ирать сюда, к ней,  которую  так  хотел  бы
защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но  вот  теперь,
когда в голове неожиданно прояснилось - наверное, перед  смертью,  подумал
Франциск, уже равнодушный к собственной участи - он  осознал  всю  глубину
своей вины перед любимой. "Уходи", - хотел сказать  он  ей,  но  из  горла
снова вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.
     Она поднесла ему ко рту кружку с  водой,  и  он  с  жадностью  выпил,
расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал,  что  облегчение
будет недолгим.  Брат  ключарь,  как  говорили,  тоже  пришел  в  сознание
незадолго до смерти, и теперь Франциск  был  убежден,  что  вскоре  и  сам
разделит  судьбу  усопшего.  Несколько  минут  он   пролежал   неподвижно,
собираясь с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:
     - Я умираю?
     Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл  сказанных
слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все  слова,
обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова  утешения  перед  смертью
были для него привычными, он и сам не раз произносил  их  во  время  своих
предыдущих визитов в город.
     - Нет, монах, -  услышал  он  в  ответ.  -  Нет,  ты  не  умрешь.  Ты
останешься жив, если сделаешь все, что я велю тебе.
     Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было
ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже
и спокойнее, потому что все  более  трудным  становился  для  него  каждый
следующий вдох. И вдруг, неожиданно для  себя  самого,  почувствовал,  что
душа его наполняется радостью. Неужели это правда?  Неужели  еще  возможно
для него спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам  ли  дьявол  в  образе
этой прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную  душу?  Пусть,  пусть
это будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся
от Бога накануне. И если  дьявол  является  человеку  в  столь  прекрасном
обличье, то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?
     Так кощунственно текли его мысли. Мысли?  Скорее,  бред.  Потому  что
состояние,  в  котором  находился  Франциск,  нельзя   было   бы   назвать
бодрствованием, хотя он и не спал. Просто  он  отключился  от  реальности,
перестал  воспринимать  окружающий  мир,  перестал  даже  ощущать  течение
времени,  но  ощущение  собственного  "я",  деятельного  и  активного,  не
влекомого никакими сторонними силами,  ощущение,  обычно  утрачиваемое  во
сне, не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает?  Может,
минуты,  а  может  -  часы.  Только  когда  что-то  резко  переменилось  в
окружающем мире, Франциск снова пришел в себя.
     Медленно, через силу открыл он глаза. В первое  мгновение  он  увидел
лишь свет, сперва показавшийся  чрезмерно  ярким,  и  он  почему-то  сразу
понял, что это не свет солнца.  Все  пространство  вокруг  было  наполнено
голубоватым сиянием, в котором поначалу, как только глаза его  привыкли  к
этому  свету,  он  различал  четкие  очертания  окружающих  предметов.  Но
постепенно сияние это как бы обрело материальность и  заслонило  окружение
бледно-голубой пеленой. И какое-то время ему казалось, что лишь он один  и
остался во всей Вселенной, заполненной  этим  голубым  сиянием.  И  только
опустив  наконец  взгляд  он  понял,  что  это  не   так.   Его   любимая,
простоволосая, в  белых  одеждах,  как  бы  плыла  перед  ним  в  воздухе,
заполненном этим сиянием, ни на что не опираясь и не нуждаясь в  опоре.  В
руке, протянутой в его сторону, она держала свечу.  И  как  только  взгляд
Франциска обрел ясность, как только он до  конца  осознал,  что  же  видит
перед собой, в ушах у него зазвучал ее голос:
     - Смотри на свечу, монах, - заговорила она. - Смотри на свечу и думай
об этой свече. Ты должен, ты обязан зажечь ее  силой  своей  мысли,  силой
своей страсти, силой своего желания жить,  монах.  Ты  должен  зажечь  эту
свечу, и тогда ты не умрешь. Смотри на свечу, монах, думай только об  этой
свече...
     Трудно сегодня, описывая эту сцену, рассчитывать на то, что  все  это
будет воспринято серьезно. Околонаучные  спекуляции  вокруг  всякого  рода
парапсихических явлений научили ученых скептицизму. Здоровому  скептицизму
- так будет точнее. И нам совсем не  хочется  даже  случайно  оказаться  в
лагере тех, кто, преследуя цели, далекие от познания  истины  и  раскрытия
сил,  движущих  этим  миром,  беззастенчиво  эксплуатируют   естественную,
наверное, тягу человека к таинственному. Мы упоминали уже, что  недостаток
информации кое-где вынуждает нас  заменить  точное  описание  произошедших
когда-то с Франциском событий художественным домыслом.  Цель,  которую  мы
перед  собой  поставили,  думается,   оправдывает   применение   подобного
средства. В  конце  концов,  именно  к  нему  извечно  прибегали  и  будут
прибегать те, кто называет себя писателями, и этот рассказ  не  претендует
на строго научное  изложение  открытых  нами  фактов.  И  все  же  чувство
какого-то смущения  при  описании  событий  той  ночи  -  да  и  некоторых
последующих событий - не покидает нас. Поэтому, думается, следует еще  раз
пояснить, что многие эпизоды в этом описании восстановлены нами с  высокой
степенью достоверности. К ним, в частности, относится и описываемый эпизод
исцеления Франциска. Вполне достоверно, что для исцеления  ему  необходимо
было силой мысли зажечь свечу.  Вполне  достоверно  также,  что  он  видел
голубое сияние, заполнившее собою весь мир вокруг - по  крайней  мере,  из
ссылок на труды Франциска Гранвейгского следует,  что  он  эпизоды  своего
исцеления описывал как происшедшие в действительности,  хотя,  безусловно,
они могли быть лишь плодом его больного воображения, видениями измученного
болезнью сознания. Что же касается внешнего вида его возлюбленной во время
исцеления, то в этом вопросе  полной  ясности  пока  нет.  Вообще  говоря,
уместно было бы представить ведьму - а  таковой  она  и  была  в  сознании
Франциска в то  время  -  не  облаченной  в  сияющие  белизной  одежды,  а
совершенно  нагой,  что,  как  свидетельствуют  поверья  многих   народов,
свойственно ведьмам во время совершения  ими  колдовских  обрядов.  Но  мы
исходили из того, что образ, в котором предстала она перед Франциском  той
ночью, должен был оказать на монаха максимальное эмоциональное воздействие
- иначе не удалось бы ей разбудить к жизни неведомые силы, о существовании
которых и сам Франциск не догадывался. И если  на  многих  такое  по  силе
воздействие оказал бы  именно  образ  прекрасной  обнаженной  женщины,  то
Франциск, каким он был в то время - а его психическое состояние той ночью,
равно как и его воззрения, следующие из  полученного  им  воспитания,  нам
сегодня известны достаточно точно - был склонен увидеть ее именно в  белых
одеждах. Именно такой образ мог мобилизовать все его душевные силы. И она,
конечно же, знала все это гораздо лучше нас с вами. Надеемся, что к  концу
рассказа вы поймете, почему мы говорим об этом с такой уверенностью.
     Итак, она стояла перед  ним,  простоволосая,  в  сверкающих  белизною
одеждах, озаренная бледно-голубым сиянием и повторяла раз за разом:
     - Думай о свече, монах. Ты должен зажечь эту свечу.
     Она повторяла и повторяла эти слова, пока постепенно не  слились  они
для Франциска в сплошной поток звуков, уже  лишенных  какого-либо  смысла,
уже проходящих мимо его сознания. И вдруг он увидел, что крохотная красная
искорка - яркая-яркая на голубом фоне - появилась на самом кончике фитиля,
и от искорки этой потянулась вверх тонкая струйка дыма.  В  это  мгновение
ощутил он вдруг огромный  прилив  сил  и  понял,  что,  стоит  ему  только
захотеть - и свеча вспыхнет ярким пламенем. Она тут же вспыхнула -  потому
что он действительно  захотел  этого.  И  в  то  же  мгновение  мир  снова
погрузился во  тьму,  и  только  голос  его  любимой  звучал  вдогонку  за
проваливающимся в небытие сознанием:
     - Теперь ты не умрешь, монах. Теперь ты останешься жить.
     Когда Франциск очнулся, снова стоял день.  Под  окном  слышался  звук
проезжающей телеги - именно этот звук и разбудил монаха.  Палач  продолжал
выполнять свою страшную работу. Франциск повернул  голову  и  увидел  свою
возлюбленную - он заранее знал,  что  увидит  ее  у  изголовья.  Как  знал
откуда-то и то, что будет на ней надето это строгое  черное  платье,  хотя
никогда прежде и не видел его. Как знал -  хотя  и  старался  загнать  это
знание поглубже в подсознание - что встреча их не  принесет  ему  счастья.
Дар предвидения - страшный дар. Но предвидение  не  в  состоянии  изменить
текущего мгновения.
     Франциск слабо улыбнулся.
     - Я не умер, - сказал он тихо.
     - Ты теперь не умрешь, монах, - ответила она.
     Он хотел по привычке произнести молитву, но  язык  не  повернулся  во
рту, чтобы повторить столько раз прежде сказанные слова. Он знал -  теперь
он знал это наверняка - что не Богу обязан  он  своим  спасением.  И  она,
угадав, что творится в душе у Франциска, подтвердила:
     - Тебя спас не Бог, монах.
     - Меня спасла ты, - сказал он неуверенно, после небольшой паузы.
     - Нет, монах. Это было не в моих силах. Тебя спасла твоя пси.
     Он впервые услышал это слово. Но не удивился. Все в мире обозначается
словами, и если то, что спасло его, не принадлежит к известным и привычным
понятиям, то и слово для его обозначения должно  быть  незнакомым.  Он  не
удивился. Он просто спросил:
     - Пси? Что это такое?
     - Это - дар Тлагмаха, - ответила она и замолчала. Потом встала, вышла
из комнаты и вернулась через пару минут, держа в  руках  небольшой  тазик.
Она поставила его у изголовья, обмакнула туда какую-то  тряпицу  и,  отжав
ее, стала вытирать монаху сначала  лицо,  потом,  откинув  одеяло,  плечи,
грудь, руки. Вода с уксусом приятно холодила тело, и на какое-то время  он
забылся, впитывая в себя это ощущение. Только  когда  она  закончила  свою
работу и снова накрыла его одеялом, он вспомнил, о чем они говорили.
     - Тлагмах, - произнес он, пробуя на слух незнакомое имя. - Кто это  -
Тлагмах?
     - Это слишком долго объяснять, монах. Как-нибудь я  расскажу  тебе  о
нем. Спи, - и она вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.
     Так или почти так происходили события, оказавшие  впоследствии  столь
огромное влияние на судьбы  всей  Европы,  да  и  всего  остального  мира.
Миллионы людей живут, совершают  разные  поступки,  любят  или  ненавидят,
работают, рожают детей, убивают и спасают от гибели - и не  оказывают  при
этом на ход истории сколько-нибудь заметного влияния, создавая лишь  общий
фон, на котором происходят исторические процессы. Лишь потому, что  всегда
и всюду ведут себя так, как предписывает  им  конкретное  окружение,  лишь
потому, что их реакции остаются предопределенными заранее. Миллиарды людей
прожили свои жизни и умерли, и нам никогда  уже  не  суждено  узнать  хоть
что-нибудь об их жизни и поступках. И кажется просто чудом, когда поступки
каких-то отдельных людей вдруг  проступают  сквозь  время  так  отчетливо,
будто мы видим их наяву. Как тут не задуматься  о  будущем,  из  которого,
быть может, столь же отчетливо увидят и нас, как бы мы ни пытались  скрыть
свои деяния?..
     Неистовый аббат Франциск Гранвейгский давно уже спит в могиле. Мы  не
знаем места его погребения, не знаем точной  даты  смерти,  даже  имя  его
людьми было практически забыто. И тем не менее деяния его оказались  столь
значительными, что даже сегодня, спустя столетия,  многое  в  нашей  жизни
определяется  их  отдаленными  последствиями.  Именно  это  обстоятельство
позволяет думать, что мы еще  очень  многое  узнаем  о  судьбе  неистового
аббата, и те эпизоды из его бурной жизни,  которые  сегодня  мы  вынуждены
домысливать,  завтра,  быть  может,  станут  известны   с   документальной
точностью. Франциск Гранвейгский оказался одним из немногих, кому довелось
услышать о даре Тлагмаха, и своими чудовищными  злодеяниями,  самой  своей
ужасной судьбой - ибо судьба  злодея,  если  злодей  этот  не  психический
дегенерат, если творит он злодеяния не ради них самих, а  преследуя  некую
отвлеченную цель, эта судьба всегда ужасна  -  своей  судьбой  этот  аббат
сообщил нам через столетия о той опасности, которую таит в себе этот дар.
     Прошел жаркий июль, миновал август, и  моровое  поветрие,  охватившее
Аргвиль и его окрестности, постепенно сошло на  нет.  Теперь  мы  понимаем
механизм этого явления. Какая-то  часть  жителей  обладала  иммунитетом  к
неведомой инфекции и, многократно  имея  возможность  заразиться,  все  же
оставалась здоровой. Уцелевшие жители мало-помалу уверились в том, что они
спасены, и вот уже последние умершие были погребены во  рву  за  городской
чертой, сняли заставы на дорогах вокруг  городка,  и  первые  крестьянские
телеги, как и встарь, потянулись на городской рынок. Жизнь возвращалась  в
Аргвиль. Снова застучали  молотки  в  кузницах,  заработали  две  пекарни,
красильщики, почему-то пострадавшие меньше других, отметили свой ежегодный
праздник, пронеся  по  городским  улицам  статую  покровительствующего  им
святого. Но в целом едва ли третья часть тех, кто прежде населял  Аргвиль,
встретила приход августа. Многие дома лишились всех своих обитателей, а на
иных улицах не осталось почти ни одного жителя.
     Так было и на улице, где жил теперь монах Франциск. Как и городок, он
тоже возвращался теперь к жизни, но, хотя  силы  его  прибывали  теперь  с
каждым днем, лишь в начале августа смог он вставать  с  постели  и  делать
первые неуверенные шаги по комнате. Всем, кто преодолел  тяжелую  болезнь,
знакомо чувство освобождения от прошлого, с которым жил  теперь  Франциск.
Происходившее с ним до болезни  казалось  ему  теперь  чем-то  нереальным,
каким-то  чужим,  случившимся  с  другим  совсем  человеком,  чем-то,  что
хотелось навсегда позабыть. Только день нынешний и имел  теперь  значение.
Только сегодня и завтра и была его настоящая жизнь. И вступая в эту новую,
настоящую жизнь, Франциск изо всех сил старался позабыть все свои  тяжелые
и мрачные предчувствия. Иногда это вполне удавалось, и тогда ему казалось,
что новая жизнь, открывшаяся перед ним, непременно будет прекрасной.
     Его возлюбленная - звали ее Марией, и  неспроста,  наверное,  выбрала
она себе это имя, столь многое означающее для христианина - все это  время
преданно ухаживала за монахом. Но все его вопросы о том, что же это  такое
- таинственное пси, спасший его дар Тлагмаха - пока оставались без ответа.
     - Подожди, монах, еще не время, - говорила она ему,  и  он  прекращал
расспросы и замолкал. Само ее присутствие рядом успокаивало  его,  и  если
она говорила, что время еще не пришло, вопросы сами собой исчезали из  его
сознания. Но стоило ей уйти хотя бы ненадолго,  как  тяжелые  предчувствия
грядущих несчастий вновь накатывались на Франциска, и бывали минуты, когда
он снова обращался мыслями к  Господу,  чьей  милости  был,  конечно,  уже
недостоин.
     И вот, наконец,  настал  день,  когда  он  узнал  часть  истины.  Это
произошло восьмого августа. На закате он с  помощью  Марии  впервые  сумел
спуститься по лестнице вниз и постоять перед раскрытой  на  улицу  дверью.
Был тихий летний вечер. Чирикали, возясь в пыли, воробьи.  Тощий  облезлый
пес возился, что-то выискивая, на  пепелище  сгоревшего  дома  напротив  -
немало домов в  городе  сгорело  во  время  поветрия.  Откуда-то  издалека
доносились голоса спорящих женщин. С непривычки кружилась голова и дрожали
колени, но Франциск никак не хотел уходить назад.
     И в это время  в  конце  улицы  показались  из-за  поворота  какие-то
фигуры.
     Городок, многие жители которого слегли в могилу - желанная добыча для
грабителей. И Аргвиль, конечно, не  был  в  этом  исключением.  Правда,  с
концом поветрия, в первых числах августа,  в  городок  прибыл  королевский
судья  с  несколькими  десятками  гвардейцев,  у  городских  ворот   снова
появились   караулы,   а   некоторые   улицы   по   ночам,   как   прежде,
перегораживались цепями. Но всего этого было явно недостаточно  для  того,
чтобы защитить жителей от всевозможных бродяг, которые стекались в Аргвиль
как стервятники на  падаль.  Мария,  бывавшая  днем  на  ожившей  рыночной
площади, приносила  в  дом  ужасающие  рассказы  о  грабежах  и  поджогах,
половина из которых наверняка была чистым вымыслом. Но в  более  спокойные
времена и десятой  части  этих  рассказов  хватило  бы,  чтобы  повергнуть
обывателей в ужас. Гвардейцы ради устрашения повесили  нескольких  бродяг,
якобы схваченных на месте преступления - а  скорее  всего,  просто  первых
несчастных, подвернувшихся им под руку,  как  часто  бывает  при  подобных
обстоятельствах - но грабежи от этого,  конечно,  не  прекратились.  Более
того, поговаривали, что и сами гвардейцы приложили  руку  к  этому  весьма
доходному делу, обчистив не один из опустевших домов. Поэтому каждый вечер
Мария тщательно задвигала засовы на входных дверях и оконных ставнях, а по
ночам,  проснувшись,  они  порой  подолгу  с   тревогой   вслушивались   в
подозрительные шорохи снаружи, понимая, что нелегко  придется  им  вдвоем,
если какая-нибудь ватага грабителей вздумает поживиться в их доме. Поэтому
сейчас, едва лишь  завидев  приближающихся  людей,  Франциск  отступил  от
двери, чтобы можно было быстро закрыть ее перед непрошенными  гостями.  Но
Мария не двинулась с места.
     - Приглядись хорошенько к этим людям, монах, - сказала она шепотом. -
Ты не замечаешь в них ничего необычного?
     Бродяги устало шли по улице, глазея по сторонам. И ничего  необычного
в них не было. Обыкновенные бродяги, грязные и оборванные, заросшие  диким
волосом, с усталыми  и  голодными  взглядами,  каких  немало  шаталось  по
дорогам Европы того времени. Франциск всматривался в их лица  и  никак  не
мог понять, что же такое должен он увидеть в этих  людях.  И  вдруг  будто
что-то ударило его, когда он встретился взглядом с высоким худым стариком,
шедшим впереди остальных. Это  было  настолько  неожиданно,  что  Франциск
отшатнулся и, наверное, упал  бы,  если  бы  Мария  не  стояла  рядом.  На
какое-то время в глазах у него помутилось, а когда он снова пришел в себя,
бродяги уже миновали их дом, и голоса их  постепенно  затихали  где-то  за
поворотом улицы.
     - Ты видел? - спросила Мария, когда они поднялись наверх.
     - Да, - он сразу понял, о чем она спрашивает. - Что это было? Кто это
был?
     - Неважно, кто это был, монах. Важно, что этот  человек,  как  и  ты,
владеет даром Тлагмаха. И ты должен отобрать у него этот дар.
     - Как? Зачем?
     - Я расскажу тебе, зачем. Но позже. Ты  пока  мало  что  в  состоянии
понять, монах. Но ты должен завладеть той частью  дара  Тлагмаха,  которую
носит в себе этот старик. А для этого ты должен убить его.
     - Убыть?! Господи, о чем ты говоришь, Мария?!
     - Забудь своего бога, монах, - сказала она,  взяв  его  за  плечи.  -
Забудь. Я теперь твой бог.
     Возможно,  столь  подробно  описывая  конкретные  эпизоды  из   жизни
Франциска Гранвейгского, мы берем на себя слишком многое. Возможно,  сухое
изложение фактов, которые стали нам известны, произвело  бы  даже  большее
впечатление.  А  то,  что  мы  беремся  домысливать  его   несохранившееся
жизнеописание, известное нам лишь по ссылкам, главным  образом  косвенным,
многим может показаться неоправданным. Не  станем  спорить  -  мы  и  сами
испытывали до определенного момента сомнения в верности  избранного  пути.
Но изложение того, что мы узнали, сухим научным языком, не проходит  сразу
по нескольким причинам. И  потому,  что  полученная  пока  что  информация
слишком противоречива и неполна. И потому, что то, о чем он счел возможным
поведать  современникам,  вызывает   какое-то   инстинктивное   неприятие,
совершенно  не  ук