реть мимо Штурмана
на главный экран, на огни на пульте,  на  пустое  место  Лоцмана  рядом  с
собой.
     Штурман заметил это, выпрямился.  Взгляд  его  погас.  Твердость  его
исчезла, фигура обмякла,  он  покачнулся,  сделал  шаг  в  сторону,  затем
неуверенной походкой, как слепой, подошел к своему креслу  и  повалился  в
него. Капитан с удивлением увидел, что плечи Штурмана трясутся, и не сразу
до него дошло, что это рыдания, совершенно  беззвучные  рыдания  сотрясают
тело Штурмана. Он хотел подняться, подойти, но  странная  апатия  охватила
его,  и  ничего  не  хотелось  делать,  и  сама  мысль   о   необходимости
пошевелиться,  даже  просто   двинуть   рукой,   казалась   чудовищной   и
невозможной. И казалось, что лучше вот так и сидеть, ничего не делая и  не
пытаясь делать, чем бороться и искать выход, потому что никакого выхода он
не видел. Он снова взглянул на Штурмана - тот поднял голову, и  глаза  его
теперь были сухими.
     - Капитан, - медленно, тихо произнес Штурман. - Сейчас еще не  поздно
сделать попытку. Еще не поздно, Капитан. Если мы не  решимся  на  это,  то
останемся живы, но все они погибнут, и ты это знаешь. Они погибнут,  а  мы
останемся, и никогда уже не удастся нам оправдаться перед самими собой,  -
он замолчал, и взгляд его снова был твердым и решительным.
     Тихо стало в рубке, совсем тихо, но слова Штурмана продолжали звучать
в ушах у Капитана.  И  он  не  выдержал  этого  твердого  взгляда  и  этих
безмолвных слов, и опустил глаза, и ничего не ответил. Он не пошевелился и
не сказал ни слова, когда Штурман склонился над пультом и начал готовиться
к очередному маневру. Потому что в ушах его снова и снова звучало:  "...мы
останемся живы, и никогда уже не  удастся  нам  оправдаться  перед  самими
собой..."
     И безумные звезды снова поплыли мимо, и  туманности  снова  принялись
вытягивать навстречу свои хищные щупальца  в  тщетной  попытке  загородить
дорогу, и снова звездолет мчался вперед, к спасению, к жизни. И  казалось,
что нет силы, способной остановить  это  движение.  Но  Капитан  с  самого
начала знал, что все напрасно - так,  будто  перешла  к  нему  способность
Лоцмана видеть опасности впереди. И все же надеялся - потому что оставался
человеком.
     Когда это все же началось, будто  какая-то  нить  оборвалась  у  него
внутри, и душа его окаменела и умерла много раньше, чем тело. Тело  же  по
инерции продолжало действовать, пытаясь спастись - тело  не  знало  своего
будущего.
     Сначала легким туманом подернулись созвездия  впереди.  Легким,  едва
заметным туманом. Туман этот постепенно сгущался и начал гасить  звезды  -
одну за другой, пока не погасил их все до последней. И наступила тьма. Они
еще боролись. Они пытались разорвать завесу тьмы - и  дезинтеграторами,  и
примитивными термоядерными зарядами, и излучением,  и  собственной  массой
звездолета - но душа Капитана знала, что все бесполезно.  И  без  конца  в
памяти его крутились слова, сказанные Лоцманом незадолго до его гибели:
     "Мы всегда живем под прицелом опасности, Капитан. Но бьет она  только
наверняка."





                             Сергей КАЗМЕНКО

                              ФАКТОР НАДЕЖДЫ




     Самым странным казалось наличие в Полости жизни.
     Похожие на красную проволоку стебли густо оплетали торчащие из  песка
скалы, превращая их в фантастические фигуры неведомых  существ.  Над  ними
тучами, рассеивающимися  при  нашем  приближении,  вилась  мошкара.  Юркие
серебристые ленточки временами выскакивали  из-под  камней,  над  которыми
проходила машина, и тут же скрывались под другими камнями.  А  наверху,  в
мглистом небе над головой иногда мелькали тени каких-то летающих существ.
     Впрочем, все это меня уже мало волновало.
     Прошло уже более трех суток,  как  мы  покинули  базу,  и  надежд  на
спасение практически не оставалось. Их, по  существу,  не  было  с  самого
начала, с того момента, как мы очутились в Полости. Если  бы  хоть  кто-то
мог догадаться, что мы попали сюда... Но бесполезно мечтать о невозможном.
Никто даже предположить такое не сможет -  слишком  много  глупостей  надо
было совершить,  чтобы  здесь  оказаться.  Не  та  у  меня,  к  сожалению,
репутация, чтобы хоть кто-то поверил, будто я способен так вот влипнуть. Я
и сам бы не поверил - выходит, всю жизнь не  понимал,  каков  я  на  самом
деле.
     Нас, конечно, ищут. И  будут  искать,  пока  остается  хоть  малейшая
надежда. Но никому - даже тем, кто верил  в  существование  Полости,  даже
самому Патрику, рассчитавшему ее вероятные параметры - не придет в  голову
использовать  то  единственное  средство,  которое  даст  нам  надежду  на
спасение.  Так  не  лучше  ли  смириться  с  неизбежным,  прекратить   эту
бессмысленную гонку и отдохнуть, наконец, впервые за трое суток?
     Но человек, видимо, просто не способен сдаться,  пока  остается  хоть
малейшая  надежда  на  спасение.  Инстинкт  самосохранения  почти   всегда
оказывается сильнее доводов рассудка и заставляет бороться до конца.  И  я
боролся. Не верил,  но  боролся.  Ругал  себя  за  дурацкое  упорство,  но
боролся. Ничего не мог с собой поделать. Не мог я позволить себе  сдаться.
Права такого не имел.
     Я отвлекся, и машина едва не съехала в каверну.  Дурацкий  рельеф!  И
откуда только они взялись, эти каверны?  Один  раз,  в  самом  начале,  мы
угодили-таки в одну из этих ямин - не меньше трехсот метров в  поперечнике
и глубиной в добрую  сотню.  Если  бы  с  одной  стороны  ее  не  засыпала
надвинувшаяся из пустыни дюна, мы так  бы  там  и  остались  -  машина  не
приспособлена для подъема вдоль отвесных стен.  И  так  пробултыхались  не
меньше часа, пока сумели выбраться наружу, и за это  время  зона  контакта
сдвинулась к самому горизонту. Еще чуть-чуть, и прощай всякая  надежда.  В
Полости, как в той  древней  сказке,  нужно  бежать  очень  быстро,  чтобы
оставаться на месте - в смысле, рядом с проходом. Сколько  времени  я  еще
смогу выдерживать эту гонку? Сутки? Двое? А  потом  стимулятор  перестанет
действовать, и придется передать управление автопилоту или кому-нибудь  из
гвенгов.  И  тогда  конец:  гвенги  наверняка  упустят  зону  контакта  за
горизонт.
     Объехав каверну вдоль левого края, я  вывел  машину  на  относительно
ровный участок и  посмотрел  вперед.  До  зоны  контакта  было  километров
восемь. Хотя я мог и ошибаться: расстояния здесь обманчивы.  Темный  столб
поднятой  пространственными  возмущениями  пыли  упирался  прямо  в  небо,
длинным шлейфом отмечая пройденный зоной  контакта  путь.  Даже  на  таком
расстоянии,  даже  внутри  машины  слышен  был  грохот  выворачиваемых   с
поверхности Полости глыб. Позавчера, в отчаянии от совершенной  ошибки,  я
рискнул ввести машину в этот ад в поисках выхода. Повторять попытку смысла
не было - проход закрылся, и приоткрыть  его  снова  могли  лишь  те,  кто
остался снаружи.
     Послышалось чириканье и почти тут же синхронный перевод в наушниках:
     - Мы по-прежнему не можем остановиться?
     Спрашивал Чверк, старший из трех гвенгов, которых я затащил с собой в
эту ловушку. Я на секунду оглянулся. Все трое сидели  на  своих  местах  и
смотрели на меня большими черными глазами.  В  их  позах  было  что-то  от
фигурок  древних  восточных  богов,  особенно  когда  все  трое  синхронно
поворачивались в одну сторону и замирали в неподвижности. Сходство это  не
портил почему-то ни золотистый мех,  которым  были  покрыты  их  тела,  ни
плоский,  направленный  вниз  клюв,  делавший  лица  гвенгов   удивительно
похожими на птичьи.
     - Нет, - ответил я.
     Задай этот вопрос кто-то из своих, я и отвечать не стал бы. Как будто
и так не ясно. Если мы остановимся, и зона контакта уйдет слишком  далеко,
всякая надежда будет потеряна. Я в лучшем случае пожал бы плечами в ответ.
А скорее просто огрызнулся бы: я уже трое суток был на взводе. Но гвенги -
они же как дети. Им же все приходится объяснять. И не раз, и не два, и все
равно, бывает, они так ничего и не понимают. Поначалу трудно привыкнуть  к
общению с ними, но потом все получается само-собой. Как и сейчас.
     - Если мы остановимся, зона контакта может уйти за горизонт. И  тогда
нам уже не удастся вернуться, - сказал я. - Наша  единственная  надежда  -
держаться к ней поближе.
     Я не стал говорить, что надежда эта  призрачна.  Зачем?  Быть  может,
гвенги так до самого конца и не поймут этого. Тем лучше. Для них,  конечно
- мне от одной мысли об их гибели по моей вине ну так погано было, что все
бы, кажется, отдал, лишь бы их спасти.
     Будь они неладны, эти акары с их проклятой Полостью!
     Мы  работали  в  этой  системе  уже  третий  год.  И  почти   никаких
результатов. Это только поначалу казалось, что вот-вот обнаружим мы  массу
следов погибшей цивилизации акаров, вот-вот разгадаем причину  их  гибели.
Как же, разгадали. Три года  -  и  всего  полсотни  артефактов  совершенно
непонятного назначения. Да несколько сотен  гипотез,  противоречащих  одна
другой и не поддающихся пока проверке. Если бы не гвенги, мы бы, наверное,
не поняли даже того, что родной планетой  акаров  был  именно  Алмонг-3  -
настолько  планета  была  обезображена  катастрофой.  И  о   существовании
Полости, конечно, без подсказки гвенгов не догадались бы.
     Может, и к лучшему это было бы. По крайней мере, для меня.
     Вообще говоря, Алмонг-3 был бы интересен и сам по себе,  без  акаров.
Для планетологов, я имею в виду. Планета земного типа - и ни атмосферы, ни
океанов, хотя налицо следы и  того,  и  другого.  А  на  месте  одного  из
континентов - гигантская язва, как будто кто взял да и  содрал  с  планеты
кору,  обнажив  глубинные  породы.  Поначалу  мы  приняли  это   за   след
столкновения   с   крупным   астероидом,   даже   модели   соответствующие
разработали. И  последствия  такого  столкновения  соответствовали  данным
исследований лучше, чем последствия образования  Полости,  в  которую,  по
свидетельствам гвенгов, все на самом деле и ухнуло. Но уж больно  гипотеза
о Полости красивой казалась. Не хотелось от  нее  отказываться.  Хотелось,
наоборот, доказать, что  Полость  действительно  существует,  несмотря  на
очевидные противоречия, несмотря на то,  что  по  нашим  прикидкам  на  ее
создание потребовалась бы энергия от взрыва десятка  сверхновых,  энергия,
которой акары явно не располагали.
     Вот, доказал. А что толку? Эх, Зойка, Зойка, знать бы, что видимся  с
тобой в последний раз...
     А впрочем, и хорошо, что не знал.  Как  жить  с  таким  знанием?  Как
говорить? Что говорить? Она, значит,  щебечет  об  отпуске,  о  том,  куда
полетим, что увидим, о театре  этом  в  Окранге,  где  нам  ну  непременно
побывать надо - а мне что, молчать?  Или  поддакивать,  зная,  что  ничего
этого не будет, что никуда мы с ней вместе уже  не  полетим,  и  проклиная
себя за это знание и это поддакивание? Все равно ведь ничего не получилось
бы. Зойка - она бы почувствовала, что со мной что-то не  так.  Она  всегда
чувствует. Нет уж, о таком лучше не знать заранее.
     Хорошо бы сейчас уснуть.  Положить  голову  на  панель  управления  и
уснуть. Не от усталости - стимулятор пока  что  работает  и  еще  какое-то
время я без сна продержусь. Уснуть, чтобы не думать ни о чем, не жалеть ни
о чем, не вспоминать ни о чем. Чтобы с ума не сойти. Ведь  все  равно  эта
гонка не имеет смысла, все равно зона контакта вырождается,  и  скоро  нам
уже ничто не поможет. Патрик рассчитал вероятный ход процесса, я помню его
результаты. Все именно так и происходит, а значит надежды нет. И дернул же
меня черт направить машину прямиком в проход!  Сам  не  понимаю,  как  это
получилось, зачем я так поступил? Всегда ведь осторожным был. Даже слишком
осторожным - из-за этого надо мной еще  в  училище  подшучивали.  И  вдруг
такое. Если кому и придет в голову,  что  с  нами  могло  случиться  -  не
поверят. С кем бы другим это случилось -  может,  и  поверили  бы.  Но  со
мной...
     Все ведь шло как обычно.  Рутина.  Вылетели,  высадились  в  квадрате
ТР-44, прошли вдоль поставленных автоматами вешек. Транспорт сразу  улетел
забирать какую-то другую  группу,  ну  а  нам  предстояло  часов  двадцать
мотаться  по  квадрату  в  надежде   обнаружить   что-нибудь   интересное.
Призрачная надежда - слишком давно мы этим делом на Алмонге-3  занимались.
По сути дела, только  анализ  изотопного  состава  грунта  по  маршруту  и
представлял ценность, потому что именно его результаты  в  конечном  счете
позволили бы подтвердить или отвергнуть астероидную  гипотезу.  Вот  мы  и
ползали на  пузе  по  всей  зоне  возможного  столкновения  с  астероидом,
собирали информацию. И осточертело же мне это занятие - не  передать.  Раз
за разом одно и то же - плато базальтовое в трещинах и уступах, кое-где из
трещин выходят вулканические газы, иногда даже лава изливается - и  ничего
нового.
     Идем мы, значит, в полуметре над поверхностью, ведем запись, намечаем
новые трассы для автоматов. И вдруг чувствую - что-то  не  так.  Не  сразу
понял, в чем дело. Вижу только - вокруг темнеть быстро стало. А  меня  так
рутинная эта работа довела - секунд пять врубиться не  мог.  Потом  дошло,
наконец - горизонта же нет! Глянул вверх - а он там, над головой. Будто мы
вдруг на дно ямы какой провалились. Только не было там,  конечно,  никакой
ямы. Равнина вокруг, плато - это я  наверняка  знал.  Гляжу,  значит,  как
горизонт все выше уходит, и все глазам своим поверить не  решаюсь.  Только
это все на сознательном уровне я ничего не понимал, а подсознательно-то до
всего уже дошел, вот ведь что особенно вспоминать противно. Будто только и
ждал этого момента с самого вылета - тут же  капсулу  аварийную  со  всеми
записями выбросил, потому как сигнал-то красный  на  пульте  уже  какое-то
время горел, и связи с базой, значит, не было. Выходит, я уже тогда решил,
что не стану назад прорываться, что прямиком в  проход  пойду.  На  уровне
подсознания решил. И ни о гвенгах, ни о Зойке совсем не думал.
     Если бы я хотя бы попытался  назад  повернуть  -  не  корил  бы  себя
сейчас. Ну не удалось - что поделаешь. Не повезло. Так нет -  я  же  сразу
повернул к проходу, я же на максимальной скорости пошел.  Боялся,  что  он
быстро закроется. И ведь не зря боялся - только-только проскочить  успели.
А о том, что по записям в аварийной капсуле никто об открывшемся проходе в
Полость не поймет - об этом я только после  подумал.  Мне  же  случившееся
настолько  очевидным  тогда  показалось,  что  до  сих  пор  сам  на  себя
удивляться не перестаю. Что это - затмение разума? Скорее всего. А значит,
никто и  никогда  уже  не  сможет  реконструировать  мое  поведение  в  те
мгновения. Даже лучшие земные психологи не смогут, потому что раньше ни  в
одном из тестов не показал я ни малейшей  склонности  к  таким  поступкам.
Меня бы и в разведку не  допустили,  покажи  я  такую  склонность.  И  уж,
конечно, не доверили бы трех гвенгов.
     Гвенги. Как сейчас помню тот разговор - это было вскоре  после  того,
как мы с Зойкой познакомились.
     - Ты знаешь, - сказала она, -  а  я  ведь  в  детстве  очень  боялась
гвенгов. Ну просто очень.
     - Почему? - спросил я, даже не вдумываясь  в  ее  слова.  Мне  просто
нравилось смотреть на нее и слушать, как она говорит - чуть смущаясь, так,
будто выдает какую-то великую тайну. А может, это и было для  нее  великой
тайной. Может, она и сама удивлялась, что вдруг заговорила со мной об этом
- мы ведь тогда почти совсем еще не знали друг друга. Раньше вот никому об
этом не говорила, а теперь вдруг язык развязался.
     - Да вот боялась, - она улыбнулась, взглянула на  меня  снизу  вверх,
потом опустила глаза и стала высматривать что-то под ногами. -  А  почему?
Не знаю. Может, потому, что они такие древние. Что так много  видели.  Что
так много знают и помнят. Мне казалось, что они и про меня  все-все  знать
должны. Даже то, что со мной в будущем случится. Даже то,  когда  я  умру.
Вот и боялась. И потом, ведь сколько цивилизаций  погибло,  а  гвенги  все
существуют. А вдруг и мы погибнем - а они останутся жить? И будут  кому-то
еще рассказывать, какими мы были. А вдруг они уже сегодня знают,  когда  и
от чего мы погибнем? А ты - ты  их  не  боялся?  -  вдруг  очень  серьезно
спросила она, посмотрев мне прямо в глаза.
     Меня же как током тогда ударило! Я же никому и никогда не говорил  об
этом, я же сам об этом давным-давно забыл! А теперь вот вдруг вспомнил.
     - Да, - ответил я с трудом. - Боялся. Но я боялся их потому, что  мне
казалось, это они повинны в гибели других цивилизаций. Смешно, правда?
     - Нет, -  сказала  она  очень  серьезно.  -  Это  не  смешно,  -  она
помолчала, потом добавила чуть слышно: - Это здорово...
     И уже позже, после того, как мы, спустившись на  пляж,  искупались  и
лежали, согреваясь на  горячем  песке,  я  спросил  -  спросить  раньше  я
почему-то не решился:
     - А почему здорово?
     Я боялся, что она не поймет вопроса. Или ответит что-то невпопад.  Но
она промолчала. Взглянула на меня, потом отвернулась и коротко засмеялась.
И я почувствовал, что мне и не важно было, что же она ответит, что  мне  и
не нужен был ее  ответ.  Мне  нужно  было,  чтобы  она  поняла,  о  чем  я
спрашиваю...
     Воздух  вокруг  снова  стал  мутным  от  пыли,  и  я  заставил   себя
сосредоточиться. Даже слезы на глазах выступили, до того обидно стало, что
ничего этого больше не будет. А будет только дурацкая Полость, коварная  и
жестокая, но однообразно-коварная и однообразно-жестокая, которая рано или
поздно нас доконает. И тогда уже ничего  больше  не  будет.  Только  через
пять-шесть тысяч лет, когда снова откроется проход  -  так  получается  по
расчетам Патрика - кто-то, возможно, снова проникнет  сюда,  и  обнаружит,
если повезет, наши останки.
     След, которым прошла зона контакта, открылся сразу за гребнем  холма.
Пока машина карабкалась вверх по склону, еще оставалась надежда, что  пыль
в воздухе - просто от ветра. Но сразу за  гребнем  все  впереди  тонуло  в
пыли. Нечего и думать о том, чтобы догонять зону контакта по ее же  следу.
Локаторы, конечно, не дадут попасть в ловушку, но рельеф там внизу...  Это
же сплошные вздыбленные скалы с глубокими провалами между  ними.  Конечно,
можно провести машину в десятке метров над поверхностью, но тогда  энергии
нам хватит не больше, чем на сутки. А что потом?
     Мне даже чертыхаться не захотелось. Это в первые два раза, когда  так
получалось, я злился. Потом  привык.  Ко  всему  привыкаешь.  Я  вздохнул,
развернул машину и пошел назад по  своему  же  следу.  Придется  вернуться
километра на три. Там слева,  я  это  помнил,  осталась  довольно  удобная
седловина между холмами. Возможно, за ней  откроется  хороший  путь  туда,
куда уходит зона контакта. А возможно, и не откроется. Так или иначе, надо
было спешить. Нельзя упустить зону контакта за горизонт. Горизонт здесь  -
это та  граница,  в  пределах  которой  еще  возможно  возвращение.  Если,
конечно, кто-то догадается,  что  мы  попали  в  Полость,  и  рванет  там,
снаружи,  хороший  термоядерный  заряд,  чтобы  накачать   зону   контакта
энергией.
     Гвенги у меня за спиной уже давно о  чем-то  оживленно  щебетали,  но
говорили они друг с другом, и потому транслятор молчал. Мне не хотелось бы
верить, что они догадываются, насколько безнадежно наше положение. Мне  не
хотелось бы, чтобы они догадывались. Я не  знал,  как  они  поведут  себя,
узнав правду, но я хотел, чтобы они до самого конца не теряли надежды. Чем
больше узнаешь этот народец, тем большей  симпатией  к  ним  проникаешься.
Они, мягко говоря, не очень умны, зато веселы  и  ласковы,  как  щенки,  и
смотрят на  тебя  такими  же  добрыми  и  умными  -  по-собачьи  умными  и
понимающими - глазами. Если бы собаки  научились  разговаривать,  из  них,
наверное, получились бы гвенги. По крайн