ваши  роботы  пока  занимаются  делами,  а  мы
пройдемся по дороге. Вы ведь способны передвигаться по суше?
     - Ну конечно же, - отец Фловиан был до глубины  души  тронут  заботой
инопланетянина.
     Дав роботам задание, он двинулся следом за отцом Каллоидием. Выйдя на
дорогу, они повернули к лесу и завели тихую благочестивую беседу.  Сначала
немного поговорили о погоде  и  видах  на  урожай.  Потом  отец  Каллоидий
заговорил о трудностях, столь знакомых каждому  миссионеру  -  о  яростном
сопротивлении  неверующих,  о  достойном  сожаления  нежелании  многих  из
обитателей обращаемого мира трудиться не жалея собственных сил,  отказывая
себе во всем во имя светлого будущего, о том, как приходится во имя  блага
жителей этой несчастной планеты выжигать малейшие  ростки  неверия.  Затем
разговор сам-собой перекинулся на различные ереси -  едва  ли  не  главную
опасность, какую таили для церкви многочисленные  приобщаемые  к  ее  лону
миры. В памяти у отца Фловиана еще свежи были картины бедствий, в  которые
повергли еретики несчастную планету Одолон-31: больше  половины  выжившего
после религиозных войн населения несчастного мира до сих пор, во избежание
повторения  трагедии,  приходится  содержать  за  колючей  проволокой,   а
оставшиеся  пока  на  свободе,  хотя  внешне  и  выказывают  все  признаки
фанатичной веры, в глубине души в любой момент готовы  вновь  свалиться  в
дьявольскую пучину неверия.
     Отец Каллоидий слушал с достойным подражания вниманием и сам, в  свою
очередь, поведал о некоторых  происках  еретиков,  о  том,  сколь  коварен
бывает Дьявол в своих промыслах. Внимая ему, отец  Фловиан  не  переставал
возносить хвалу Господу за столь радостную встречу. Воистину пути Господни
неисповедимы! Ну кто бы мог подумать, что  в  такой  глуши,  куда  еще  не
залетали корабли землян, зреют семена истины?! Кто мог догадываться что  в
Галактике, кроме людей, есть еще один  народ,  принявший  на  себя  тяжкое
бремя нести эту истину в иные миры? Но в самой глубине души  отец  Фловиан
испытывал все  же  некоторое  разочарование.  Увы,  не  ему  суждено  было
привести эту планету в лоно церкви. Конечно, пути Создателя  неисповедимы,
но все же в глубине души отец  Фловиан  возроптал:  ему  так  не  хотелось
улетать отсюда! Но он тут же подавил в себе этот  ропот,  недостойный  его
высокого сана. На все воля Господа. Теперь нет нужды  задерживаться  здесь
надолго.  Он  только  прочитает  несколько   проповедей,   проверит,   как
соблюдаются каноны веры - ведь местные  пастыри  могут  не  знать  решений
последних соборов - и отправится дальше в поисках иных заблудших миров.
     - Вы были совершенно правы,  брат  мой,  -  говорил  между  тем  отец
Каллоидий, - когда отнесли ересь к самым опасным  из  заблуждений.  Всякий
раз, сталкиваясь с ее ростками, мы в этом убеждаемся.
     - Да! - с жаром воскликнул отец Фловиан. - Я даже скажу больше: ересь
куда опаснее неверия, ибо последнее есть отрицание без утверждения,  ересь
же есть подмена истины ложью.
     - Совершенно справедливо. И наша цель состоит в искоренении  малейших
ростков еретических учений, где бы мы их ни встретили.
     - А какими методами вы пользуетесь?
     - Вы знаете, это сильно зависит от местных условий.
     - Ну разумеется.
     - В основном мы стараемся действовать по каноническим правилам: огнем
и мечом. Но иногда это оказывается неприемлемо по какой-либо причине. Так,
например, на Палладусе-13 рассечение на части не  способствует  приобщению
паствы к вере - это для них обычный способ размножения, а еретики Грумбада
не горят в огне, и их приходится замораживать.  А  есть  миры,  где  ересь
пустила столь глубокие корни, что нам приходится до  сих  пор  действовать
исключительно убеждением.
     - Неужели?!
     - Увы, - отец Каллоидий скорбно вздохнул и прикрыл перепонкой средний
глаз. - Но все это не идет ни в какое сравнение с  еще  одним  еретическим
учением, о котором мы узнали совсем недавно.  Представляете,  эти  гнусные
еретики дошли до  того,  что  посылают  собственных  миссионеров!  Страшно
подумать, сколь уменьшатся доходы церкви, если они сумеют совратить с пути
истины многие пока пребывающие в неведении о Создателе миры!
     - Спаси и помилуй нас,  Господи,  от  подобной  напасти!  -  в  ужасе
воскликнул отец Фловиан.
     - Аминь! - эхом откликнулся отец Каллоидий и  добавил:  -  Вот  мы  и
пришли.
     Отец Фловиан огляделся. Заговорившись,  он  и  не  заметил,  как  они
очутились под самыми стенами монастыря, стоявшего на  невысоком  пригорке.
Вокруг раскинулись поля, на которых трудились худые трехногие существа. На
краю поля двое монахов, казавшихся точными копиями отца  Каллоидия,  секли
розгами чем-то провинившегося аборигена, наставляя  его  на  путь  истины.
Ничто не нарушало идиллии.
     Следуя за отцом Каллоидием, отец Фловиан протиснулся в узкую  калитку
сбоку от ворот и оказался во  дворе,  вымощенном  каменными  плитами.  Они
пересекли двор и вошли в постройку, где, судя по всему,  находились  кельи
монахов. Отец Каллоидий привел  гостя  в  собственную  келью  и  предложил
отдохнуть с дороги. Послушник из числа местных жителей принес  им  постную
еду - ведь был четверг, освященный веками рыбный день - и  они  провели  с
полчаса в благочестивой беседе за скромной трапезой. Потом отец  Каллоидий
предложил пройти в библиотеку а затем осмотреть хозяйство монастыря.
     - Вы двоякодышащий? - спросил он в коридоре.
     - Нет,  ну  что  вы,  -  отец  Фловиан  вовсе  не  обиделся  на  этот
нетактичный, в общем-то, вопрос.
     - Ах извините, я, наверное, что-то напутал, - они вошли в библиотеку,
и отец Каллоидий подошел  к  стеллажу  с  книгами.  -  Как,  вы  говорите,
называется ваша родная планета?
     - Земля, - отец Фловиан постарался не показать своего удивления,  ибо
недостойно пастыря обижаться на плохую память ближнего.
     - Земля, Земля... - бормотал про себя отец Каллоидий, листая какую-то
книгу. Потом, отыскав, наконец,  нужную  страницу,  воскликнул:  -  Ах  ну
конечно же, Земля! Ну как я мог забыть?! Извините меня ради Бога!
     - Ну что вы, что вы, - помог ему преодолеть смущение отец Фловиан.
     - Выходит, вы все же обратились в истинную веру?
     - Что вы хотите сказать?
     - Ну как же: вот здесь написано, что  четыре  тысячи  лет  назад  наш
миссионер Гамарий, преобразованный к  вашему  внешнему  облику,  попытался
было привести вас в лоно святой церкви, а вы не то отрубили ему голову, не
то прибили гвоздями к столбу.
     - Позвольте... - отец Фловиан ничего не  понимал.  И  тут  его  вдруг
словно ударило - нигде в монастыре не увидел он  до  сих  пор  ни  единого
креста, ни единого серпа и молота,  ни  одного  из  других  символов  веры
Объединенной Церкви! Выходит... Выходит,  он  попал  в  логово  к  гнусным
еретикам! И не в силах сдерживать свое возмущение, он вскричал: - Да вы  -
гнусный еретик! У нас распяли на кресте не какого-то там Гамария,  а  сына
божия!
     - Ч-что?! - отец Каллоидий, не находя  слов,  судорожно  глотал  ртом
воздух. - Да что такое вы говорите?! Тут же белым по черному написано, что
святой Гамарий...
     - Ложь! - громовым голосом заорал отец  Фловиан.  -  Гнусная,  подлая
ложь! Не было никакого святого Гамария! И не могло быть! Бог создал нас по
своему образу и подобию, а потом послал на землю своего  сына,  чтобы  тот
искупил наши грехи, и мы - слышишь ты, ничтожный! - мы распяли его сына на
кресте!
     Отец Каллоидий даже задохнулся от возмущения, выронил книгу на пол  и
закричал, перекрывая голосом задохнувшегося в кашле отца Фловиана:
     - Это ты - гнусный еретик! Так извратить святое  учение!  Господи,  и
как это ты носишь по космосу такое  отродье?!  Бог  сотворил  нас  -  нас,
понимаешь ты?! - по своему образу и подобию, а потом мы  засварбучили  его
сына на гмяве, и он искупил наши грехи.
     Понимая, несмотря на  всю  охватившую  его  ярость,  что  ему  теперь
придется спасаться от гнусных еретиков, и сейчас не время для богословских
диспутов, отец Фловиан повернулся, чтобы бежать прочь из логова  греха,  в
которое его заманили, но что-то ударило его сзади по голове, и он  потерял
сознание.
     Очнулся он в подземелье, привязанный цепями к железному столбу.  Отец
Каллоидий стоял напротив, за ним виднелась чья-то темная фигура у пышущего
жаром очага. Заметив,  что  отец  Фловиан  открыл  глаза,  отец  Каллоидий
приблизился к нему и сказал:
     - Сын мой, отрекись от своих заблуждений  и  войди  в  лоно  истинной
церкви. Тогда откроется тебе путь к вечному блаженству, и не придется душе
твоей гореть в геенне огненной. Отрекись  перед  смертью,  -  и  он  сунул
какой-то предмет прямо в лицо отцу Фловиану.
     - Что это? - спросил тот, отстраняясь.
     - Несчастный, это же гмява, символ веры!
     - Пустите меня, гнусные еретики! - рванулся отец  Фловиан,  но  цепи,
державшие его, были прочны.
     - Ты одержим дьяволом, но мы изгоним его, - произнес отец  Каллоидий,
пряча гмяву. - Хорошо, что ты  попался  нам,  посланец  Сатаны,  не  успев
совратить этого мира. Ты еретик, а  всякая  ересь  должна  уничтожаться  в
зародыше. Покайся, и смерть твоя будет легкой!
     - Нет, нет! - закричал отец Фловиан.
     - Дьявол говорит твоими устами. Начинай! - повернулся отец  Каллоидий
к темной фигуре у очага.
     Через несколько  секунд  первый  нечеловеческий  крик  отца  Фловиана
заполнил подземелье.
     А  совсем  недалеко,  всего  в  нескольких  километрах   его   роботы
продолжали  трудиться,  деловито  возводя   на   берегу   спокойной   реки
изукрашенный крестами и серпами и молотами пункт первичного  приобщения  к
вере.





                             Сергей КАЗМЕНКО

                             СТРАШНЫЕ СКАЗКИ




     Он всегда приходил неожиданно. Обычно утром.  Иногда  он  приходил  с
востока, иногда с запада, иногда с юга.  Говорили,  что  он  может  прийти
откуда угодно. Даже с севера, из-за неприступных скал, что  высились  там,
не давая миру упасть в Черную Бездну, хотя даже самые  древние  старцы  не
помнили, чтобы он хоть раз  пришел  с  той  стороны.  Ранним  утром,  едва
начинало светать, он выходил на какую-нибудь из тайных тропинок, ведущих к
деревне, и не спеша спускался по ней в сердце долины. Он аккуратно обходил
замаскированные волчьи ямы с заостренными кольями  на  дне  и  настроенные
самострелы, стреляющие отравленными колючками,  не  сворачивал  на  ложные
ответвления, где ждали, готовые упасть  на  чужака,  огромные  бревна,  не
забывал склонить голову перед спрятанными в листве идолами и  тем  отвести
их злобу. Он шел так, будто и не был чужаком в деревне, будто сам придумал
и создал все эти препятствия на тропе, сам вытачивал из  дерева  ужасающих
ликом идолов и прятал их на деревьях, сам приносил им жертвы,  возвращаясь
с удачной охоты. Он знал, наверное, все секреты племени,  но  не  разу  не
выдал их чужакам, и потому сама мысль о том, что он может предать,  никому
не приходила в голову. Когда солнце выглядывало из-за гор на  востоке,  он
уже выходил из леса и шел мимо огородов прямо  к  деревне.  Навстречу  ему
попадались спешащие на свои огороды женщины, и он улыбался в ответ  на  их
приветствия, и шагал дальше -  не  спеша,  но  и  не  задерживаясь  ни  на
секунду. Но теперь он шел уже не один - дети, направлявшиеся  помогать  на
огородах  своим  матерям,  тут  же  забывали  о   своих   обязанностях   и
нетерпеливой, взволнованной толпой следовали за ним. А иные из них со всех
ног бежали назад, в деревню, чтобы первыми принести весть о его прибытии -
но весть  эта  каким-то  неведомым  образом  всегда  обгоняла  даже  самых
быстроногих, и  там,  в  деревне,  уже  собирались  дети  со  всех  других
огородов, потому что  никто  из  взрослых  не  решился  бы  отнять  у  них
праздник, который он приносил с собой.
     Когда он выходил на центральную площадь деревни, все дети  уже  ждали
его там, уже  готовились  жадно  ловить  каждое  произнесенное  им  слово,
готовились без устали слушать его  чудесные  сказки.  Он  всегда  приходил
только в хорошую  погоду.  Даже  в  сезон  дождей  небо  очищалось  с  его
приходом, а с гор начинал дуть приятный прохладный ветер.  Он  выходил  на
середину площади и садился у очага, в  котором  никогда  еще  с  основания
деревни не угасал священный огонь. И все вокруг замолкали,  и  становилось
тихо. Только  шелестела  листва  деревьев  под  несильным  ветром,  только
перекликались далеко в лесу птицы да шумели где-то за лесом горные потоки.
     Несколько минут он молчал, и все вокруг смотрели на  него  -  на  его
нелепую фигуру, одетую в немыслимые лохмотья, на его руки и ноги,  слишком
длинные и тонкие, на его  лицо,  кроткое  и  доброе,  покрытое  глубокими,
словно шрамы, морщинами,  смотрели  в  его  ласковые  глаза,  за  которыми
скрывался целый мир, им непонятный. Он был  не  таким,  как  все,  но  это
никого не удивляло. Так было всегда, и казалось, что так всегда  и  будет.
Они поразились бы, увидев на нем вместо лохмотьев, сделанных из неведомого
материала, обычную для себя набедренную повязку или  же  накидку,  которую
надевают дождливыми холодными вечерами, как поразились бы, если  бы  вдруг
исчезла его худоба или разгладились морщины. Он был не таким, как все,  но
так было всегда. Никто не знал, сколько ему лет, но самые древние  старики
помнили, что он приходил в деревню, когда они были еще детьми, и уже тогда
выглядел таким же старым и морщинистым. Дети очень любили его и  некоторые
взрослые по привычке очень любили его. А остальные... Большинство взрослых
не смогло бы найти слов, чтобы определить свое к нему отношение. Но вражды
к нему не чувствовал никто. Он никому не причинил зла, и никто из  них  не
хотел бы причинить зло ему. Нет, они его не боялись -  но  внутренне  были
убеждены, что обладает он немалым могуществом, и причинивший ему зло будет
немедленно повержен в прах.
     Он появлялся всегда неожиданно, через  неравные  промежутки  времени.
Иногда - всего через одно полнолуние, иногда - через  несколько  дождливых
сезонов. Но дети деревни всегда ждали его. Стоило лишь  наступить  погожим
дням, как они, порою даже не  осознавая  этого,  каждое  утро  с  надеждой
смотрели на  выныривающие  из  лесной  чащи  тропинки,  ожидая  праздника,
который  он  приносил  с  собой.  Никто  не  знал,  где  он  бродит  между
посещениями деревни, но догадок высказывалось  множество.  Иные  говорили,
что он обращается в дерево Кха и стоит высоко в  горах  на  границе  между
лесом и лугами, и в доказательство своей правоты приводили цвет его кожи -
темной, с пыльным оттенком,  так  не  похожей  на  красно-коричневую  кожу
жителей деревни и так напоминающей кору дерева Кха.  Другие  же,  мыслящие
более рационально, говорили, что ходит он запретными горными перевалами  и
навещает иные племена, живущие в немыслимой дали за  много  дней  пути  от
долины. И большинство верило, что это действительно так, что бывает он и у
людей племени Зака, которые носят разноцветные раковины в носу, и у  людей
Бау-Бау, с которыми  иногда  удается  обмениваться  у  ручья,  получая  за
кремневые ножи куски  восхитительной  красной  ткани,  и  даже  у  племени
Людоедов, Которые Живут За Горой, хотя последнее предположение и выглядело
невероятным.
     Но никто, конечно, не решался спросить его об этом, а сам он  никогда
не рассказывал. Он рассказывал только сказки. Он  начинал  говорить  тихим
голосом, но тишина на площади стояла  такая,  что  было  отчетливо  слышно
каждое слово. Тихим голосом он  начинал  рассказывать  детям  удивительные
волшебные  истории  о  дальних  странах  и   чудесных   превращениях,   об
удивительных событиях и удивительных людях, о добрых духах и злых демонах,
истории, которые захватывали их души и заставляли забыть обо всем  вокруг,
которые никто из них не смог бы потом повторить и даже вспомнить от начала
до конца, но которые поселяли в душах воспоминания о чем-то праздничном  и
возвышенном, воспоминания, которые сохранялись потом на всю жизнь.  Никто,
кроме него, не знал таких волшебных сказок и никто  не  умел  рассказывать
сказки так, как он. И дети узнавали из этих сказок обо всем на свете. И об
огромных озерах, наполненных удивительной соленой  водой,  таких  больших,
что с одного берега нельзя увидеть другого. И  о  таинственной  и  манящей
Белой Воде, что покрывает склоны самых высоких гор, не скатываясь  вниз  и
не  просачиваясь  в  почву.  И  о  дальних  путешествиях  и   удивительных
приключениях. И о необычных животных и странных растениях. И  не  замечали
они, как  бежит  время,  как  все  длиннее  становятся  тени  и  все  ниже
опускается солнце...
     Наконец, когда солнце скрывалось за Горой, и возвращались с охоты и с
огородов взрослые, вождь племени выходил на площадь и  звал  сказочника  к
себе в хижину разделить с ним ужин. Сказочник садился напротив вождя и  ел
обычную скромную пищу, запивая ее обычным отваром из корней гаки, и никому
не приходило в голову предложить ему что-то  лучшее,  приготовить  в  этот
день праздничное пиршество, подать хмельного сока абаки или сушеных плодов
такка. Так повелось исстари, так было и при отцах,  и  при  дедах,  и  при
прадедах. Он рассказывал им сказки и ел их простую пищу, и пил горьковатый
отвар из корней гаки, и все это было в порядке вещей, и все знали, что так
будет и при детях, и при внуках, и при правнуках.
     А потом, когда ночная темнота опускалась на деревню, и стихал ветер с
гор, когда становилось тихо и тепло, и даже мошкара,  казалось,  засыпала,
все снова выходили на площадь - и взрослые, и дети, и старики, и  больные.
Все собирались на площади и разжигали в середине ее большой костер.  Вождь
с семьей садился у самого огня, сказочник  устраивался  рядом  с  ними,  и
начиналось самое главное, то, чего все боялись и чего с замиранием  сердца
ждали весь день.
     Начинались страшные сказки.
     Темнота наступала со всех сторон, и они смотрели на круг,  очерченный
огнем костра, и на сказочника, сидящего в этом кругу, и ничего уже  больше
не видели, и казалось, что весь мир вокруг поглощен этой темнотой.
     Он начинал рассказывать.
     Он говорил об ужасах и чудовищах, которые поджидают человека в лесу и
в горах, в водах наполненного солнцем ручья и даже в  собственной  хижине.
Но поначалу никому из слушателей чудовища эти не казались страшными,  и  с
разных сторон слышались смешки и веселые возгласы тех, кто хотел  казаться
смелее своих соседей. Но постепенно сказочник овладевал вниманием,  и  все
меньше шума было на площади, все лучше слышен был его голос, такой тихий и
спокойный, и треск дров в костре, и редкие крики ночных птиц. И  тогда  он
начинал рассказывать о глазатиках, о тех, что ночами воют на  болотах.  Он
вытягивал губы трубочкой и прикладывал к ним ладони, и выкатывал глаза,  и
начинал выводить тонко и протяжно, подражая их вою: "У-у-у-ууу, У-у-у-ууу,
У-у-у-ууу...", тонко, протяжно и тоскливо. Сначала оживление появлялось на
лицах от этого представления, снова раздавались смешки и возгласы,  но  он
продолжал выводить "У-у-у-ууу, У-у-у-ууу...". И постепенно тоскливый  этот
крик проникал в душу каждого из сидящих на площади и заполнял ее  всю  без
остатка ощущением тоски, безысходности, скорби. Темнота вокруг все  больше
сгущалась и наполнялась движением и смыслом, и дышала ужасом в их затылки,
и они уже не решались обернуться, не решались даже на  мгновение  оторвать
взгляда от сказочника, сидящего у самого огня, не решались пошевелиться  и
перевести дух.
     А он рассказывал им о новых и новых ужасах - о волосанах, живущих под
корнями деревьев, о бренчаликах, которых нельзя увидеть, не  ослепнув,  об
огромном лесном пауке Пу, о черном пальце из ручья, о прозрачном  человеке
и невидимом путнике... Они смотрели на него и уже не  видели  его  фигуры,
потому что огонь в костре  угасал,  и