ия?  А,  говорит,
Толстой там всякий да Гоголь с  Моголем.  И  заржал  еще  так,  будто  что
остроумное сказал.
     А я, знаете, в таком состоянии был, что собой уже не владел. Ну почти
что с ума сходил - только потому так себя и повел дальше.  Только  потому,
наверное, мы с Настасьей Тимофевной и уцелели. Я как услышал про Гоголя  с
Толстым, так сразу ну словно бес какой в  меня  вселился.  И  нашептывает,
нашептывает: дескать должен ты себя на них проверить, и  все  тут.  Ну  не
смешно? Пошел бы в библиотеку какую или еще куда -  нет,  обязательно  мне
было к тому дядьке переться. В общем, почти совсем свихнулся.
     Ну так вот, а дальше так дело было. Спихнул я ему эту самую  "Рабочую
гордость" - благо, переплет красивый, это его убедило, а сам, обо всем  на
свете позабыв, даже не одевшись, за ним из магазина-то и выскочил. А  была
уже осень и дождичек даже моросил - но мне  хоть  бы  что.  И  не  замечал
ничего вокруг. Только бы, думаю, парня этого не потерять из  виду.  Только
бы его не упустить.  И  так,  знаете,  умело  за  ним  шел,  что  он  меня
долго-долго не замечал.
     Дошли мы, значит, до метро, вошли в вестибюль  и  поехали  вниз.  Да,
Петенька,  правильно,  метро  -  это  те  самые  подземелья,  куда  я  вам
строго-настрого спускаться запретил. Потому как опасно там сейчас,  всякая
гадость живет, да и вообще все разваливается, завалить даже может. Ну а  в
то время это был самый удобный вид транспорта. Тепло и  светло,  и  поезда
через одну-две минуты ходят. Так мы с ним в поезд сели  и  проехали  через
весь город. Он на  меня  даже  и  не  оглянулся  ни  разу,  раскрыл  книгу
купленную и все читал про эту самую рабочую гордость. В  метро  тогда  все
почти читали, такой был обычай. Наконец, двинулся он к выходу, ну и  я  за
ним. Наверх поднялись, до остановки автобусной дошли, и вот тут-то он меня
и приметил. Ты, говорит, откуда здесь взялся, мужик? Соврал я ему  что-то.
Живу, мол, здесь рядом. Он посмотрел на меня, пальцем так у виска покрутил
и залез в автобус. А я за ним. Так и доехали с  ним  до  самого  дома  его
дядьки. А потому, Павлик, пальцем  он  крутил,  что  вид  у  меня  был  не
уличный. В пиджаке под осенним дождем тогда  никто  не  ходил,  разве  что
психи - вот он меня за психа такого и принял.  Ну  а  когда  я  за  ним  в
подъезд сунулся, он уже  совсем  убедился,  что  с  каким-то  ненормальным
столкнулся.  Поворачивается  ко  мне  и  говорит,  что  иди-ка,  мол,   ты
подобру-поздорову, пока зубы целы. Убедил меня, словом, дальше за  ним  не
ходить.
     Да мне и не больно надо было. Подъезд я определил, а попозже прошелся
по лестнице и высмотрел, в какой квартире гуляют. Потом до  вечера  торчал
на площадке этажом выше, пока не убедился, что  парень  мордастый  из  той
самой квартиры вышел. Ну тогда я уже  спокойно  домой  поехал.  А  с  утра
пораньше оделся попредставительнее, документы кое-какие захватил на всякий
случай и отправился прямиком в эту квартиру. Правда, прогулка накануне мне
дорого далась, чихал я вовсю да кашлял, и голова болела, но я на  все  это
рукой махнул. И на то, что на работу идти надо, тоже плюнул - не  до  того
мне совсем было.
     Звоню - открывает мне дверь пожилой человек  довольно  интеллигентной
наружности. Но вид у  него  какой-то  странный,  растерянный  какой-то  до
крайности. Я толком даже не придумал тогда, что ему говорить буду, да  так
и ляпнул прямо с порога - слышал, мол, что  у  вас  имеются  во  множестве
сочинения отечественных классиков. Хотелось бы, мол, лично  убедиться.  Ну
что глупее придумаешь? Но он,  знаете,  в  таком  состоянии  был,  что  не
удивился даже. Скажи я ему, что я царь Навуходоносор и прибыл из  Вавилона
- и то, наверное, принял бы как должное. В общем, пригласил он меня войти,
прошли мы в комнату большую - кабинет, наверное - показывает он  на  шкаф,
что справа от окна и говорит:  вот,  дескать,  там  Толстой,  Достоевский,
другие классики. Я как увидел все это - ну будто  груз  с  души  свалился.
Дорогой вы мой, говорю, вы же спасли меня буквально! Вы  же  меня  с  того
света вытащили. К полкам кинулся,  стал  томики  знакомые  ощупывать  -  у
меня-то ведь точно такое же собрание сочинений Толстого  было  -  и  вдруг
вижу, что первого-то тома нет. А стоит  вместо  него  книженция  какого-то
Блеховецкого, а рядом с ней - уже знакомая мне "Рабочая гордость".  Теперь
бы я сразу сообразил, что случилось, а тогда ничего,  конечно,  не  понял.
Спрашиваю его: а это, мол, что такое? Это, отвечает, племянник  мне  вчера
подарил. Юбилей, говорит, у меня вчера был. Вы меня, говорит, извините, но
я совсем не в себе. Мне, говорит, жена его только что звонила, с  ним  эта
самая страшная болезнь приключилась. Совершенно, говорит, внезапно. Такой,
говорит, здоровяк был. Вы, мол, меня извините,  но  не  могу  вам  сегодня
уделить внимания. Зайдите, говорит, в другой раз. Не знаю уж, за  кого  он
меня принял - не в себе человек был.
     Сейчас-то я сразу же сообразил бы, что с  тем  парнем  случилось.  На
моих же глазах он в метро  агинку  ту  читал.  А  мы  тогда  просто  чудом
уцелели. И все потому, что я как приехал домой, так  и  слег  с  простудой
страшной. Как раз Настасья Тимофевна с отцом вашим вернулась, уложила меня
в постель, доктора вызвала - и пошла кутерьма. И так я,  ребятки,  заболел
удачно, что как раз самое-то страшное время и сумели  мы  пережить,  когда
большинство населения в несколько дней буквально в гвельбов  превратилось.
Что было потом - вспоминать страшно. Но тогда мы уж сумели разобраться,  в
чем причина, тогда те, кто уцелел, к агинкам и подойти боялись, не то  что
читать их. Ведь вредность от агинки -  она  накапливается.  Сегодня  здесь
строчку прочитаешь, завтра там  полстраницы,  послезавтра  еще  где-то  на
картинки посмотришь. А потом вдруг раз - и ты уже не  человек,  а  гвельб.
Так  вот  с  большинством  людей  и  случилось.  А  потом  и  сами   карры
появились...
     Ну да про карров вы побольше моего, наверное, знаете. Где  их  теперь
не встретишь? Хорошо еще, что нет у них, видно,  других  способов  извести
род человеческий, кроме как через  агинки,  потому  и  можно  их  пока  не
бояться. Хотя кто разберет, что они завтра придумают?  Хитрость-то  у  них
воистину дьявольская, а от соблазна, если читать  умеешь,  ох  как  трудно
удержаться. Вот и отец ваш... Да что говорить - уж как мы с бабкой бьемся,
чтобы вас до этой заразы не допускать,  и  то  с  трудом  удается.  А  его
удержать уж и вовсе было невозможно. И что с того, что он где-то еще живой
бродит, что подкармливают карры гвельбов уцелевших?  Как  человек  он  уже
давно умер.
     Ну-ка, Павлик, посмотри, сгорела там эта "Рабочая гордость"? Как  это
- в сторону отвалилась? Надо же было следить как следует.  Ну  ладно,  тем
лучше. Мы сейчас ее приговорим по такому случаю. Ну-ка принеси мне  трубку
латунную из сарая. Да-да, ту самую. И проволоку. Вот,  молодец.  А  теперь
держи вот так, а ты, Петя, прикручивай. Вот, здорово получилось, теперь  и
поджигать  можно.  Не  сердись,  Настасья  Тимофевна,  так  надо.  Видишь,
загорелась, проклятая! Пошли во двор. Вот, глядите, как  пылает.  И  пусть
все карры подохнут от злобы! Пока мы с вами, ребятки, можем  зажечь  такой
вот факел разума, им нас не одолеть.
     Ну ладно, теперь и в дом можно идти, ужинать бабушка зовет. Поедим, а
потом попросим ее рассказать "У Лукоморья" и еще чего-нибудь из Пушкина. А
я вам расскажу про Золотого теленка. Мы еще живы, ребятки, мы еще  кое-что
помним. Мы еще поборемся.





                              БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ


     Тугрина я не люблю.
     Его никто не любит. За что его  любить?  Уж  не  за  то  ли,  что  он
постоянно зудит над ухом о необходимости строго соблюдать  инструкции,  об
ответственности за свои поступки и прочей подобной ерунде? Или, может,  за
то, что он постоянно всем недоволен и постоянно показывает свое умственное
превосходство над окружающими?  Или,  может,  за  то,  что  он  без  конца
напоминает о совершенных когда-то  ошибках?  Его  послушать,  так  все  мы
давным-давно были бы уже покойниками, не будь  в  нашем  экипаже  дорогого
Тугрина. Другие как-то летают без его помощи - и ничего,  и  даже  процент
аварийности на нашей линии вот уже три года как почти не растет.  Так  что
будь моя воля, я бы таких Тугринов на  пушечный  выстрел  не  подпускал  к
Галактическому флоту.
     Впрочем, теперь это и так дело решенное. Убежден, после того, что  он
нам рассказал сегодня, ни один экипаж не согласится терпеть  его  в  своем
составе.
     А началось все, как обычно, в кают-компании. Как обычно,  потому  что
Тугрин только там и позволяет себе отвлечься на  нерабочие  разговоры.  На
посту он, конечно, занят только делом. Даже я в его  присутствии  стараюсь
во время вахты не отвлекаться.  Что  уж  тут  говорить  о  молодых  членах
экипажа, способных без разбора подражать кому  угодно.  Бин,  наш  молодой
помощник штурмана, после того, как Тугрин за  три  секунды  до  выхода  из
очередного  траверза   сумел   перекрыть   забытую   вахтенными   задвижку
центрального смесителя - а вы понимаете, чем нам это грозило - даже назвал
его настоящим человеком. Я чуть со смеху не подох.
     Так вот, сидим мы в кают-компании,  отдыхаем  после  вахты,  беседуем
спокойно, и вдруг раздается громкий голос Тугрина:
     - Бывают вещи и почище твоих дажвоблей!
     Я, конечно, обернулся. Тугрин сидел в углу, совершенно один, и ни  на
кого не глядел. Но обращался он, несомненно, к Бину, который  разговаривал
неподалеку с тремя молодыми стажерами. Бин пришел  к  нам  совсем  недавно
после такой же стажировки, и из него еще  не  успело  выветриться  желание
всем подряд рассказывать о всяких диковинных вещах, на  которые  он  успел
насмотреться.
     - Ну уж и бывают, - несколько обиженным тоном ответил он. - Я  что-то
не слышал ни о чем подобном.
     - А от кого тебе было слышать? От этих, что ли? - это Тугрин нас имел
в виду. - Так им же на все на свете давно наплевать.
     И после таких вот выпадов он рассчитывает, что к  нему  будут  хорошо
относиться. В конце концов, существуют же определенные правила  поведения,
которые необходимо соблюдать, если уж называешься человеком.
     Бин, конечно, начал спорить. Вот не понимаю я этого.  Зачем  спорить,
зачем что-то доказывать, если от разговоров все  равно  ничего  вокруг  не
меняется? По мне так лучше с чем угодно согласиться, зато  жить  спокойно,
чтобы никто к тебе не приставал. Но Бин молодой, он еще этого не понимает.
     - Ну посуди сам, - сказал он. -  Эти  дажвобли  же  выработали  самый
совершенный способ маскировки. В случае опасности они просто  исчезают  из
вида.
     - Существует способ маскировки гораздо более совершенный. Мимикрия. И
лучше всех в нашей Галактике ею овладели слизняки.
     - Ты имеешь в виду крабиллусов?
     - Да, я имею в виду именно слизняков, - с каким-то вызовом  в  голосе
ответил Тугрин и медленно обвел взглядом всех сидящих в кают-компании.
     Мне, когда он так вот смотрит, всегда почему-то нехорошо  становится.
Теперь-то я понимаю, почему.
     - Не очень-то им эта способность помогла, - вступил в разговор  Регг,
первый помощник капитана. - Их же теперь почти не осталось.
     - Их гораздо больше, чем принято думать. Просто они  научились  лучше
маскироваться. А встретить их можно практически на  каждом  шагу.  Полгода
назад я даже встретил одного у самой базы, на Красном озере.
     - Ты известил об этом руководство?
     - Нет. Я его просто застрелил.
     В  кают-компании  сразу  стало  тихо.  Его   слова   были   настолько
неожиданными, что у всех нас даже дыхание  перехватило.  Это  же  надо  до
такого додуматься - застрелить  крабиллуса!  От  Тугрина,  конечно,  всего
можно было ожидать, но такого...
     - Н-насколько мне известно, - сказал, наконец, Регг, нервно покусывая
губы. - Крабиллусы уже давно находятся под охраной. Т-ты должен был  знать
это. М-может, ты пошутил?
     - Может, и пошутил, - Тугрин криво усмехнулся.
     - Ну конечно пошутил, - Регг облегченно вздохнул.  -  Откуда  взяться
крабиллусу возле базы?
     - А откуда они взялись на каждой мало-мальски пригодной для  обитания
планете Галактики?
     Говорят, так оно в свое время и было.  Куда  бы  ни  прилетали  люди,
везде  они  находили  крабиллусов,  этих  милых  и  совершенно  безобидных
существ, единственной защитой которых была способность  принимать  внешний
облик предмета, безразличного для тех, кто хотел бы причинить им зло.
     - Ты же знаешь гипотезу Грао-Гудона. Кто-то занимался их  расселением
- ведь они улучшают среду своего обитания.
     - А тебе не кажется странным, что этот  кто-то  не  оставил  по  себе
никаких следов, а слизняки живут себе и  процветают?  Я  бы  даже  спросил
иначе: тебе не кажется это зловещим?
     - Ну уж ты и скажешь: зловещим, - вмешался в разговор Сангр.  -  Мало
ли что могло произойти с разумом?
     - А что ты понимаешь под разумом?
     - Я не философ. Разум есть разум, чего тебе еще нужно?
     - Вот именно, - с каким-то удовлетворением  изрек  Тугрин.  -  Ты  не
философ. Ты пилот. Но у нас ведь есть автоматика. Зачем же нужен ты?
     - Мало ли что может случиться? Всего не предусмотришь.
     - Вот это и есть то, что отличает разум - способность  действовать  в
непредсказуемой ситуации.  Там,  где  все  стабильно  и  неизменно,  разум
проигрывает в схватке с  приспособляемостью.  Поэтому  разум  -  это  бунт
против неизменного мира, а разумный, мыслящий человек - всегда бунтарь.  С
самого зарождения  цивилизации  человек  не  соглашался  с  тем,  что  его
окружало, человек творил, он изменял окружающий мир  и  изменялся  сам,  и
именно это и позволило ему, такому слабому и неприспособленному, подчинить
себе всю Галактику.
     Тугрина понесло. Он даже раскраснелся весь от этой речи.  Никогда  не
думал, что у него настолько нарушен пигментный баланс.
     - Хороша была бы цивилизация, если бы все подряд  были  бунтарями,  -
сказал Регг. - Долго бы она просуществовала.
     - А долго ли просуществует  цивилизация,  где  вообще  нет  бунтарей?
Долго ли просуществует в  меняющемся  мире  цивилизация,  где  все  истины
считаются вечными и неизменными,  где  каждая  новая  идея  встречается  в
штыки?
     Я уже не раз все это от него слышал. И долдонит, и долдонит одно и то
же. Задурили ему когда-то в молодости голову, вот он и не может до сих пор
успокоиться. Хорошо еще, умею я отключаться. Я прикрыл глаза и задремал. И
только  минут  через  десять,  почувствовав,  что  в  кают-компании  стало
необычайно тихо, очнулся и огляделся по сторонам.  Все,  даже  наш  старик
капитан, который и в рубке постоянно дремлет, внимательно слушали Тугрина.
     - Это для вас для всех они крабиллусы, - говорил тот,  ни  к  кому  в
отдельности не обращаясь. - Я тоже их когда-то называл так. Но  однажды  я
увидел, на что способны эти твари, и с тех пор не могу называть их  иначе,
как слизняками.
     Случилось это лет шестьдесят, наверное, назад. Мы с Элхоном  работали
тогда в Свободном поиске. Было тогда такое подразделение  в  Галактическом
флоте. Потом его упразднили: кого сейчас могут интересовать тайны, что еще
хранит наша Галактика?  Но  во  времена  моей  молодости  Свободный  поиск
существовал, и шли туда самые смелые и способные пилоты.
     Скромностью Тугрин никогда не отличался.
     - Во время того трижды проклятого полета  мы  с  Элхоном  обследовали
сектор ЭД-86, - продолжил он. - Для тех, кто не  знает,  поясню:  это  два
рассеянных  скопления  на  периферии   первого   спирального   рукава   по
полторы-две  тысячи  звезд  в  каждом.  Чтобы  обследовать  эти  скопления
детально, потребовалась бы  солидная  экспедиция  из  нескольких  десятков
звездолетов. Мы  же,  работая  в  Свободном  поиске,  многократно  снижали
затраты, указывая, куда  следует  направить  исследовательские  отряды,  а
какие объекты не представляют интереса.  Искали  мы  все,  что  угодно:  и
планеты, пригодные для жизни, и  обитаемые  миры,  и  запасы  минерального
сырья, и необычные формы живых  организмов,  а  попутно,  где  только  это
оказывалось возможным, занимались охотой на слизняков.  Я  вижу,  кое-кого
здесь это коробит, но тогда, к вашему сведению,  слизняков  промышляли  по
всей Галактике. Ведь мимикрическая железа этих  тварей  -  та  самая,  что
позволяет им столь быстро менять свой облик - содержит огромное количество
редкоземельных элементов. А тогда потребность в этих элементах вдруг резко
возросла - теперь-то я понимаю, почему. И нас  попросту  обязывали  везде,
где только можно, охотиться на крабиллусов - слизняки тогда  попадались  в
своем  первозданном  виде  почти  везде.  Лично  мне  охота  эта   никогда
удовольствия не доставляла. Тягостно ощущать себя убийцей, лишающим  жизни
другое существо ради каких-то преходящих  ценностей.  Другое  дело,  когда
убиваешь врага...
     И вот, когда работа наша уже  близилась  к  завершению  и  пора  было
думать о возвращении на базу, произошло несчастье.
     Заканчивалась моя  вахта.  Я  вывел  скутер  из  очередного  траверза
неподалеку от двойной звезды, убедился, что  в  ближнем  пространстве  нет
ничего угрожающего, встал и пошел будить Элхона. Устал я  зверски,  потому
что больше суток не вылезал из пилотского кресла, решив  дать  Элхону  как
следует отоспаться - вот уже несколько дней, как  он  чувствовал  какое-то
недомогание.
     Когда, войдя в каюту, я тронул его  за  плечо,  чтобы  разбудить,  то
сразу почувствовал, что дело  неладно.  Он  лежал  совершенно  неподвижно,
отвернувшись к стене, и, казалось, даже не дышал.  Я  снова  коснулся  его
плеча - оно было горячим, это чувствовалось даже сквозь ткань рубашки.  На
попытки разбудить его  он  никак  не  реагировал.  С  трудом  удалось  мне
перевернуть его на спину - тело  было  как  резиновое,  руки,  согнутые  в
локтях, торчали теперь вверх и не желали разгибаться, колени были  прижаты
к животу, а голова откинута назад, так что затылок вдавился в  подушку.  Я
приложил ухо к его груди - сердце  билось  едва  слышно.  Пульс  почти  не
прощупывался.
     Я не медик, но кое-чему нас тогда обучали. Распознать лихорадку Кэлбо
особого труда не составило. Болезнь крайне тяжелая, но  вполне  излечимая,
если вовремя оказать помощь.  Достаточно  ввести  пять  доз  универсальной
вакцины Штарра - было тогда такое лекарство.  Вы,  конечно,  о  нем  и  не
слыхали, как и о самой лихорадке Кэлбо - вот  уже  лет  двадцать,  как  не
отмечено ни одного случая этого заболевания.  Что  очень  странно  -  ведь
возбудитель выявить не удалось, и меры профилактики не были разработаны.
     Впрочем, если знать, в чем дело, то ничего  странного  в  этом  факте
нет.
     Я кинулся к аптечке, вскрыл контейнер срочной помощи и стал рыться  в
содержимом.  Знакомой  коробки  с  красными  и  фиолетовыми  полосами   не
оказалось. Как выяснилось позднее, незадолго до нашего вылета пришли новые
указания о комплектации аптечек на  скутерах  свободного  поиска.  Вакцину
Штарра заменили несколькими более эффективными  препаратами  направленного
действия - но ни один из этих препаратов не помогал при лихорадке Кэлбо.
     За  себя  я  не  боялся,  контактным  способом  лихорадка  Кэлбо   не
передается. Но вот положение Элхона, если бы мне не  удалось  оказать  ему
помощь  в  течение  ближайших  суток-двух,  было  совершенно  безнадежным.
Оставалось надеяться только на чудо -  уж  слишком  далеко  мы  забрались,
чтобы всерьез рассчитывать за такой срок достичь какого-нибудь  обитаемого
мира.
     Я вернулся в рубку, ввел данные в анализатор и запросил лоцию.  Ответ
мало обнадеживал - до базы  более  десяти  суток  полета  в  форсированном
режиме с пятью десятками траверзов. До ближайшего из  известных  обитаемых
миров - шесть суток, что тоже не оставляло  Элхону  ни  малейшей  надежды.
Была, прав