возьмем её, - неожиданно вступился отец Целестин. - Или
ты забыл, что Сигню для всех нас сделала? К тому же знает  она  всю  эту
историю...
   - Ладно, пускай так будет, -  согласился  конунг.  -  Хоть  и  нечего
девкам в походы ходить. Это кто ж такое раньше видел... Тьфу!  -  И  он,
нагнувшись, вышел из домика монаха наружу. Все  заговорщики  отправились
за ним вниз, к берегу, где на тихих волнах покачивались датские суда.
   Собственные дракары Торина  ещё  на  воду  не  спустили  -  все  пять
кораблей покоились на берегу, на рамах из бревен, у самой  кромки  воды.
Десятка три мужчин приводили их в порядок, забивая щели паклей  и  меняя
прохудившиеся доски. Тут же булькал громадный  чан  со  смолой,  толстым
слоем которой покрывали подновлённые днища дракаров. Суетились черпавшие
смолу трэли, встретившие конунга и пришедших с ним угрюмыми взглядами.
   Датские суда были отдалённо похожи на норманнские  дракары,  но  были
куда как вместительнее. Это были типичные кнары, с относительно  плоским
днищем и изогнутыми под углом бортами, - при отливе они плотно  вставали
на дно, а прилив же  поднимал  ладьи  и  позволял  продолжать  плавание.
Килевые дракары викингов,  хоть  и  уступали  кнарам  по  вместимости  и
возможности нести большой  груз,  всё  же  были  гораздо  маневреннее  и
стремительнее, но Торин, зная, что поход предстоит долгий, выбрал именно
датский корабль, пусть и гребцов-воинов на него требовалось меньше, да и
неповоротлив он был. С собой ведь взять надо продовольствия  и  воды  на
четыре десятка человек, да ещё оружие, золото, лошади,  ну  и,  наконец,
нельзя не учитывать такой груз, как отец Целестин...
   Спрыгнув  с  прибрежного  камня  в  ледяную  воду,  Торин  и  Видгнир
забрались вначале на один  корабль,  полностью  его  обследовали,  затем
перепрыгнули на другой и тоже  буквально  обнюхали  его  сверху  донизу.
Выяснилось,  что