тобы  реже
нарушали мое одиночество и мешали спокойному течению мыслей.  Но  я  точно
знаю, что никогда не сделаю этого - уже несколько дней полного одиночества
начинают тяготить меня, и я рад любому гостю,  хотя  наверняка  знаю,  что
буду тяготиться его присутствием уже  через  два-три  дня.  Так  что  даже
приезд Элгонда Диассо поначалу меня обрадовал, хотя я сразу почувствовал -
вернее, не почувствовал, я сразу знал наверняка! - что особой  радости  от
этого приезда ждать не приходится.
     Он, в общем-то, человек неплохой. Я так думаю. И если бы не некоторые
известные мне эпизоды из его прошлого, я, быть может, относился бы к  нему
безо  всякой  настороженности.  Даже  зная  его  как  горячего  сторонника
проекта, я постарался бы по возможности не ставить предубеждение на первое
место при общении с ним. Но  что-то  все-таки  заставляло  меня  постоянно
держаться настороже. Как оказалось, не напрасно.
     Сперва мы разговаривали о вещах совершенно посторонних. Когда  живешь
в уединении, то поневоле всегда стремишься  расспросить  всякого  гостя  о
том, что творится в большом мире,  потому  что  никакие  сводки  новостей,
никакая пусть и самая подробная информация о культурной жизни человечества
никогда не заменит живого впечатления, которое приносит с  собой  человек.
Часа два, наверное, я выспрашивал  его  о  том,  что  творится  в  театрах
Аккерма и Кандуонна - ведь  Элгонд  Диассо,  как  я  знал,  был  преданным
любителем этого вида искусства - и он едва не соблазнил меня выбраться  на
предстоящую премьеру "Кайаты", настолько живо и интересно описал  то,  что
там должно было произойти.
     Но потом он перешел к делу, и все, о  чем  мы  только  что  говорили,
сразу отошло на второй план. Потому что прилетел он,  конечно,  не  просто
так. Он прилетел для того, чтобы предложить мне стать руководителем Группы
Контроля за транспортировкой в надпространственных тоннелях.
     По мысли  тех,  кто  выдвинул  это  предложение,  оно  устраняло  все
противоречия, накопившиеся вокруг  проекта.  Группа  Контроля,  наделенная
правом вето, подчиненная и подконтрольная противникам проекта,  фактически
имела возможность свести к нулю все отрицательные эффекты, не  препятствуя
в то же время самому  строительству.  Фактически,  мы  получали  при  этом
гораздо больше, чем могли  надеяться,  потому  что  вот  уже  многие  годы
находились на грани полного поражения, не в силах склонить в  свою  пользу
общественное мнение. А поражение наше означало бы, что надпространственные
тоннели будут  строиться  и  эксплуатироваться  самым  опасным  для  судеб
человечества образом.  Контроль  с  правом  вето  -  это  было  заманчиво.
Настолько заманчиво, что можно было смириться с началом строительства.
     Над этим стоило подумать.
     С тем мы и расстались с Диассо. У него были какие-то срочные дела,  и
он не стал задерживаться. А я был рад тому, что никто не станет  отвлекать
меня от серьезных размышлений. Мы распрощались с ним довольно тепло,  и  я
снова остался один.
     Поначалу мысли  мои  текли  довольно  спокойно,  и  мне  было  совсем
нетрудно логически рассуждать о преимуществах  и  недостатках  полученного
предложения. В сущности, оно было не более, чем признанием того факта, что
я способен оказывать определенное воздействие на судьбу человечества, что,
поскольку моя позиция имеет достаточное количество  сторонников,  со  мной
вынуждены считаться. И раз при всем том  я  убежден  в  своей  правоте,  в
правильности выбора цели, значит жизнь прожита не зря, и все, чем пришлось
в этой жизни пожертвовать, не напрасно. А потому не было особой проблемы в
том, принимать или не принимать предложение Диассо.
     Но  постепенно  уверенность  моя  стала   ослабевать,   потому   что,
представляя себе будущее, когда я возглавлю Группу Контроля,  я  вдруг  со
всей ясностью осознал, что это будущее будет резко отличаться от того, что
мы имеем сегодня. Уже в силу того факта, что  надпространственные  тоннели
будут построены, ситуация резко изменится, и мы, даже обладая правом вето,
будем вести оборону на новых рубежах.  И  кто  тогда  даст  гарантию,  что
однажды не настанет момент, когда с той же легкостью,  с  которой  сегодня
нам готовы дать это право, его у нас  не  отберут?  История  знает  немало
примеров подобного рода. Причем совсем не обязательно сделают  это  те  же
самые люди. Все мы, быть может, успеем умереть и истлеть, даже имена  наши
могут уже позабыться, но рано или поздно проблема эта встанет перед людьми
в полный рост, и право вето окажется потерянным - потому  что  нет  ничего
вечного в этой Вселенной. За свою долгую жизнь я  повидал  десятки  миров,
которые погибли или пришли в упадок от неизвестных причин - кто даст тогда
гарантии, что такой же не будет судьба всего человечества?
     Время близилось к ночи, и по мере того, как сгущались сумерки,  мысли
мои становились все  более  смятенными.  Не  находя  покоя,  я  бродил  по
комнатам своего слишком большого для меня одного дома, надеясь найти  хоть
что-то, что дало бы новое направление мыслям. И наконец -  но,  думаю,  не
случайно - наткнулся на джинг, что хранился на полке в моем кабинете среди
прочих редкостей, собранных в разных уголках Галактики. Как-то  совершенно
неожиданно для меня самого он вдруг  оказался  в  моей  ладони.  Память  о
далеких годах ушедшей молодости, о счастливом времени, которое уже никогда
не вернешь, о людях,  которые  ушли  навсегда...  Я  медленно  поворачивал
джинг,  всматриваясь  в  его  полупрозрачные  глубины,  пальцы  сами-собой
ощупывали  его  поверхность,  местами   гладкую,   как   стекло,   местами
шероховатую и чуть теплую на ощупь. И вдруг... Дрожь прошла по всему моему
телу, я покачнулся и чуть не упал, но все равно ни на  мгновение  не  смог
оторвать взгляда от джинга, хотя и не понимал еще, что же такое происходит
со мной. Я еще чуть-чуть повернул его на ладони - и увидел...
     Он стоял ко мне боком, глядя куда-то вдаль. Потом медленно повернулся
- но я узнал его раньше, еще до того, как разглядел черты лица.  Знание  о
том, что я его увижу, наверное, жило во мне все эти годы. Или оно  жило  в
джинге, что лежал на моей ладони. Впрочем, это было одно  и  то  же.  Ведь
джинг - это и был я, такой, каким вошел так много лет назад  в  мастерскую
"йяон-твало".
     - Здравствуй, - сказал он, улыбнувшись.
     - Здравствуй, - ответил я, чуть помедлив. Я уже  не  дрожал,  все  со
мной было в полном порядке, и я не удивился тому, что разговариваю с  ним.
Как-то вдруг я совершенно позабыл о  той  реальности,  что  еще  несколько
мгновений назад меня окружала, и сознание мое перенеслось на далекий Джинг
- и  далеко-далеко  в  прошлое.  Потом,  когда  все  это  кончилось,  я  с
удивлением обнаружил, что  уже  не  стою  там,  где  джинг  проник  в  мое
сознание, что я удобно расположился в кресле в своем кабинете,  ноги  мои,
которые стали мерзнуть в последние  годы,  тщательно  укутаны  пледом.  Но
память о том, как и когда я успел это сделать, не  сохранилась.  Наверное,
сознание  человека,  когда  он  вступает  в  контакт  со  своим   джингом,
раздваивается, и джинг вытесняет из памяти реальные  события,  потому  что
слишком значительно то, что он способен внести в нашу жизнь.
     - Рад  видеть  тебя,  -  сказал  он,  подходя  ближе.  -  Ты  здорово
изменился.
     - Все меняются с годами.
     - И все меняется. Кроме прошлого.
     В глазах его я почитал вопрос, но почему-то не сразу  понял,  что  же
желает он узнать. И лишь через пару  секунд  до  меня  дошло  -  ведь  мое
прошлое это его будущее. Хотя, может, это и бессмысленно -  какое  будущее
может быть у человека, навеки запечатанного в неизменном джинге? -  но  он
хотел знать.
     Однако отвечать на этот немой вопрос я еще не был готов.
     Я и сам не знал в те мгновения, как относиться мне к своему прошлому.
Жизнь прошла - а что сделано? Я вдруг вспомнил рассуждения одного древнего
мудреца о том, что человеку всегда свойственно жить лишь будущим,  и  даже
когда он думает, что в прошлом своем - что бы ни случилось в жизни  дальше
- он всегда найдет утешение - даже тогда  его  взгляд  все  равно  обращен
только в будущее. Только  будущим  и  обладаем  мы,  живущие,  потому  что
изменить хоть что-то в своем прошлом мы не в состоянии. А он - он не  имел
и малой доли будущего, все его будущее я уже прожил. У него  впереди  было
меньше жизни и меньше свободы, чем у любого умирающего, и мы оба сознавали
это. Мне стало не по себе от таких мыслей, и я отвел взгляд в сторону.
     Молчание наше длилось довольно долго. Он не торопил меня и  не  мешал
мне думать. И наконец, когда почувствовал, что молчать  дальше  становится
для меня слишком тяжело - он не мог не почувствовать этого, ведь мы с  ним
существовали оба лишь в  рамках  одного,  моего  собственного  сознания  -
сказал:
     - Я вижу, ты многого добился в жизни.
     Он не спрашивал и не настаивал на ответе. Он  просто  приглашал  меня
поделиться - и радостями, и печалями. И был готов понять и  простить  все.
Кто еще может так вот  понять  и  простить?  Но  мне  тяжело  было  начать
говорить, потому что я вдруг со всей  ясностью  осознал,  что  вот,  жизнь
почти что прожита, и в этой прожитой жизни больше потерь,  чем  обретений,
больше несвершенного, чем сделанного, больше рухнувших надежд, чем успехов
и достижений. Таков, наверное, удел каждого из  живущих  -  но  далеко  не
каждому приходится однажды держать ответ перед самим собой.
     - Да, - наконец, нашел я  в  себе  силы  для  ответа.  -  Кое-чего  я
добился. Но гораздо больше потерял.
     - Жизнь не обходится без потерь, - ответил он,  и,  подняв  глаза,  я
заметил, как он поморщился, сожалея о сказанном. Ну конечно, не  для  того
ведь мы встретились, чтобы обмениваться общими фразами.
     А для чего?
     - Давай присядем, - сказал я и первым  двинулся  к  стоящему  в  углу
низкому дивану. Как-то в то  время  мне  и  в  голову  не  приходило,  что
окружающая нас обстановка не  имеет  ни  малейшего  отношения  к  реальной
действительности,  в  то  время  как  движения  мои   как   раз   в   этой
действительности и должны происходить. Я  просто  был  там,  в  мастерской
"йяон-твало", в своем далеком прошлом, я встречался и разговаривал с самим
собой, и это была та единственная  реальность,  которая  существовала  для
меня.
     Мы сели рядом и  снова  какое-то  время  молчали.  Я  знал,  что  это
ненадолго, что скоро он  начнет  спрашивать  меня  о  вещах,  которые  его
волновали, о том, что волновало меня самого в то далекое время - а  что  я
мог ответить? Все это было и прошло, и давно уже многое позабылось.
     Но оказалось, что говорить со мной он собрался совсем не об этом.
     - Скажи, - услышал я, - ты очень несчастен?
     И все внутри меня застыло от этого вопроса. Потому что я понял вдруг,
что он попал в точку. Он, мое отражение, знал обо мне больше,  чем  я  сам
осмеливался знать.
     - Да, - ответил я одними губами. Я мог бы и не отвечать -  он  и  так
знал ответ.
     - Почему?
     Я промолчал - я не знал ответа. А он не стал спрашивать снова, он все
понимал и молчал. Так и сидели мы рядом  и  молчали,  и  думали  каждый  о
своем. С ним рядом было легко молчать, присутствие его не  тяготило.  И  я
сидел и смотрел перед собой ничего не видящим взором, и вспоминал. Сколько
лет прожито, сколько всего осталось позади - и вот такое.  Несчастен.  Да,
несчастен,  и  ничего  тут  не  поделаешь.  Но  почему?  Что  делает   нас
счастливыми или несчастными, что это  вообще  такое  -  счастье?  То,  что
всегда остается позади, что не осознаешь в своем настоящем? Да нет, не так
просто. Или счастье - всегда где-то  впереди,  а  когда  впереди  уже  нет
ничего, то и счастье невозможно? Ведь пока есть стремление к чему-то, пока
есть цель впереди, кажется, что достижение этой цели и  есть  счастье.  Но
вот она, наконец, достигнута - или не достигнута, разница не велика - и ты
вдруг понимаешь, что не в ней счастье, что оно снова уплыло вперед или  же
осталось позади, и достижение цели или  же  ее  потеря  в  равной  степени
создают в душе  какую-то  пустоту,  которую  только  новая  цель  и  может
заполнить. А если не видишь цели?  И  жизнь  прожита,  и  все  осталось  в
прошлом, и не на что надеяться в будущем, и знаешь, что впереди ничего уже
нет?
     - Ты, я вижу, стал большим пессимистом, - услышал я его голос  совсем
рядом.
     - У меня есть на то причины.
     - Расскажи.
     - Тебе так важно это знать?
     - Мне, может, и нет. Тебе - важно.
     Я хмыкнул, пожал плечами. Но противиться  не  стал.  Для  того  мы  и
встретились с ним, чтобы можно было все рассказать. И я стал рассказывать.
Обо всем, что сумел вспомнить. Обо всем, что казалось важным. Рассказал  о
своих провалах и неудачах, об обидах и поражениях,  о  том,  как  рушились
жизненные планы, как я ставил перед собой цели и утрачивал их,  и  ничего,
ничего не добивался. Рассказал не утаивая, честно и откровенно, не скрывая
причин и не стараясь себя  обелить.  Возможно,  я  даже  находил  какое-то
удовольствие в этом покаянии перед самим собой, когда во  всем  был  готов
видеть следствия своей собственной слабости или нерешительности,  лени,  а
временами даже трусости. Я рассказал ему о том,  как  не  стал  продолжать
исследования древних диалектов языка  терраа  -  того,  который  некоторые
считают  прародителем  всех  существующих  языков.  Рассказал  жестоко   и
откровенно, так, чтобы не было у него  жалости  ко  мне.  Ведь  я  помнил,
сколько надежд в то время возлагал он на эти исследования - а  я  разрушил
эти надежды. Я находил какое-то удовольствие, расписывая свои проступки  -
наверное, в каждом из нас сидит бес злословия, готовый по малейшему поводу
обливать всех и вся грязью, но мы искусно сдерживаем его и порой  даже  не
подозреваем о его существовании. И вот этот бес в моей душе вдруг вырвался
на волю. Я  рассказал,  как,  уподобившись  последнему  идиоту,  отказался
помочь Раньдьягу, когда он так нуждался в помощи.  Отказался  потому,  что
откуда-то узнал о его не слишком порядочных поступках -  но  потом,  когда
было уже поздно, понял, что не мог он эти поступки совершить. А потом были
еще случаи, это, оказывается, ничему меня не научило.  Как-то  сами  собой
всплывали в памяти эпизоды, о которых, казалось, я счастливо забыл, и  чем
дальше, тем гадостнее становилось на душе. Чистилище может  быть  страшнее
ада.
     И так я дошел до предложения, с  которым  прибыл  ко  мне  Диассо.  И
замолчал. Потому что внезапно понял, что не смогу принять это предложение.
Не смогу. И снова, значит, упущу свой шанс, и снова пополню  список  своих
потерь, снова окажусь в стороне.  Неужели  жизнь  так  ничему  меня  и  не
научила, и я так и буду совершать  поступки,  о  которых  придется  только
сожалеть?
     И тут он задал мне вопрос. Всего лишь один  вопрос,  но  вопрос  этот
решил мою судьбу. Потому что  задал  он  его  человеку,  который  украл  и
бесстыдно разбазарил его будущее.
     Он спросил:
     - Скажи, если бы пришлось тебе прожить жизнь сначала - ты поступил бы
иначе?
     И все.
     Больше я ничего  не  помню.  Наверное,  на  том  и  закончилась  наша
встреча. А если и нет - я все  позабыл.  Я  очнулся  поздней  ночью.  Было
темно, только вторая луна бледно  освещала  кабинет.  Я  сидел  в  кресле,
укутанный пледом, и рука моя крепко сжимала джинг.  Я  был  один  в  доме.
Совершенно один.
     Но я ничего не забыл.
     Ни единого мгновения.
     Ни единого жеста.
     Ни единого слова.
     И сегодня я помню все так же  отчетливо,  как  будто  мы  только  что
расстались с ним. Наверное, я теперь никогда не забуду об этой встрече. До
самой своей смерти. Потому что он помог мне понять главное - если бы жизнь
повторилась, я поступил бы точно так же. Не потому, что мы не властны  над
своей судьбой, и все заранее предопределено. Нет. Потому что мы не властны
над тем, что считаем нравственным, а что нет, где мы видим  границу  между
подлостью и порядочностью. И я понял, что никогда, даже в тех поступках, о
которых так горько потом сожалел, я не переступал эту границу. А значит, я
прожил бы свою жизнь точно так же. И одно сознание этого  изменило  теперь
мою жизнь. Я  живу  так,  как  будто  все,  что  происходит  -  происходит
вторично. Нет, это не согласие плыть по течению. И не отпущение себе  всех
грехов. Просто я знаю, что прошел поверку. И если  тот,  у  кого  я  украл
будущее, понял меня и простил - значит жизнь прожита не зря.





                             Сергей КАЗМЕНКО

                             ИЗГОНЯЮЩИЕ БЕСОВ




     - Он подготовлен?
     - Только по первой версии.
     Звук шагов гулко отдавался в длинном коридоре  и  временами  заглушал
слова.
     - Как он к этому отнесся?
     Энасси говорил отрывисто,  не  оборачиваясь.  Он  стремительно  шагал
впереди, и доктор Гайдли едва поспевал следом.
     - Трудно сказать... Он давно  уже  на  взводе,  и  эта  история,  мне
кажется, мало что добавила...
     - Понятно.
     Они повернули налево, прошли еще с десяток шагов и остановились перед
дверью.
     - Разговаривать буду я, - сказал Энасси и шагнул  вперед,  едва  лишь
дверные створки начали раздвигаться.
     Они оказались в длинной светлой комнате без окон.  Профессор  Диллет,
сидевший на диванчике в дальнем от двери углу, тут же встал  и  шагнул  им
навстречу.
     - Здравствуйте, профессор, - с порога начал Энасси. -  Обстоятельства
дела мне, в основном, известны.  Не  будем  терять  времени.  Вы  обдумали
предложение доктора Гайдли?
     - Д-да, - несколько неуверенно  ответил  Диллет,  пожимая  протянутую
руку. - Здравствуйте. Вы, как я понимаю, доктор Энасси?
     - Совершенно верно. Мне необходимо уточнить некоторые детали, если не
возражаете. Садитесь, пожалуйста.
     Профессор сел на старое место, Энасси устроился на стуле напротив,  а
Гайдли отошел к стене и украдкой взглянул на часы. Вопросы! Ну  какие  тут
вопросы?! Что он тянет - ведь речь идет о минутах!
     - Сколько дней вы провели на Мантейбе?
     - На Мантейбе? Не помню. Да какое?..  -  профессор  вдруг  вздрогнул,
пристально посмотрел в лицо Энасси - до этого он сидел, опустив  голову  и
разглядывая свои руки. - Вы думаете, это оттуда?
     - Не исключено.
     - Сейчас, я уточню, - профессор стал рыться в карманах.  -  Если  это
может помочь...
     - Когда вы впервые заметили отклонения?
     Энасси задавал свои вопросы без перерыва, не давая профессору Диллету
сосредоточиться.
     - Отклонения? Да  каждый  человек  -  уже  отклонение!  Куда  же  она
запропастилась? Ах, вот, - профессор, наконец,  отыскал  записную  книжку,
стал лихорадочно листать страницы, то и дело нажимая не на те кнопки.
     - То есть вы и до поездки на Мантейб отмечали странности в  поведении
вашей жены?
     - Да кто же в этом мире без странностей? Я всегда замечал странности,
я и в вас замечаю странности. А Луиза - я не склонен был обращать  на  это
особенного внимания, мне казалось... Да к тому же, я был  так  занят,  вы,
наверное, знаете.
     - Понятно. А когда вы впервые ощутили, что дело серьезно?
     - Когда? Да я же говорил уже, ну сколько  можно  повторять  -  неделю
назад. Не  знаю,  возможно,  я  проглядел  что-то  важное,  возможно,  мне
следовало встревожиться еще месяц назад, еще год назад - не знаю. Да-да, с
год назад было что-то подобное, но это быстро  прошло.  Я  тогда  старался
неотлучно быть с ней рядом, она  говорила,  что  со  мной  чувствует  себя
гораздо лучше. Может, и теперь бы  обошлось,  если  бы  не  эта  проклятая
поездка... Ну вот, наконец нашел, - он перестал листать записную книжку. -
Мы пробыли на Мантейбе с тринадцатого  по  восемнадцатое.  Неполных  шесть
суток.
     -  Спасибо.  Были  ли  какие-нибудь  отклонения   от   маршрута,   не
предусмотренные планом круи