отом. Едва Эльмод забрался обратно на корабль, конунг  бросил  взгляд
на монаха и Сигню и указал на  спасённого:  "Займитесь  делом",  а  сам,
прикрикнув  на  развеселившихся  дружинников,  чтоб   поднимали   парус,
отправился к рулю.
   Под наблюдением отца Целестина сыновья Нармунда  и  Видгнир  оттащили
человека на  нос  корабля  и,  расстелив  холстину,  положили.  Пыхтя  и
отдуваясь, монах вскарабкался на небольшую носовую  палубу  и  склонился
над простёртым у его ног телом.
   - Чего стоите, охламоны?! - шикнул отец Целестин на обоих  братьев  и
Видгнира, с интересом наблюдавших,  как  он  щупал  жилу  и  разглядывал
зрачки у неизвестного. - А ну быстро что-нибудь тёплое тащите! Не видите
- поморозился он. Сигню, а ты скоренько горячего питья сделай и зверобоя
туда брось. У меня в мешке травы найдёшь.
   Пока исполнялись его приказы, отец Целестин вновь уставился на своего
нового подопечного. Выглядел тот  не  ахти  -  щеки  ввалились,  губы  в
трещинах, глаза кругами коричневыми обведены. Не один день, похоже,  его
по морю носило. И как только выжил без воды пресной да на холоде  таком?
На глаз человеку можно было дать лет двадцать -  двадцать  пять,  правда
старило обветрившееся лицо да светло-рыжая многодневная щетина на  щеках
и подбородке. Похоже, что парень был воином, а никак не торговцем,  хотя
какая разница, спрашивается? В этих краях и та  и  другая  профессия  не
разнятся; и уж точно он не был трэлем - из-под  насквозь  мокрой  куртки
проглядывали обрывки кольчуги. Батюшки светы, а там ещё что такое?
   Менах только сейчас углядел на бедре  человека  длинную  и,  судя  по
всему, глубокую рану, явно оставленную  мечом.  Этого  ещё  не  хватало!
Да-а, теперь шансы выжить у этого молодчика совсем невелики. Может, даже
и в сознание уже не придёт - крови столько потерять!
   Видгнир и Снорри притащили целую  охапку  звериных  шкур  да  меховых
фуфаек и уставились на отца  Целестина,  который,  бормоча  сквозь  зубы
что-то не совсем подобающее его сану,  стягивал  со  спасённого  кожаные
штаны.
   - Помогите его раздеть, одежда-то мокрая вся!
   Через минуту некогда вполне добротные, а ныне на  редкость  драные  и
грязные одеяния были свалены в кучу, а  монах  и  оба  молодых  норманна
закутали человека в пушистый волчий мех.
   - Мари... тьфу чёрт, Сигню, ну где ты  там,  копуша?  -  обернувшись,
воззвал отец Целестин к своей помощнице, всё  ещё  не  решаясь  называть
девушку при всех христианским именем.
   - Готово. Иду уже! - отозвалась Сигню, снимая с небольшого  костерка,
разведённого на железном поставце, котелок с варевом. Налив  кипяток,  в
котором плавали  распарившиеся  листочки  из  мешка  отца  Целестина,  в
глиняную кружку, она бросила туда же пару кусочков засахарившегося  мёда
из прошлогодних запасов, привезённых конунгом  из  Гардарики,  и  вихрем
взлетела на палубу.
   - Напоить?
   - Давай, только осторожненько.
   Между прочим, Сигню вполне  освоилась  с  совершенно  ей  непривычной
жизнью  на  корабле.  Морской  болезнью  она  не  страдала,  -  впрочем,
настоящей  качки  пока  и  не  случалось.  Правда,   многие   дружинники
посматривали на неё косо, а поседевшие в походах старые  викинги  так  и
открыто выражали своё неодобрение, - это в  каких  же  законах  сказано,
чтобы девица наравне с мужчинами в дальний  викинг  отправилась?  Конунг
Торин, однако, быстро прекратил любые  споры,  поставив  недовольных  на
место: она тут, мол, по моей воле, и всё! Благо знаете, что не в обычный
поход идём.
   На второй день на Сигню-Марию уж и внимания никто не  обращал,  а  не
похвалить её стряпню мог только самый изысканный гурман ромей.  Уставала
она, конечно, преизрядно - накормить шайку не жалующихся  на  отсутствие
аппетита громил, да ещё лошадкам корму дать, да за монахом присматривать
(по её мнению,  отец  Целестин,  этот  большой  ребёнок,  сам  за  собой
углядеть никак не мог - ещё, упаси Господь,  простудится  или  за  борт,
чего доброго, свалится по рассеянности). И вот теперь ещё дело появилось
- сиделкой при незнакомце быть, иначе кто за ним ходить  будет?  А  долг
истинной христианки обязывает помогать ближнему. Вливая в  рот  человека
небольшими порциями горячее сладкое питье, Сигню-Мария  уже  воображала,
как будет читать выздоравливающему Святое Писание и наставлять  на  путь
служения Господу и спасения души... Ежели язычник он, то  обратит  Сигню
его в истинную веру, ну а буде христианином случись сей муж,  то  найдёт
достойного собеседника, благо до Исландии плыть и плыть, а отец Целестин
в раздумьях целые дни, и слова из него не вытянешь.
   - Вот это красотка, - послышался слабый и глухой голос  с  германским
акцентом. Сигню,  грубо  вырванная  из  благолепных  мечтаний  аж  питьё
расплескала и, опустив взгляд, обнаружила, что на неё в упор глядят  два
светло-серых глаза.
   -  Mein  liber,  может,  ты  согреешь  меня  своим   теплом,   а?   -
поинтересовался несколько неожиданно пришедший в себя парень.  Причём  в
голосе его не было и намёка на юмор. Сигню застыла...
   - Нет, нет, спасибо, - пробормотала она. - Ещё пить хочешь?
   - Давай. Кстати, меня зовут Гунтер. Так как насчёт погреться?
   Похоже, сей Гунтер и на самом деле был германцем. "Давай" в его устах
звучало как "Тафай", но вроде бы норвежский язык он знал вполне сносно.
   -  Будет  жить,  -  откомментировал  отец   Целестин   услышанное   и
примирительно посмотрел на Видгнира, который уже положил руку на рукоять
меча. - Не горячись сынок, а? Он, видимо,  не  понимает,  что  Сигню  не
рабыня, а девица свободная. Ты иди, а я с Гунтером сам побеседую.
   Видгнир исподлобья  оглядел  германца,  потом  показал  ему  кулак  и
спрыгнул вниз, к остальным. Сигню на всякий случай отодвинулась подальше
от нахала, но потом христианский долг превозмог обиду,  и  она  сунул  в
руку Гунтеру вновь наполненную кружку, единственно позабыв бросить в неё
мёд.
   - Бычья моча, - сообщил Гунтер, отпив. Сигню едва не расплакалась.
   - А ну заткнись! - рявкнул отец Целестин, видя, как задрожали губы  у
возлюбленной духовной дщери. Если хама немедля не поставить на место, то
потом на шею сядет!
   - Сам заткнись, боров! - не меняя  спокойной  интонации,  посоветовал
германец и  добавил  несколько  слов  на  своём  языке,  да  таких,  что
понимавший германские наречия монах  покраснел  до  корней  волос.  "Да,
будет с ним хлопот. Никакого воспитания. Отвратительный тип".
   Отец Целестин,  призвав  всё  своё  смирение  и  терпимость,  всё  же
сдержался и не отвесил Гунтеру заслуженную оплеуху. Выглядел этот варвар
изрядным здоровяком - ни капли лишнего жира,  сплошные  жилистые  мышцы.
Такой ещё и ответить может, хоть и ослаб да вымотан.
   - Ладно, давай поговорим спокойно. Кто ты и что с тобой случилось?
   - А ты кто? Где я сейчас?
   - Мое имя Целестин, и я... гм... монах ордена святого Бенедикта. Ныне
же сопровождаю конунга Вадхейма Торина в походе к землям исландским.  Ты
на корабле конунга.
   В течение довольно продолжительной беседы монах  успел  сменить  своё
отношение  к  Гунтеру  с  отрицательного  до  спокойного,  а   затем   и
благожелательного.  Пускай  тот  периодически  вставлял  в   свою   речь
выражения, которые могли  бы  привести  в  смущение  самого  закоснелого
пьяницу викинга, но,  однако,  был  наделён  яркой  индивидуальностью  и
своеобразным чувством юмора. Выяснилось, что Гунтер уже три года  плавал
в дружине шведского ярла Хигелака. Восемь дней назад, на пути к  берегам
Бургундии, их застиг шторм и отнёс  к  северу,  разметав  дракары  ярла.
Ладья, на которой находился Гунтер, уцелела, однако на другой день после
шторма случилась новая напасть - на  повреждённый  дракар  налетели  три
датских корабля. Команду Хигелака перебили, а дракар подожгли.  Раненный
в ногу Гунтер и ещё один дружинник уцелели  -  их  не  добили,  как  это
обычно водится.  Просто  даны  не  обратили  внимания  на  прикинувшихся
мёртвыми людей. Когда корабль начал  гореть,  чудом  выжившие  Гунтер  с
товарищем кое-как выломали топором несколько досок из палубного  настила
и, невесть на что надеясь, перебрались на  плот  с  охваченной  пламенем
ладьи. Им повезло снова, и со стоявших неподалёку разбойничьих судов  (а
ваше что,  не  разбойничье  было?  -  подумал  монах)  опять  ничего  не
углядели. Потом почти семь дней в море. Хорошо, хоть дожди иногда шли, а
то погибли бы без воды! Спутник Гунтера вчерашним днём умер от холода, а
сам германец уж хотел зарезаться, да, похоже, сознание потерял... И  вот
боги, ответив на мольбу о помощи, её послали.
   "Ага,   говорит   про   богов,   -   В   отце   Целестине   проснулся
профессионал-теолог. - Значит, язычник. Так, так".
   - А родом ты откуда?
   Гунтер оправдал подозрения монаха. Из рассказа  германца  выяснилось,
что появился на свет он в бескрайней чаще Тевтобургского леса, в  бурге,
принадлежавшем его роду. Древнее поселение стояло  в  землях,  названных
Гунтером Везербергландом, недалеко от места, где русло реки Везер  резко
сворачивает к северу, огибая поднимающиеся на правом её берегу  покрытые
дремучими лесами взгорья. Род Гунтера жил в тех  местах  очень  и  очень
давно, почти не имея связи с внешним миром.  Задав  несколько  наводящих
вопросов, отец Целестин понял, что культура да  просвещение,  кои  несла
язычникам Святая Мать-Церковь, начали добираться  до  тевтобургских  чащ
совсем недавно. Несколько лет назад Гунтеров бург отказался платить дань
королю германскому Людовику Благочестивому,  сыну  императора  Карла,  и
кёниг да старейшины изгнали христианского проповедника, покусившегося на
языческих идолов. Возмездие не  заставило  себя  ждать  -  бург  пожгли,
родовичей перебили, используя все  утончённые  католические  жестокости,
применяемые к не желающим уверовать в Бога Единого язычникам.  Братья  и
отец Гунтера погибли в битве, а  дом  с  оставшимися  родичами  попросту
спалили, не давая никому выскочить из огня. То, что посёлок брали  вовсе
не воины короля, а наёмники - фризы и норманны, - которые сами  являлись
идолопоклонниками, ничуть  не  смутило  ни  королевских  маркграфов,  ни
епископа Кёльнского, руководившего карательной акцией и  благословившего
мечи убийц.
   "Хвалишься  законом,  а  преступлением  закона  бесчестишь  Бога?"  -
вспомнил отец Целестин слова апостола Павла  и  покраснел,  устыдившись.
Однажды монах слышал речи Патриарха Константинопольского и согласился  с
тем, что, по словам предстоятеля Восточной Церкви, "слуги Божии не  есть
сам Господь". Поговорить бы с этим "епископом Кёльнским" по душам...  Но
отчего,  скажите,  разрушения  и  непотребства,  чинимые   варварами   и
язычниками в христианских землях да городах, воспринимаются с  гневом  и
ужасом, а такие же зверства со стороны жаждущего новых земель и богатств
епископата  кажутся  само  собой  разумеющимися?  И  небось  дураком  да
невеждой показал себя миссионер, пришедший проповедовать веру в  Единого
в германские леса!
   "Эх, а сам-то! - подумал монах и смутился ещё больше.  -  Восемь  лет
прошло, а на путь истинный смог только Сигню наставить!.. Но  всё  равно
оправдания случившемуся в бурге Гунтеру не найти!"
   - А дальше, дальше-то что с тобой было? - отводя глаза, спросил  отец
Целестин. Германец продолжил свою повесть.
   Гунтер тогда был  схвачен,  обращён  в  рабство  и  продан  какому-то
франку. Потом сбежал, долго бродяжничал по Франкии и Германии,  пока  не
оказался в Дании, вначале нанявшись в дружину Ильвингов; потом же  попал
в Бирку и там обратил на себя внимание ярла Хигелака: знал Гунтер  некий
секрет, как в бою приводить себя в жуткое неистовство, - секрет, ещё  от
отца доставшийся. Хигелак его к себе и переманил, видя сие искусство.
   - Это как? - не понял монах. - Объясни.
   - Не-е, - замотал головой Гунтер. - Дай лучше ещё пить. У меня на шее
мешочек висел, ты его не брал?
   Отец Целестин порылся в куче гунтеровской одежды и извлёк оттуда туго
затянутую кошёлку из замшевой кожи на цепочке.
   - Этот, что ль?
   - Дай сюда. Там нет золота.
   - Нужно мне твоё золото, - оскорбился монах,  но  всё  же  налил  ещё
питья и подал германцу.
   Тот надел мешочек себе на шею и удовлетворённо хмыкнул:
   - Дай поспать, а? Уболтал ты меня, толстяк. Как есть уболтал.
   - Ну хорошо, только дай ногу-то тебе перевяжу...
   Затем отец Целестин вздохнул и поплёлся на  корму.  Море  по-прежнему
было спокойным.  Кнар  неудержимо  двигался  на  северо-запад,  разрезая
форштевнем серые воды, где-то наверху похлопывал парус, и иногда  только
скрипело весло руля, - кораблём правили Торин или сменявшие его  Видгнир
и Олаф, один из старейших дружинников. Сигню улеглась вздремнуть  внизу,
а монах, пребывая в меланхолии,  созерцал  темнеющее  небо,  на  котором
высоко стояла яркая белая звезда  -  пока  единственная  появившаяся  на
освещённом закатом западном небе. Лёгкое  покачивание  корабля,  долгие,
протяжные песни норманнов  действовали  успокаивающе,  и  сейчас,  после
плотного ужина, даже думать не хотелось ни  о  каких-то  древних  богах,
Исландии, землях, именуемых Мидденгард, и  прочем.  А  уж  тем  более  о
наглом германце. Спи-ка, отец Целестин, спи себе и забудь до завтра  обо
всём этом бардаке.
 
   Священную землю
   Вижу лежащей
   Близ Асов и Альвов;
   А в Трудхейме будет
   Тор обитать
   До кончины богов.
 
 
   Под эту медленную тягучую песню дружины монах окончательно провалился
в сон и не почувствовав, как Видгнир укрыл его плащом.
   Из серебристого тумана  появилась  неясная  высокая  тень,  принявшая
облик старца в надвинутой на глаза потрёпанной широкополой шляпе. В руке
он держал копьё.
   "Привет тебе, служитель Эйра".
   "Здравствуй. А ты кто?"
   "О, имён у меня побольше, чем у тебя волос на голове. Ты некоторые из
них знаешь. Ну, зови меня, например, Видрир".
   "Хорошо, пусть  будет  Видрир.  А  откуда  ты  знаешь,  что  я  служу
Единому?"
   "Я много знаю. Ещё я знаю, что ты и Торин  не  вняли  предупреждениям
Гладсхейма и возжелали устроить разыскания в Исландии. Ещё  раз  говорю,
не нужно этого. Я незримо присутствую среди вас и помогаю, чем  могу.  И
пусть даже моя сила сравнима с силой тех, кого вы можете встретить,  но,
возможно, я не  сумею  оборонить  вас,  даже  позвав  своих  родичей  на
подмогу. Яне всемогущ".
   "Кто ты, Видрир?"
   "Узнаешь...  Узнаешь  совсем   скоро.   У   нас   будет   возможность
побеседовать".
   Туман сгустился, мерцающие вихри поглотили силуэт старца и растворили
в себе.
   В  глаза  отцу  Целестину  ударило  яркое  утреннее  солнце,   и   он
почувствовал, что отлежал правую руку. Что за чертовщина? Ни разу  таких
вот снов не было!
   - Торин! - Монах пихнул в бок  дремлющего  рядом  конунга.  -  Торин,
проснись. Проснись же, поглоти тебя геенна!
   - Чего ещё? - недовольно пробурчал конунг, продирая  глаза  и  слегка
осоловело оглядывая корабль. Все ещё спали, как водится, вповалку. Разве
что Олаф чуть позади что-то под нос напевает.
   - Сон мне был... - И отец Целестин, сбиваясь, изложил Торину всё, что
привиделось.
   - Как ты сказал имя его? Видрир?
   - Кажется, так. А что такое?
   В ответ Торин произнёс строки из известной монаху саги:
 
   Ты, Фригг, молчи!
   Ты Фьергуна дочь
   И нравом распутна:
   Хоть муж тебе Видрир,
   Ты Вили и Be
   Обнимала обоих...
 
 
   Отец Целестин  едва  не  поперхнулся  собственной  слюной.  Он  начал
понимать.
   - Так, значит, это был... - Монах аж онемел.
   - Вот-вот, Видрир - одно из имен Одина, - закончил за него конунг.  -
А ты говорил, что суеверия, выдумки!.. Тьфу...
   Видгнир,  которого  монах  немедленно  растолкал,  отнёсся  ко  всему
гораздо спокойнее:
   - Теперь понятно, отчего парус не спадает? Точно  тебе  говорю,  отец
Целестин, без Асов тут никак не обошлось.
   Асы Асами, а вот без чего точно не обошлось на сей раз, так  это  без
истинно ортодоксального мракобесия. Монах собственноручно набрал кожаной
бадьёй  забортной  воды,  освятил  её,  а  после  с  неуклюжей   грацией
раскормленного кабана прыгал по всему судну, окропляя святой водой  всё,
что  попадалось  под  руку.  Привыкшие  ещё  по  Вадхейму   к   подобным
чудачествам дружинники,  впрочем,  глазом  не  моргнули  -  пускай  себе
бесится.
   Исполнив свой долг,  монах,  коего  тот  факт,  что  сии  богонравные
действия практически ничего не изменили, не поверг в уныние, с  деланным
достоинством удалился обратно  на  корму  подкрепить  свои  силы  хлебом
насущным.
   Торин с Видгниром и Сигню переглядывались, но ни слова неодобрения не
высказали. Конунг, кстати, запретил всем посвящённым хоть  слово  лишнее
кому обронить о странном видении, посетившем отца Целестина.
   Когда солнце поднялось совсем высоко  и  начало  изрядно  пригревать,
монах, за переживаниями позабывший обо всём на свете, вдруг хлопнул себя
по лбу:
   - Ах я дурак старый! Что же я про  Гунтера-то  запамятовал...  Сигню,
Сигню, поди сюда!
   -  Я-то  не  забыла,  -  сказала  Сигню,  строго  посмотрев  на  отца
Целестина. - И поесть ему уже отнесла и... ну, в общем, рану ему  заново
завязала чистым.
   - Чего? - вытаращился святой отец. - Он же... он  же  не  одет!  Что,
меня не позвать было? Экое нецеломудрие, порицания достойное, а? А ну-ка
читай тридцать раз "Ave Maria" и десять раз "Pater"!
   Наложив на духовную дочь сию епитимью, которую  она  приняла,  как  и
полагается, со смирением, разбушевавшийся монах,  потрясая  замусоленным
перстом, отправился к  Гунтеру.  Сигню  только  глазами  его  проводила,
заключив, что приступ религиозного рвения  сегодня  что-то  на  редкость
силён. Этак если  каждую  ночь  ему  Один  являться  будет,  всё,  упаси
Господь, помешательством кончится.
   -  Как  тебя  перевязали?  -  язвительным  голосом  осведомился  отец
Целестин у Гунтера,  возлежавшего  на  прежнем  месте  в  позе  римского
патриция. Вокруг валялись птичьи косточки - на еду для германца Сигню не
поскупилась.
   - Особой надобности в том не было, но скажу, что руки  у  девицы  той
куда как ласковей твоих будут. Ты же так вчера затянул, что я думал,  за
ночь нога отсохнет, да и ещё кое-что в придачу.
   - У тебя отсохнет! - Но тут лекарь поборол в святом отце  священника,
и  он  заставил  себя  не  пререкаться  попусту  с  дикарём.  Не  слушая
возмущённой ругани Гунтера, монах содрал повязку, дабы  осмотреть  рану.
Не такая уж она и глубокая, как вчера показалось.
   - Встать можешь?
   - Наверно, может... - последовал ответ, - если оставишь меня в  покое
и не будешь больше лезть со своими тряпками.
   Отец Целестин только сплюнул.
   - Ну знаешь ли...
   - А ну, покажите-ка мне его, - громыхнул за спиной монаха густой бас.
   Обернувшись, он увидел Эрика,  разглядывавшего  Гунтера  со  странным
интересом.
   - Скажи-ка, парень, у тебя зубы все на месте? А то и не продать  тебя
будет, беззубого-то. - Эрик нагнулся и схватил своей ручищей германца за
подбородок, пытаясь заглянуть ему в рот. Ответ был получен немедленно  -
быстрое движение руки, и Эрик покатился по настилу,  а  его  островерхий
шлем, сорвавшись с головы, вылетел за борт.
   - Да я тебя, тварь такую... - заревел норманн, хватаясь за топор,  но
монах решительно загородил ему дорогу:
   - Уймись! Чего ты хочешь?
   - А того!! - брызгая слюной и размазывая по усам кровь, хлынувшую  из
носа, заорал дружинник. - Взял его я, и теперь он по закону мой  раб,  и
сделать я с этим сыном Хель могу что пожелаю! Хочу - продам,  а  хочу  -
сейчас на корм рыбам выкину!
   Отец  Целестин   хотел   было   попытаться   как-нибудь   утихомирить
разъярённого Эрика и не доводить дело до серьёзной ссоры, но тут  Гунтер
поднялся на ноги и бросил в лицо  норманну  такие  слова,  что  у  Эрика
волосы дыбом встали и едва косица на бороде не расплелась.
   - Дай-ка мне меч, что ли?  -  совершенно  деревянным  голосом  сказал
Гунтер монаху, пока Эрик приходил в