Эртих потянул носом поступающий из переходника  воздух
и скривился.
     - З-Здесь м-м-мне не  в-в-выдержать,  -  уже  по-настоящему  задрожал
Вартан и, отметая все дискуссии, кинулся  к  переходнику.  Эртих  поневоле
двинулся следом.
     - Ну, что делать-то будем? - спросил Вартан, немного отогревшись.
     Ответа он не дождался. Эртих сидел рядом и из последних сил боролся с
тошнотой, глядя в  пространство  выкатившимися  глазами.  Наконец,  он  не
выдержал, вскочил и, отбежав в дальний  конец  шлюзовой  камеры,  согнулся
пополам, держась за живот. Вартан деликатно отвел глаза.  Он  сам  недавно
испытал подобное и не хотел бы, чтобы кто-то из людей это видел.
     - Ну что, полегчало? - спросил он, когда Эртих вернулся и сел рядом.
     - В какой-то степени, - Клод  с  трудом  вздохнул,  несколько  секунд
молча, поджав губы боролся с новым приступом тошноты, затем нашел  в  себе
силы спросить: - А там, внутри, еще хуже?
     - Трудно сказать. У каждого свой предел чувствительности.  Лично  для
меня уже здесь ароматы достигают насыщения. Но вот когда  тебе  вымазывают
голову какой-то едкой гадостью...
     - Даже так?
     - Даже так. Одни их трубы чего стоят... Ползешь, ползешь, и все ни  с
места, все скользишь  по  этой  слизи.  Тоже  мне,  цивилизация.  Разумные
существа. Нечего нанимать посредников, если не можешь  обеспечить  сносные
условия.
     - Ну грэмпы тоже, скажу тебе, не подарок. Да что о  них  говорить?  О
себе надо подумать. Как выпутываться-то будем?
     - Делать нечего, придется вырабатывать мирное соглашение.
     - Знать бы как. Попробуй удержи этих  недоумков  от  нападения,  если
какую-нибудь мелочь вдруг не предусмотрим. Я лично не  имею  ни  малейшего
представления о том, с чего начинать.
     - Я тоже, - уныло ответил Вартан.
     - Хоть бы они все друг друга перебили,  наконец,  и  оставили  нас  в
покое! - Эртих в досаде даже ударил кулаком по стенке камеры,  но  тут  же
отдернул руку и стал брезгливо вытирать слизь о полу своей меховой куртки.
Почему-то он забыл даже расстегнуть ее, только откинул  капюшон  и  теперь
сидел, изнывая от жары, духоты и страшной вони.
     И тут Вартана осенило. Мысль была настолько проста и очевидна, что он
поразился тому, как это никто из людей не догадался до сих пор действовать
именно таким образом. Он немного помедлил, проверяя ход своих рассуждений,
потом тихо спросил:
     - Слушай, Клод, а зачем нам вообще добиваться мира, который пошел  бы
на пользу и Пэтлару, и грэмпам?


     - Ты хотел меня видеть, Презренный? - спросил адмирал Шэор, втекая  в
камеру, где содержался Лжец по пути на Пэтлар.
     - Да, Четырежды Победоносный, - ответил Вартан, слегка  приподнимаясь
в знак приветствия.
     До чего же он отвратителен, - подумал адмирал,  но  все  же  не  стал
закрывать перепонкой внутреннего глаза - милость,  несоразмерная  величина
которой  вряд  ли  доступна  пониманию  Лжеца.  Тот,  похоже,  совсем   не
разбирается в этикете, и даже этот визит воспринимает как должное - а ведь
адмирал  поначалу  не  намеревался   выполнять   беспрецедентную   просьбу
Презренного о дополнительном свидании. Тому  все  же  следовало  понимать,
насколько он мерзок - особенно после заключения  мира  с  грэмпами,  после
того, как Лжец использовал для этого свою гнуснейшую способность лгать. Ни
один  из  разумных  никогда  не  стремился  узнать  подробностей   сделок,
заключаемых при посредничестве  Лжецов  -  сама  мысль  об  использованных
методах была невыносима. Узнать же что-то еще - значило  навеки  запятнать
свой разум позором. Он, адмирал Шэор, не смог бы жить,  будь  его  совесть
запятнана ложью. А эти существа - ничего, живут,  и  даже  презрение  всех
разумных им не помеха. Потому адмирал  и  помыслить  не  мог  о  повторной
встрече.
     Но вот совсем недавно - и десяти тысяч  мгновений  не  прошло  -  ему
сообщили, что Старейшие  пожаловали  ему  звание  Четырежды  Победоносный,
добавили еще один луч к его адмиральской звезде и наградили личным  именем
"Спаситель Пэтлара", которым отныне  его  будут  именовать  на  Вселенском
Глямбе. И адмирал, гордый высокой честью, решил-таки  снизойти  к  просьбе
Презренного. Все же, как ни противно  сознавать  это,  он  кое-чем  обязан
этому Лжецу. А потому стоило проявить  высшее  благородство,  свойственное
расе Пэтлара.
     - Так зачем же  ты  хотел  меня  видеть?  -  снова  спросил  адмирал,
стараясь не приближаться к Презренному.
     - Пэтлар обязан мне миром и самим своим существованием, не так ли?  -
спросил Вартан.
     -  И  ты,  и  твоя  планета  получите  компенсацию,   предусмотренную
Конвенцией, - с достоинством ответил Адмирал. Не объяснять же Презренному,
что любой пэтларец предпочел бы смерть его помощи, и лишь высшие  интересы
заставили к ней прибегнуть.
     - Я в этом не сомневаюсь, Четырежды Победоносный. Ведь  вы  же  не  в
состоянии нарушить условия Конвенции.
     - Разумеется.
     - В том-то вся и штука. Не сможете. Тогда попробуйте объяснить мне, в
чем же состоит ваша хваленая честность, если она от вашей воли не зависит,
если вы просто не можете иначе,  если  вы  запрограммированы  всегда  быть
честными? В чем, скажите мне, ваша-то заслуга, раз вы не можете обмануть?
     - Я не понимаю тебя, Презренный.
     - Да где уж тебе понять... - сказал Вартан совсем тихо.
     В   самом   деле,    как    может    этот    желеобразный,    заранее
запрограммированный робот понять, что сами эти понятия честности  и  чести
не имеют  смысла  без  своих  антиподов  -  лжи  и  бесчестья?  Где  этому
одноклеточному  понять,  что  лишь  презираемые  всеми  разумными   расами
Галактики  Лжецы  одни  и   способны   быть   по-настоящему   честными   и
благородными? Где ему понять, что только честь и  благородство  землян  по
существу и спасают остальные расы Галактики от полного  уничтожения?  Ведь
он, Вартан, наверняка не первый из людей, кто додумался до  способа  легко
обеспечить человечеству превосходство над всеми остальными  расами.  И  не
последний, кто от применения этого способа отказался.
     Ведь власть -  это  не  более,  чем  возможность  принимать  решения,
изменяющие течение событий. И по существу такая  власть  давным-давно  уже
была в руках у землян. Конвенция, формально ставящая их в  зависимость  от
воли остальных народов, по сути дела передала им всю полноту такой власти.
Логично было бы употребить эту власть на благо  человечества  -  и  никого
больше. Так почему, почему же до сих пор этого не произошло? Почему  люди,
наделенные этой властью, до сих пор  не  правили  Галактикой?  Почему  он,
Вартан, внезапно осознав свое могущество, не пошел этим путем?
     Почему?!
     Вартан смотрел на адмирала, на его  сияющую  восьмидесятипятиконечную
звезду, на слегка колыхавшиеся псевдоподии, на длинные отростки вблизи  от
звуковой мембраны, на концах которых сидели  маленькие  и,  как  казалось,
очень злые глазки, и внезапно ему все вокруг  стало  невыносимо  противно.
Ведь мы такие же, подумал он, мы точно такие же.  И  точно  так  же  не  в
состоянии перешагнуть  через  свои,  пусть  даже  радикально  отличные  от
пэтларских, понятия чести и морали. А значит и у  нас  нет  свободы  воли.
Может, ее отсутствие - единственное условие выживания разумной расы. Может
быть. Но все равно это значит,  что  я,  Вартан  Кейбаг,  точно  такая  же
марионетка, абсолютно послушная не мною выработанным правилам, как  и  это
одноклеточное.
     И Вартан застонал от внезапно охватившего его отвращения и к себе,  и
ко всей  Вселенной.  А  адмирал  Шэор,  Четырежды  Победоносный  Спаситель
Пэтлара, так и не сумел понять, чего же хотел от него этот странный Лжец.





                              КОГДА БОГИ СПЯТ


     Наверное, я должен записать, как все это случилось.
     Теперь я просто  обязан  это  сделать,  иначе  то  открытие,  которое
совершил профессор Ранкор, может погибнуть в безвестности, и тогда вряд ли
останется у людей хоть какой-то шанс уцелеть в этом  изменчивом  и  зыбком
мире.
     Впрочем, я не уверен, нет, не уверен,  что  решусь  обнародовать  эти
свои записки. Даже сейчас, даже  после  всего,  что  произошло.  Возможно,
после моей смерти... Да, конечно, я не  имею  права  унести  эту  тайну  в
могилу. Но, пока я жив - вряд ли.
     Потому что ниже  мне  придется  признаться  в  совершении  проступка,
несовместимого со званием ученого, и для меня невыносима сама мысль о том,
что коллеги могут изгнать меня за это признание из своего сообщества. Они,
конечно, поступили бы при этом вполне справедливо, и я не имею  морального
права осуждать их за  это.  Но,  пока  это  в  моих  силах,  я  постараюсь
сохранить тайну. Наверное, должно случиться нечто гораздо  более  ужасное,
чтобы я решился пойти на позор признания. Наверное,  во  мне  есть  что-то
ущербное, раз я не способен пожертвовать своей репутацией -  всего-навсего
репутацией - во имя высших интересов  всего  человечества.  Но,  с  другой
стороны, я ведь уже сознался однажды. Сознался перед профессором Ранкором,
зная, что ждет меня после этого признания. И он отпустил мой грех. Он имел
на это право. Так  разве  справедливо  карать  дважды  за  одно  и  то  же
преступление? Тем более, что и сам профессор...
     Сейчас глубокая ночь. Я только что вернулся из обсерватории -  звезда
Ранкора ушла за горизонт, а остальные объекты сейчас мало кого интересуют.
Хотя я мог  бы  подсказать  участки  неба,  куда  следовало  бы  направить
телескопы, чтобы зафиксировать возможное начало еще  более  примечательных
процессов. Но я предпочитаю молчать - у меня  есть  заботы  поважнее,  чем
предсказывать грядущие открытия. Тем более, что  открытия  эти  мало  кого
обрадуют. И я не должен привлекать к своей персоне  повышенного  внимания.
По крайней мере, пока. Ведь мне прежде всего надо закончить эти записки  -
и обязательно размножить их, и успеть разослать по разным адресам, где - в
этом я не сомневаюсь - они будут в полной  сохранности  лежать  вплоть  до
моего указания или же до моей смерти.
     Я пишу о собственной смерти так спокойно - а ведь еще год  назад  она
казалась чем-то далеким, о чем не стоило пока беспокоиться. Но год назад и
профессор наверняка не  думал  о  возможности  своей  кончины.  И  тем  не
менее...
     Да, год назад мир был совсем иным.
     Городок у нас тихий и  спокойный.  Через  него  не  проходят  крупные
магистрали, здесь  нет  промышленности  или  добычи  каких-то  ископаемых.
Только Университет - и все, с ним связанное. Обсерватория на горе  Леммард
да богатая библиотека - вот то, чем выделяется наш городок  из  нескольких
десятков подобных центров мира. Есть  библиотеки  гораздо  более  богатые.
Есть обсерватории с гораздо лучшим оборудованием  -  и  все  же  мы  можем
гордиться и тем, и другим. Особенно после установки пять лет назад  нового
рефлектора - он уже успел внести  вклад  в  науку.  Одно  открытие  звезды
Ранкора чего стоит.
     Хотя, если честно,  звездой  Ранкора  мир  обязан  не  нашему  новому
рефлектору.
     Мое поступление в Университет и назначение профессора Ранкора  главой
кафедры теоретической астрофизики совпали по времени. В свое время,  когда
я  выдвинулся  в  число  лучших   его   учеников,   мне   показалось   это
знаменательным. Диплом я защитил с  блеском,  и  профессор  предложил  мне
остаться работать под его  руководством.  В  том,  что  такое  предложение
последует, я, в общем, не сомневался - и все же помню, что был польщен.  И
сразу же целиком отдался работе.
     Правда, не только потому, что так уж  увлекся  поставленной  задачей.
Были и другие причины, долгое время казавшиеся мне совсем не связанными  с
основными моими занятиями. Но теперь, анализируя все случившееся со  мной,
я прихожу к убеждению, что связь эта скорее всего была.  Наверное,  Регина
что-то предчувствовала - женское сердце  всегда  считалось  гораздо  более
чувствительным, чем мужское. И  ее  поведение  перед  нашим  разрывом,  ее
упорное нежелание оставаться в этом городе я теперь не решился бы  назвать
бессмысленным капризом. И  наверняка  не  было  оно  связано  с  какими-то
эпизодами в ее жизни, которые она хотела бы от меня скрыть - а ведь  тогда
я не сомневался, что в этом состоит основная причина всех ее капризов.  Но
теперь не сомневаюсь в обратном -  она  предчувствовала,  что  мне  нельзя
здесь оставаться, что та ущербность  моего  душевного  склада,  которую  я
теперь осознаю в себе, именно здесь, именно в работе, которую мне придется
проводить под руководством профессора Ранкора окажется губительной.
     Хотя, если разобраться, такая ущербность опасна в любой работе.
     Но в общем, чего было, того уже не изменишь. И я даже  не  знаю,  где
она живет теперь и что с ней сталось. Правда, я не встречал публикаций под
ее фамилией - но это ничего не значит. Не думаю, что она оставила работу -
скорее, вышла замуж.
     А я постарался поскорее забыть обо всем - и  целиком  отдался  науке.
Фактически, наш разрыв лишь подтолкнул то, что  она  стремилась,  пусть  и
неосознанно, предотвратить. Лишь подтолкнул. Я забросил все, кроме работы,
и всего за  два  года  стал  первым  среди  учеников  профессора  Ранкора,
опубликовав - в соавторстве с  ним  и  самостоятельно  -  порядка  десятка
работ, развивающих новый подход в теории устойчивости  звездных  оболочек.
Постепенно, по мере продвижения работы, не только я, но  и  сам  профессор
пришли к убеждению, что  мы  стоим  на  пороге  значительного  открытия  в
теоретической астрофизике, которое  позволит  объяснить  множество  доселе
непонятных  экспериментальных  данных.  Ведь  результаты,   полученные   в
последние два-три года перед  этим  с  помощью,  космической  обсерватории
"Стеллар", противоречили прежним  теоретическим  представлениям  -  а  мои
построения были  близки  к  тому,  чтобы  объяснить  их  в  рамках  вполне
законченной теории. И, значит, дать новые предсказания.
     Тогда казалось, что цель совсем рядом. Но на деле она была еще ближе,
чем я думал.
     А споткнулся я на сущем, как мне тогда показалось, пустяке. На  такой
мелочи, что просто дрожь пробирает. На одном интеграле. Интеграл,  правда,
был действительно заковыристый. Провозившись с ним дня  три  и  совершенно
потеряв терпение - просто потому, что  не  ожидал  такой  вот  неожиданной
подножки,  когда,  казалось,  решение  совсем  рядом,  и  все  катилось  к
успешному завершению работы  -  я  попытался  подсунуть  его  кое-кому  из
коллег, и даже самому профессору, но никто из них не нашел новых,  еще  не
испробованных мною подходов, и в итоге я  остался  с  общей  рекомендацией
подсчитать его численно, на компьютере. Чтобы  дать  такой  совет  особого
интеллекта не требуется. Только дело в  том,  что  далеко  не  все  задачи
компьютеру подвластны - специалисты, занимающиеся проблемами вычислимости,
меня поймут. И уже после первых же пробных расчетов я пришел к  убеждению,
что данный интеграл относится как раз  к  разряду  невычислимых,  то  есть
таких, для которых время их вычисления при повышении точности  результата,
скажем, в два раза возрастает в большее количество  раз.  Необходимое  мне
значение   точности   численного   интегрирования   оказывалось    поэтому
недостижимым  в   принципе.   Нет,   этот   интеграл   требовалось   взять
аналитически, это был единственный реальный путь. И именно на этом пути  я
и совершил роковую ошибку.
     Я положил этот интеграл равным две трети пи.
     Не потому, что имел для этого хоть какие-то реальные основания.
     Нет - просто потому, что такой результат идеальным образом вписывался
в построенную мной теорию. И мне показалось, что я имею право пойти  здесь
на подлог - а это был именно подлог, ведь ни в одной из своих публикаций я
не решился сослаться на произвольность этого предположения. Я находил себе
оправдание в том, что Вселенная должна  быть  устроена  разумным  образом,
должна описываться законченными и внутренне непротиворечивыми теориями,  а
потому сама логика вещей подсказывает,  что  злосчастный  интеграл  должен
иметь именно такую, необходимую мне величину.
     Позже, когда мы уже вдвоем с профессором Ранкором занялись снова этим
интегралом, пытаясь понять, что же произошло с нашим  миром,  мы  выяснили
удивительную вещь - он принадлежал, оказывается, к  обширному  классу  так
называемых интегралов  Лаггера,  которые,  как  было  доказано,  не  имеют
определенной величины - я не специалист в области  анализа,  и  так  и  не
понял всей глубины заключенной в этом математической премудрости. Для меня
важно, что, формально я имел право присвоить этому интегралу именно  такую
величину - я же не мог предвидеть последствий своего шага.
     Я и помыслить, конечно, не мог, что повлечет за собой такой поступок!
     Я вообще тогда, как теперь понимаю, ни о чем не думал - только о том,
что вот, наконец, достиг желанной  цели.  Решил-таки  задачу,  использовав
принципиально новый подход, и тем  самым  осуществил  настоящий  прорыв  в
науке. Мне уже  виделось,  что  моя  работа,  в  которой  подводился  итог
проведенных исследований, выходит на первые места в индексе цитирования, я
уже не сомневался, что примененный подход будет носить мое имя, и впереди,
еще недостижимая, но уже  приобретающая  конкретные  очертания,  замаячила
Нобелевка. Конечно, мечтать об этом не возбраняется ни одному ученому,  но
ей-богу, я имел для такой мечты основания, и это признавалось тогда всеми,
с кем я работал. Даже профессор Ранкор, обычно весьма сдержанный  в  своих
оценках, как-то раз обмолвился, что  я,  судя  по  всему,  пойду  в  науке
гораздо дальше его самого. Он не завидовал мне - он мною гордился. Хотя на
самом деле я достоин был презрения, ибо в то время совершенно выбросил  из
головы даже воспоминания о совершенном подлоге. Я считал, что  множившиеся
экспериментальные   подтверждения   правильности   моей   теории    служат
достаточным оправданием весьма произвольного предположения,  и  не  спешил
снова вернуться к анализу сомнительного звена в  цепи  моих  теоретических
построений. Теперь именно эта моя тогдашняя  успокоенность,  почивание  на
лаврах, которому я тогда предавался, терзают мою душу и не  дают  спокойно
спать по ночам. Ведь - кто знает? - быть может, тогда еще были  шансы  все
исправить?
     Первый сигнал тревоги прозвучал в ноябре прошлого года, когда  начали
поступать данные с только что выведенного на орбиту спутника наблюдения за
Солнцем "Солар-иж". Правда, я лично стоял несколько в стороне от обработки
получаемой с него информации  -  набирал  статистику  по  звездам  шаровых
скоплений,  используя  результаты   наземных   наблюдений   в   оптическом
диапазоне. Поэтому тот  разговор  с  профессором  Ранкором  был  для  меня
совершенно неожиданным.
     Помнится, еще утром, заглянув зачем-то в его кабинет, я поразился его
усталому виду и какому-то отрешенному взгляду, которым он  меня  встретил.
Но профессор - это знали все на кафедре - не любил, чтобы проявляли заботу
о его здоровье. Поэтому я, не  сказав  ни  слова,  ушел  к  себе,  быстро,
впрочем, позабыв мелькнувшее было в душе чувство обеспокоенности.  Но  оно
вернулось, когда ближе к обеду профессор позвонил мне и еще более  усталым
и каким-то, я бы сказал, растерянным голосом,  попросил  зайти  к  нему  в
кабинет, захватив кое-какие бумаги.
     Вид у него теперь был еще более утомленный, но я не решился  спросить
его о самочувствии,  сел  на  стул  сбоку  от  стола  и  разложил  бумаги,
приготовившись дать необходимые пояснения. Минуты две он молчал, ни о  чем
не спрашивая, сидел, глядя  в  исписанные  листки  перед  собой  и  слегка
постукивая  по  столу  зажатым  в  пальцах  карандашом.  Потом,   наконец,
сосредоточился, отложил карандаш в сторону и, покопавшись в  ящике  стола,
достал листок с отпечатанной на принтере таблицей и протянул его мне.
     - Это спутников