во
чреве китовом, монаха не прельщала. Хватит, погулял по белу свету, дайте
человеку пожить спокойно и в своё удовольствие! Ныне святого отца  могли
подвигнуть на подобные дела только чрезвычайные события, связанные с его
страстью к изучению дней давно минувших, которую никто более в Вадхейме,
кроме приёмного сына Торина да этой девчонки Сигню, понять не мог.
   Но сейчас шла зима, и по крайней мере до времени, как сойдёт лёд,  ни
о каких морских авантюрах и речи быть не могло.  Пока  же  единственными
развлечениями  дружины  были  подготовка   подрастающего   поколения   к
многотрудной жизни викинга да лихая охота, где и  выплескивали  норманны
свою неуёмную жажду действия, хаживая на свирепого медведя.
   Вполне естественно,  что  часть  продовольствия  на  зиму  завозилась
извне: земля здешняя к выращиванию хлеба малопригодна -  камни  одни  да
лес. Зато зверья в окрестных лесах водилось всякого  разного,  и  свежее
мясо всегда было  на  столе  в  каждом  доме.  Домашние  козы  и  коровы
содержались  в  качестве  неприкосновенного  запаса   да   неиссякаемого
источника молока для юных белобрысых  голубоглазых  наследников  славных
традиций тех  четырёх  родов,  что  объединил  под  своей  рукой  Торин.
Конечно, прокормить столь многочисленных обитателей Вадхейма трудновато,
и к весне прошлогодние запасы зерна (и - что самое  неприятное  -  пива)
истощались, но зато появлялась свежая рыба, да  и  съедобных  трав  было
премного. В использовании последних была большая заслуга отца Целестина,
пытавшегося разнообразить довольно пресный рацион чем-либо "этаким",  за
что многие женщины Вадхейма считали его большим оригиналом. Да, конечно,
чудной этот ромей, но есть какую-то траву, уподобляясь козам?!  Впрочем,
привыкли быстро, и  пахучие  травки,  собранные  молодыми  девицами  под
надзором монаха, придавали кушаньям новый аромат  и  вкус.  В  обиталище
отца Целестина даже  имелся  закуток,  в  коем  на  стенах,  на  кожаных
ремешках под потолком висели и лежали на полках и даже на полу  огромные
запасы благоуханного сена, а целебные  отвары,  приготовляемые  монахом,
поднимали с постели даже самых безнадёжных больных. Но, увы, не всегда.
   Где-то за туманным горным хребтом начало свой  путь  холодное  зимнее
солнце, стояли утренние сумерки, и ещё не погасли  на  западе  последние
звёзды. Отец Целестин, широко раскинувшись на  мягкой  медвежьей  шкуре,
богатырски храпел, уподобившись громкостью трубам  иерихонским,  и  зрел
свои богоугодные сны, а к двери его дома,  утопая  в  снегу  по  колено,
быстро пробирался молодой парень в серой волчьей шапке  и  перепоясанный
коротким мечом в кожаных ножнах.
   Несколько осторожных, но настойчивых ударов в  дверь  явно  не  могли
вырвать монаха из сладостного  мира  грез,  и  (благо  дома  запирать  в
Вадхейме было не принято) ранний гость толкнул тяжёлую дверь и вошёл, не
дождавшись ответа.
   -  Отец  Целестин...  отец  Целестин,  проснись!  -  Молодой  норманн
подергал монаха за руку. - Вставай, тебя Торин зовёт. Хельги умирает!
   Видя, что сей способ пробудить святого отца явно не годится, посланец
выскочил за дверь, набрал полные пригоршни снега и, вернувшись,  высыпал
его за ворот рясы монаха. Такая крутая мера оказалась более  действенной
- отец Целестин взревел, как разбуженный  медведь,  и  отвесил  обидчику
тяжеленную оплеуху, да так, что тот, не  ожидая  столь  негостеприимного
приёма, отлетел к противоположной стене.
   - Какой дьявол тут... - Монах, продрав глаза, воззрился на  мотавшего
головой юношу. - А, это ты, Виданир! Святые  угодники,  что  же  ты  тут
делаешь в такой неурочный час? Да простит меня Дева Мария, но,  стой  ты
поближе, я бы тебя просто отправил  прямиком  в  чистилище  за  подобные
шутки над пожилым человеком, вкушающим заслуженный отдых!
   Тот, кого назвали  Видгниром,  охая,  поднялся  с  пола  и  осторожно
подошёл к ложу, на котором восседал разгневанный отшельник.  Левая  щека
парня налилась роскошным кумачом - монах постарался на славу.
   - Отец Целестин, старый Хельги умирает. Торин велел позвать тебя,  да
не мешкать. И... поздравляю тебя с  рождением  твоего  Бога!  -  Видгнир
покосился на красовавшееся на стене распятие.
   -  Умирает,  умирает...  -  недовольно   пробурчал   отец   Целестин,
поднимаясь и засовывая ноги с набухшими синими венами в меховые  сапоги.
- Он уже три месяца как умирает, да  всё  никак  не  отдаст  Богу  душу.
Впрочем, к чему  Богу  столь  многогрешная  душа?  Ну,  что  стоишь  как
истукан?! - прикрикнул монах на Видгнира, едва не сбив того с ног волной
перегара. - Беги к Торину, скажи, что иду уже!  Да,  кстати,  и  тебя  с
Рождеством. Ну иди же!
   Юноша, подняв свалившуюся шапку, нырнул в  низкий  дверной  проём,  и
только снег захрустел у  него  под  ногами.  Монах  же,  по  обыкновению
бормоча под нос, снял с полки связку каких-то сушёных листьев,  подвязал
верёвкой рясу и, набросив толстый, подбитый мехом плащ, выбрался наружу.
   Ночная метель прекратилась, небо над фьордом было чистым, и хотя  дул
только слабый ветерок с гор, отец Целестин закутался  поплотнее.  Свежо,
однако.
   Над Вадхеймом  вились  сизые  дымки  от  очагов,  откуда-то  потянуло
запахом свежеиспечённого хлеба, со стороны кузни доносились удары железа
о железо - кузнец Сигурд не желал упускать и части  короткого  светового
дня и уже вовсю гонял своих помощников  и  рабов.  Мимо  отца  Целестина
прошли собравшиеся на охоту мужчины, числом десять, негромко и  деловито
поприветствовав монаха, охота - дело нешуточное, но ни один не  спросил,
куда это  он  так  рано  направляется,  -  неписаное  правило  приличия.
"Побольше бы им таких правил, - подумал  монах,  приветственно  кивая  и
изображая на лице улыбку. - Вон даже Видгнир и  тот  не  упустил  случая
сунуть снежок мне за пазуху, а ведь вырос, почитай,  у  меня  на  руках.
Варвары..."
   Но тут же отец Целестин заставил себя  признаться,  что  в  случае  с
Видгниром  он,  пожалуй,  погорячился.  Вот  как  раз  им-то  и  следует
гордиться как лучшим своим воспитанником, коих, впрочем,  всего-то  два.
Вторым, а если быть точным, второй была Сигню -  дочь  Хагаира  Кривого,
заслужившего это прозвище тем, что в какой-то стычке ему выкололи правый
глаз.  Мать  Сигню  умерла  давным-давно,   беспутный   отец   постоянно
отсутствовал, и воспитанием девочки занялись совместно отец Целестин  да
Сигурни - жена ториновского воеводы Нармунда, у которой  и  своих  детей
было четверо, да все, как назло, мальчишки (Нармунд, впрочем,  был  этим
весьма доволен). Сигурни научила приёмыша всем  женским  премудростям  -
ткать, шить, обрабатывать мех, доить корову и прочему, а  монах,  твёрдо
решив, что хоть кого-нибудь здесь надо воспитать как положено - то  бишь
по-христиански, - целеустремлённо обучал Сигню и с нею  Видгнира  всему,
что знал сам.
   С Видгниром приключилась похожая история. Он был сыном младшего брата
Торина, убитого во время очередного похода в Британию, -  пущенная  чуть
ни за два стадия из большого кельтского лука стрела пробила ему горло. А
поскольку оба сына конунга умерли во младенчестве, Торин взял ребёнка  к
себе и объявил наследником. Так как отец Целестин  в  доме  конунга  был
очень постоянным и желанным гостем,  юный  норманн  просто  заслушивался
нескончаемыми рассказами монаха о чудесах Юга  и  Востока.  Видгнир  сам
стал часто наведываться к святому отцу, приставая  к  нему  с  просьбами
рассказать ещё что-нибудь, и наконец отец  Целестин  сдался  и  поставил
мальцу условие: "Сначала я тебя буду учить читать ("А что это такое?"  -
удивился тогда Видгнир), а потом буду рассказывать истории".
   На том и порешили. Отец Целестин с упоением гонял своего  подопечного
по лабиринтам латинской  и  греческой  грамматик  и  иногда  со  слезами
умиления драл его за уши. (Необходимый  элемент  воспитания.  Это  монах
усвоил ещё в обители св. Элеутерия, ибо  отец  настоятель  применял  сей
приём постоянно, что способствовало лучшему усвоению материала  клириком
Целестином.) А Видгнир, отмучавшись, слушал  с  открытым  ртом  рассказы
странного толстяка, и воображение рисовало ему перетянутую  цепью  бухту
Золотой Рог и зубчатые стены Константинополя, минареты Дамаска  и  пески
Египта с возвышающимися над ними пирамидами.
   Торин вначале смотрел на всё это сквозь пальцы, но  после  того,  как
Видгнир однажды заявил конунгу, что  Один  не  бог,  а  вовсе  суеверие,
случилась неприятность. Видгнир отделался впечатляющим синяком на  скуле
и тем, что не мог  сидеть  с  неделю,  а  у  Торина  состоялся  с  отцом
Целестином напряжённый религиозный диспут, в течение коего святому  отцу
пришлось услышать о себе немало  нового  и  признать,  что  в  искусстве
стихосложения язычник-викинг, пожалуй, не уступит  и  великим  греческим
пиитам. Правда, даже сии схизматики, от коих самого Бога тошнит, никогда
не употребляли сразу столько богомерзких выражений. В конце  концов  оба
спорщика призвали на головы друг друга проклятия своих богов, после чего
отец Целестин откупорил кувшин с вином, и просидели  они  с  конунгом  в
домике монаха до утра. О  чём  велась  беседа,  неизвестно,  а  Видгнир,
нахально подслушивавший  под  дверью,  мог  разобрать  только  отдельные
фразы,  среди  которых  наиболее  частыми  были  уверения  во   взаимном
уважении.
   Как бы то ни было,  но  Торин  позволил  своему  племяннику  посещать
монаха, и отец Целестин продолжал обучать беловолосого  паренька.  Разве
только занятия по теологии сократились  у  них  весьма.  Впрочем,  кроме
латинской Библии в первые два года читать было нечего, и Видгнир получил
достаточное представление о христианском Боге, но ни друзьям, ни родичам
ничего не рассказывал, помня печальный опыт. Позднее, в  соответствии  с
заказами монаха, дружинники Торина начали привозить самые  разнообразные
книги, отобранные у франков и византийцев, и, хотя по тем временам любая
литература  была  редкостью  и  изысканной  роскошью,  библиотека   отца
Целестина пополнялась исправно.
   Конечно,  то,  что  роскошные  переплеты  портились  грубыми   руками
викингов, вырывавших  из  них  самоцветы  и  драгоценные  металлы,  было
донельзя обидно, но сами пергаменты обычно  не  страдали.  К  пятнадцати
годам Видгнир уже знал историю Рима,  Византии,  Греции;  в  шестнадцать
познакомился с Гомером, Софоклом и Сенекой.  Стараниями  отца  Целестина
наследник  Торина  мог  свободно  изъясняться  на  латыни,  греческом  и
арабском, а также сносно понимать ещё с десяток наречий. Сигню, к слову,
от него не отставала. С помощью монаха Видгнир  составил  травник,  дабы
знать, какое растение спасёт от жара, а какое -  от  лихорадки,  но  это
интересовало его мало - то ли дело читать о  походе  греческого  конунга
Одиссея! Правда, отец  Целестин  нашёл-таки  себе  достойную  замену  на
поприще целительства: Сигню такое занятие  нравилось  куда  больше,  чем
Видгниру, да и усердия ей было не занимать.
   Кончилась вся эта история тем, что шестнадцати лет от роду Сигню была
крещена (тайно, конечно), и нарёк её монах именем пресвятой Девы  Марии.
Кроме монаха и девушки знал об этом только Видгнир, хотя сам от подобной
процедуры отказался, не разобравшись  до  конца  в  своих  мыслях.  Отец
Целестин смирился. А первую свою победу  над  норманнским  язычеством  в
миссионерском деле праздновал три дня... Некоторые утверждали,  что  всё
это время над домом монаха висело зелёное  облако  винных  испарений.  В
хронике Вадхейма  появилась  о  сём  примечательном  событии  (крещении,
понятно, а не о том, что за ним последовало) запись на  латыни.  Бояться
было нечего, так как читать во всём Вадхейме умели только трое, а латыни
никто, кроме них, не знал и подавно.
   Отец Целестин сумел заинтересовать Видгнира и обучал его с немыслимым
терпением и усердием, которые за семь лет передались  и  приёмному  сыну
конунга Торина. Но Вадхейм не монастырь, а Видгнир  всё  же  не  клирик.
Книги - книгами,  но  молодому  викингу  необходимо  владеть  оружием  и
править кораблём, тем более  если  он  когда-нибудь  примет  власть  над
людьми  четырёх  родов,  уже  не  первое  столетие  живших  на   берегах
Вадхейм-фьорда. И если все вечера Видгнир просиживал у монаха, то утро и
день его тоже были загружены до отказа. Торин и  другие  бывалые  рубаки
выжимали из тела  Видгнира  все  соли,  обучая  искусству  мечного  боя,
стрельбе из лука и самострела и другим норманнским наукам. Вся  молодёжь
через это проходила, и не след  наследнику  Торина  отставать  от  своих
сверстников! Вначале были просто  деревянные  палки,  потом  перешли  на
незаточенные стальные мечи или боевые топоры - кому что нравилось.
   Каждый день и по многу часов, до седьмого  пота  и  до  обморока.  Со
щитом и без него, с двумя клинками и с одним,  -  нужно  уметь  защитить
свою жизнь и отнять жизнь врага. Торин и Нармунд не щадили никого  -  на
упавших выливалась бадья воды, их поднимали на ноги, и всё продолжалось.
Видгнир не только сжимал зубы и молча делал то, что от  него  требовали.
Сложения  он  был  не  самого  мощного   (хотя   стал   повыше   Торина,
отличавшегося на редкость  крепкой  фигурой),  но  был  более  гибким  и
ловким, чем остальные ребята. Это давало Видгниру возможность  одаривать
своих -  пока  ещё  ненастоящих  -  противников  ударами  с  неожиданных
направлений  и  позволяло  выигрывать  большую  часть   схваток.   Торин
оставался доволен: любимый племянник подавал большие  надежды,  невзирая
на всю свою заумь. Конунг ухмылялся в  бороду:  нет,  не  зря  он  тогда
согласился с этими посиделками Видгнира  с  толстяком;  хоть  не  писано
этого в древних законах, но преемник у него будет что  надо!  Все  равно
монах дурному не научит - добрый он человек, а без  образования  в  наши
времена никуда... Глядишь, может, и будет  когда-нибудь  на  весь  Север
греметь имя Видгнира Мудрого из Вадхейма! Поживём - увидим, а  сейчас...
Эй, балда, он же сверху рубит! Не отбивать такой удар надо, а  отводить!
Дай покажу!..
   Своего рода боевое крещение состоялось у Видгнира год назад, к  концу
зимы. Сам он об этом рассказывал мало, случилось  же  вот  что.  За  два
месяца до того подняли бонды в лесу медведя  из  берлоги,  да  убить  не
сумели - сбежал, подлец, заломав охотника  с  рогатиной,  с  несколькими
стрелами в боку. Раны, видать, были не смертельные: искали косолапого по
кровавым следам, да  не  нашли.  Так  дело  и  оставили  -  авось  подох
где-нибудь. А после этого начались неприятности. Осатаневший и  голодный
зверь задрал несколько собак, да ещё жертвой шатуна стали  двое  трэлей,
отправленных за хворостом. Их тела, вернее, то,  что  от  них  осталось,
отыскали через пару дней. Устраивали облаву, все окрестности обшарили  -
никакого толку. Потом стало тихо. Решили, что ушёл в горы, но не  все  в
это верили, зная, что  оголодавший  людоед  не  покинет  мест  с  лёгкой
добычей. Так и вышло.
   Видгнир с четырьмя молодыми  парнями  отправились  в  лес  пострелять
зайцев; всего оружия-то - лук да нож, уже и думать забыли  они  об  этом
медведе. Тем паче что жертв Одину за  избавление  от  напасти  принесено
было достаточно, и годи со знанием дела заявил, что теперь-то всё  будет
в порядке. В лесу охотники разбрелись по сторонам, потеряв друг друга из
виду, и Видгнир забрёл в широкое, поросшее  сосняком  ущелье  меж  двумя
обветренными скалами, наткнувшись на лосиные следы и  катыши.  А  вместо
лося  перед  ним   вдруг   выросла   гора   бурого   меха   с   горящими
жёлто-коричневыми глазами. Где медведь прятался, осталось неясным  -  ни
следов тебе, ни укрытия. Словно с неба свалился.  Чудом  увернувшись  от
толстой, как бревно, лапы с  красовавшимися  на  ней  когтями  длиной  с
ладонь, Видгнир прижался спиной к сосне, понимая, что уйти  не  удастся:
или ты, или зверь. Последний, предвкушая трапезу, после первого  промаха
забыл всякую осторожность и попёр напролом. Поднявшись на задние лапы  и
мерзко урча, мохнатое чудище прянуло  на  стоящего  у  дерева  человека,
раскрыло пасть с жёлтыми клыками и уже было готово сомкнуть  смертельные
объятия...  Видгнира  обдало  немыслимым  смрадом  из  бездонной  глотки
бурого, и всё же единственный его удар пришёлся как раз в шею безмозглой
твари, и вовремя.  Нож  вошёл  по  рукоять,  взлетел  фонтан  ярко-алой,
дымящейся на морозе крови, щедро окропив ею и снег, и  человека.  Уже  в
агонии, медведь сумел порвать своему убийце одежду и сильно  расцарапать
грудь и руку. Но в поединке с силой разум взял верх, и  у  ног  молодого
викинга теперь лежала туша огромного  зверя  -  дело,  достойное  любого
мужчины из Вадхейма.
   Уже смеркалось, когда  Видгнир  наконец  приволок  медведя  к  ограде
поселения на сооружённом из палок подобии саней. Вид у героя был не ахти
- в крови с головы до ног, и не  поймёшь,  где  своя,  а  где  звериная.
Одежда разорвана, левой рукой шевелить больно,  бок  опять  же  болит...
Торин только головой покачал и послал за отцом Целестином и Сигню  с  их
травами. После состоялось сразу  три  события:  великий  пир  в  доме  у
конунга   (как   же,   не   каждому   так   везет!);   затем   очередное
жертвоприношение в капище с долгими восхвалениями богов. Жрец  и  глазом
не моргнул, сообщив, что скрытая воля Одина свершилась,  а  разговоры  о
том, что зверь покинул эти места, были только для отвода  глаз,  -  мол,
боги хотели испытать сына конунга, а я им, сколь мог,  в  этом  помогал.
Отец Целестин,  слушая  этого  шута  горохового,  только  глаза  к  небу
возводил.  Ну  и  третьим  событием  явилась   благодарственная   месса,
отслуженная отцом Целестином  в  присутствии  Торина  и  его  стурманов.
Конунг  почему-то  подумал,  что  к  данной  истории  приложил  руку   и
христианский Бог и  обижать  его  невниманием  не  следует.  Разубеждать
конунга отец Целестин, само собой, не стал. Правда, во время  молебна  у
монаха  трещала  голова  и  он  слегка  путался  -  так  это  всё  из-за
вчерашнего...
   В общем, вот так в жилище  духовного  наставника  появилась  медвежья
шкура, а  сам  Видгнир  стал  настоящим  мужчиной  не  только  по  числу
пережитых зим, но и по мнению всего Вадхейма. А  исполнилось  ему  тогда
полных семнадцать лет.
   В тот же год Торин впервые взял своего будущего преемника  в  большой
поход,  будучи  уверенным,  что  тот  обучился  всему,  что  нужно   для
приличного норманна.  Два  корабля,  как  уже  сказано,  шли  к  берегам
Британии вместе с Эльгаром (жив, жив курилка, хоть  и  семь  долгих  лет
прошло с тех пор, как расстался с  ним  монах!)  и  несколькими  другими
дружинами. Торин же, будучи человеком самостоятельным, решил податься на
восток, к южным берегам Балтийского и Северного морей, на трёх  дракарах
и поразведать в прибрежных поселениях германцев и поморских да полабских
словинов  на  предмет  новых  товаров.  И  тогда  же,  провожая   своего
воспитанника, отец Целестин впервые в жизни разрыдался, как дитя.  Целый
месяц монах изводил себя, проклиная  день  тот  и  час,  когда  нечистый
надоумил его покинуть Константинополь. И теперь, обретя хоть две  родные
души, он вынужден расставаться с тем, кого вырастил и научил уму-разуму.
Ну почему Видгниру не сидеть в  Вадхейме,  не  учиться  мудро  управлять
своим, пусть и очень малочисленным народом? Что ждёт его там, за  морем?
От чьей стрелы или меча примет он смерть?
   У отца Целестина за несколько недель  до  ухода  кораблей  из  фьорда
состоялся по этому поводу очередной разговор один на один с Торином,  но
конунг был непреклонен, и вышла бы у них серьёзная  размолвка,  кабы  не
явился сам виновник и не положил спорам конец, заявив, что он всё  равно
пойдёт с дядей и пусть отец Целестин не беспокоится, всё будет хорошо.
   В  день  отплытия  монах  сунул  Видгниру  целый  мешок  с   травами,
благословил и даже надел ему на шею тот самый серебряный крест,  который
был с ним