ой
комнате. Здесь было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между
ставнями, рассекал комнату  надвое  почти  непрозрачной  перегородкой.  Не
сразу заметил Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь
подойдя вплотную увидел  лежащую  на  ней  женщину.  Мертвую  женщину.  За
последние недели он успел повидать достаточно  умерших,  чтобы  распознать
смерть с первого взгляда.
     - Ей уже не требуется причастия, - сказал он тихо и обернулся. В этот
миг он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами  тоже  можем
это сделать. Лик ее долго не давал покоя  живописцам  той  эпохи,  хотя  в
большинстве своем они не понимали, кого пытаются  изобразить.  Они  просто
старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь  добавляя  к
ним кое-что из своего внутреннего идеала  женской  красоты,  пока  наконец
черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом  Франциском
из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними  наслоениями.
Но произошло это много позже и,  хотя  первые  ее  изображения,  сделанные
теми, кому довелось увидеть ее наяву, не  сохранились,  нам  не  составило
особого труда синтезировать ее портрет.
     Она действительно была прекрасна.
     Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе  с
людьми меняются  их  идеалы  красоты,  их  представления  о  прекрасном  и
безобразном. Но все же, хочется  верить,  существует  некое  зерно,  некий
всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий
в каждую эпоху свое отражение на языке  понятных  человеку  этого  времени
образов. И, когда мы глядим на эти образы,  возможно,  уже  чуждые  нашему
пониманию прекрасного, мы все же внутренним  зрением  улавливаем  за  ними
присутствие этого идеала. И сквозь глубину  веков  доходят  до  нас  лики,
несущие его отражение. Таким, именно таким  было  лицо,  которое  Франциск
увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и  страшную
судьбу,  зная,  сколько  горя  принесет  в  его  жизнь  и  в   жизнь   его
современников та, с которой он повстречался, мы все равно,  глядя  на  это
лицо, не можем отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.
     Она была прекрасна. Она совсем не походила ни  на  одну  из  виденных
Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать,  ни  на
младшую  сестру  Франциска,  которых  он  очень  любил  и  всегда   считал
красавицами, но, тем не менее, она, казалось,  несла  в  себе  черты  всех
красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что  облик
ее  идеально  соответствовал   неосознанному   идеалу   женской   красоты,
сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к  идеалу,
практически невозможная в  реальной  жизни,  сразила  наповал  несчастного
монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя  несчастнейшим
из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни
счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ  и  все
глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого  на  лоб  капюшона,  и
казалось ему,  что  время  остановилось,  и  между  двумя  ударами  сердца
пролегла вечность.
     Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед.  Со  смятением  в
сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо,  как  округлились  ее
глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не
портя его, вдруг прорезались морщины,  как  длинные  складки  пролегли  от
переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее  ощутил,  чем
услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:
     - Н-е-е-е-ееет!
     Слезы брызнули из ее глаз, и, если  бы  быстрота  движений  вдруг  не
вернулась  к  монаху,  она  кинулась  бы  на  грудь  к  матери  и  вскоре,
несомненно, тоже была бы мертва. Он  перехватил  ее  у  самой  кровати,  с
трудом сумел оттащить к двери, усадить на стоящую там  скамью  и  долго  -
час? два? - пока утешал ее, пока успокаивал ее  рыдания,  пока  произносил
слова молитв и какие-то цитаты из Священного Писания - он не помнил  и  не
задумывался о том, какие именно, да и что они значили для нее, не  знавшей
латыни? - думал не о Боге, не о жизни и смерти, не об  ужасах  окружавшего
его мертвого города, не о том, что и сам  он  может  умереть  в  ближайшие
часы, как умерли столь многие из тех, кого он  знал.  Нет,  он  думал,  он
способен был  думать  лишь  об  одном.  Лишь  об  этой  девушке,  случайно
оказавшейся на его пути, лишь о желании отдать ради нее все, что он имел и
все, что мог еще иметь в жизни, о желании, бесконечно  греховном  в  столь
страшный час - и тем более для монаха - желании обладать ею  отныне  и  до
самой смерти. И - от сознания невыполнимости этого желания - о том,  чтобы
Всевышний насколько можно приблизил его смертный час, ибо  жизнь  без  нее
отныне становилась для Франциска невыносимой. Все это время он,  наверное,
походил на сумасшедшего, но никто, кроме рыдавшей в его объятиях  девушки,
не мог его видеть. А она - до того  ли  ей  было,  чтобы  разглядеть,  что
творится с несчастным монахом?
     И только когда на улице вновь послышался  скрип  телеги,  на  которой
палач возвращался в город  за  новыми  телами  умерших,  Франциск  наконец
пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал  палача  в  дом.
Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице,  предварительно  обернув  ее
простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова
и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под  уздцы  и  двинулся
дальше. Солнце стояло в зените, звуки  телеги  затихли  за  поворотом,  ни
дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных  смрадом
улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего
на трупах воронья.
     Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но  вдруг  неожиданно
для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать.  Что  это  было?
Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то  время  даром
предвидения, хотя и не осознавал в себе  этого.  И  этот  дар  предвидения
пытался спасти  его  от  рокового  шага.  Ноги  монаха  будто  приросли  к
мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться  на  тот  дом,
который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая -  в  этом  он
был абсолютно убежден - составит трагедию  всей  его  жизни.  Темный  ужас
поднимался и копился в его  душе,  и  вдруг  оцепенение,  охватившее  его,
спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от  этого
дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним
гнались ангелы ада, бежал, временами скользя  по  грязи,  но  ни  разу  не
оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая  дороги,  не  зная  даже,
куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в  переплетении
улиц нужное направление, пока наконец  не  достиг  городских  ворот  и  не
выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься,  прийти
в себя.
     Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная
дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему  с  трудом,  как
будто та сила, что еще недавно  гнала  его  прочь  из  города,  теперь  не
позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря
занял слишком много времени, и солнце уже клонилось  к  закату,  когда  он
достиг  обители.  Перед  самым  его  приходом,  как  оказалось,  испустил,
наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим  его  жаром.  И
двух  часов  не  прошло,  как  умерли   оба   молодых   монаха,   накануне
прислуживавших  ему.  Ничто,  казалось,  не  могло   защитить   обитателей
монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и  правых,
и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни  в
монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка
морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но  посиневшие
губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то  ясных  глаз,
вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок  -  все
это говорило о том,  что  кончина  старца  не  за  горами.  Слишком  часто
провожали монахи людей в лучший  мир,  чтобы  не  разглядеть  этих  верных
признаков приближающейся смерти.
     Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск  с  трудом  дождался
конца службы, чтобы уединиться,  наконец,  в  своей  келье  и  привести  в
порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им  в  городе,  ни  на
минуту не оставлял его, и даже глядя в  лица  своих  умерших  братьев,  он
видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь  он  провел  без
сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то  вскакивая  с  нее  и
меряя шагами  тесную  келью  между  низкой  дверью  и  маленьким  окошком,
расположенным под потолком. Еще вчера,  лишь  только  кончилось  отпевание
усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой  он
так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все
остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом,  что  он
не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть  в
тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы
к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог... Но жизнь  монаха  расписана
по минутам на долгие годы от пострижения и до самой  смерти,  и  он  не  в
силах был нарушить  распорядка,  на  который  еще  год  назад  обрек  себя
добровольно и с радостью. Да даже если бы и  мог  сделать  это,  пойдя  на
открытый конфликт с окружавшим его  общественным  порядком,  порядок  этот
быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и
последнему нищему бродяге, и кесарю,  не  отменяло  прав  и  обязанностей,
налагаемых этим порядком на каждого человека,  и  Франциск  подсознательно
ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе  своей
он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти  не
сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.
     Он не убежал из монастыря в город ночью, не  ушел  и  с  наступлением
рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во  время  которой
за длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он  подошел
к отцу Иоанну, принявшему на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова
идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных  причинах
подобного рвения молодого монаха, да и не до того  ему  было.  С  утра  он
чувствовал  нарастающее   недомогание,   и   страх   перед   этим   верным
предвестником скорой смерти вытеснил из его головы все остальные  мысли  и
заботы. Получив его торопливое благословение, Франциск снова отправился  в
город по пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о
том, что предстоит ему увидеть,  то  сегодня  та  же  сила,  что  накануне
сделала столь трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его
шаги. Лишь только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск
побежал, забыв об усталости,  о  бессонной  ночи,  о  всех  своих  прежних
тревогах и заботах, ни о чем и ни о ком не думая,  кроме  той,  к  которой
рвалась его душа. Временами он переходил  на  шаг,  чтобы  отдышаться,  но
долго идти не мог и вскоре снова пускался бегом,  путаясь  в  полах  рясы.
Только оказавшись перед ее домом он смог остановиться. Точнее, не смог  не
остановиться, потому что вновь, как и накануне, тело его будто  окаменело,
ноги приросли к мостовой, и ужас заполнил  его  душу.  Дар  предвидения  в
последний раз попытался удержать его от рокового шага.
     На сей раз Франциск - или та сила,  что  завладела  его  сознанием  -
оказался сильнее. Одна лишь мысль, что та, к которой стремилась его  душа,
страдает и, быть может, умирает всего лишь в  нескольких  шагах  от  него,
придала силы монаху и, отбросив  оцепенение,  он  поднялся  на  крыльцо  и
постучал в дверь.
     Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь  в  редкие
звуки, долетавшие  с  улицы  умирающего  городка.  Франциск  услышал,  как
отодвигается засов - он еще не успел даже и трех  раз  стукнуть  -  рванул
дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда,  где
светилось каким-то внутренним светом ее  лицо.  Со  страхом,  смешанным  с
восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки
черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула  к  нему,
он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец,  что  именно
за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.
     Что и как происходило  дальше,  Франциск  помнил  плохо.  Лишь  через
несколько часов, очнувшись в очередной раз  от  забытья,  ощутив  рядом  с
собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече,
он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться,  чтобы  не
нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его  тревогу,  не  раскрывая
глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас  исчез,  и  в  душе  у
Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так  и  лежал
не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:
     - Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!
     Только  когда  через  какое-то  время  она  вдруг  открыла  глаза   и
посмотрела  на  него  ясным,  не  затуманенным  страданием  или   страстью
взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут  же  замолчал,  потому
что она потянулась к нему и закрыла ему рот  своими  губами,  и  весь  мир
вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел  в  себя,
то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:
     - Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.
     Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила  их.
Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди  у
Франциска, и холодный пот выступил у него на  лбу.  Не  от  того,  что  он
устрашился божьей кары, которая - он знал  это  -  неминуемо  должна  была
пасть на них обоих. От того,  что  он  понял,  насколько  грешен  в  самых
глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная  божья  кара  не  страшила  его
рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что  она
сказала, продолжало звучать в сознании  Франциска.  "Забудь  своего  бога,
монах. Я теперь буду твоим  богом"  -  слышал  он  раз  за  разом.  И  ему
хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с  того  времени,
как он начал осознавать себя, Бог  перестал  быть  для  Франциска  мерилом
всего сущего. Лишь за одни сутки эта  девушка  -  эта  женщина  -  которую
держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.
     Он покинул ее дом на закате. Ни единого слова не сказали  они  больше
друг другу. Им не нужны были слова, они и  без  слов,  казалось,  понимали
друг друга. И он совсем позабыл о том ужасном предчувствии, которое дважды
заставило его замереть в неподвижности перед дверью ее дома.  Да  если  бы
вдруг и вспомнил - грех, ими содеянный, подумалось бы Франциску, с  лихвой
оправдал бы самые мрачные предчувствия. Покидая город, он не обольщался по
поводу  своего  будущего,  он  знал,  что  расплата  за  совершенный  грех
неминуема, но по-прежнему - как и в те  минуты,  когда  держал  любимую  в
объятиях - не страшился этой расплаты. Только одного не  мог  он  простить
себе - того, что так и не узнал ее имени.
     Страшная кара настигла его наутро.
     Он проснулся от сильного жара, изнутри наполнявшего  его  тело,  и  в
первые мгновения  просветления  успел  удивиться  тому,  что  жар  этот  в
кошмарных видениях его недавнего сна совсем не ассоциировался с огнем.  Но
вскоре  отвлеченные  мысли  оставили  его,  потому  что  сознание  целиком
заполнилось болью страдающего тела, вытеснившей все остальное. И вместе  с
этой болью и жаром пришло ощущение невыносимой тяжести, которая, казалось,
навалилась не только на него самого, но придавила собою весь  мир  вокруг,
даже сам вдыхаемый им воздух  сделав  подобным  расплавленному  свинцу.  И
странно было видеть при этом, как келья, слабо освещенная через  крошечное
окошко,  плыла  и  плыла  перед  глазами  и  все  не  могла  остановиться.
Собравшись с силами, Франциск попытался позвать кого-нибудь на помощь,  но
пересохшее горло выпустило лишь едва услышанный им самим хрип.
     Тогда он решил, что это конец.
     Он не удивился. После происшедшего накануне он ждал расплаты. Но даже
если бы и знал заранее, какой скорый и  страшный  конец  его  ожидает,  не
отказался  бы  от  содеянного.   Монах   Франциск   умирал   грешником   и
вероотступником, впереди его ждали вечные адские мучения, но он ни  о  чем
не жалел. И только одна мысль не давала ему покоя - мысль, что он  никогда
больше не увидит свою любимую. И тоска, порожденная этой мыслью, оказалась
столь сильной, что даже не  понимая  того,  что  же  он  делает,  Франциск
каким-то образом сумел приподняться и  встать,  держась  за  стену  обеими
руками. Кое-как он оделся и, сдерживая  стоны,  выбрался  на  монастырский
двор. Свежий утренний ветер придал ему  сил,  на  какое-то  время  остудив
сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю,  чтобы
двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что  он  не  упал,
пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в  каморку
привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал  ключи  на  поясе  у
привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не  поняв  тогда  -  да
даже и не задумываясь над этим вопросом - что брат-привратник  уже  мертв.
Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.
     К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем  не  думал.  Ни  о
том, кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел - скорее  даже,
двигался - в сторону города.  Падал,  поднимался  и,  шатаясь,  снова  шел
вперед. А иногда даже и не поднимался,  просто  полз  на  четвереньках,  с
опущенной головой, не глядя, куда  же  он  ползет,  но  неизменно  выбирая
единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его  воли,
уже сломленной тяжким недугом, взяла на  себя  управление  его  измученным
телом, и с каждым часом этого страшного пути - а путь,  несомненно,  занял
не один час - Франциск приближался к цели. Было  уже  далеко  за  полдень,
когда он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к
нему. Остаток своего  пути  он  запомнил.  Запомнил,  как  шел  пустынными
улицами, цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в
пропасть,  пересекал  казавшиеся  бесчисленными  переулки,  временами   не
достигая противоположной стены и падая  где-то  посредине,  как,  наконец,
очутился перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на  то,  чтобы
постучать, у него уже не оставалось, но  она  снова  ждала  его  прямо  за
дверью, и последнее, что помнил Франциск в этом  страшном  сне,  был  звук
отодвигаемого изнутри засова.
     Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на  кровати  в  той  самой
комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо  своей
любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть  одеяло
повыше, не было сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь  на  помощь.  Он
только простонал - хрипло, чуть слышно - и  даже  сам  не  услышал  своего
стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовья свечи возникло  ее
лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло  перед
Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не  будет
ему прощения даже от себя самого. Не  мог,  не  имел  он  права  приносить
болезнь в ее дом, приползать ум