нных нетронутым пеплом автомобилей - и  все,  и  ни
единого следа вокруг. Комендатура была мертва.
     - Ведите, - сказал я этому типу, выходя из джипа  и  отряхиваясь.  Он
нехотя  двинулся  вперед,  к   главному   входу,   над   которым   висели,
припорошенные  пеплом  но  все  равно  необычайно,  неожиданно   яркие   в
окружающем темно-сером мире флаги этой страны и ООН. Мы  всегда  старались
подчеркнуть, что пришли сюда не как оккупанты и  захватчики,  пришли  лишь
для того, чтобы помочь и спасти - пусть даже против воли самих  спасаемых.
Но кого здесь это волновало? Что для них, населяющих эту землю, значит  их
флаг, или ими же выбранный парламент, которому мы уже передали  почти  все
полномочия во внутренней политике? Да ровным счетом ничего!  Я  уже  тогда
осознавал, что мы с ними живем в  совершенно  разной  системе  понятий,  и
вещи, кажущиеся нам очевидными и естественными, им совершенно чужды.
     Мне пришлось самому открывать дверь - сил у этого типа не хватило - и
мы оказались в  большом  холле.  Меня,  помнится,  удивило  еще  когда  мы
получали задание, почему потребовалось размещать комендатуру именно здесь,
в галерее. Поначалу - да,  тогда  была  вполне  понятная  неразбериха.  Но
прошло  три  года,  достаточный  срок,  чтобы   подыскать   здание   более
подходящее. Пожелай местные жители вернуть галерею в прежнее качество, это
бы случилось. Значит, не пожелали.
     - Вот, пожалуйста, - услышал я сквозь треск его рации.  -  Вот  здесь
висели портреты кисти Ван Дейка, Хаустера, три пейзажа Джан Карма. Где они
все, по-вашему?
     - Даже если вы говорите правду,  сомневаюсь,  что  найдутся  какие-то
документы.
     - Документы - нет. Документов конечно нет никаких. Но есть  счета  на
оплату некоторых услуг. Оплату через посредство оккупационного банка.  Эти
счета достаточно показательны, и они должны сохраниться. Идемте, я покажу,
где архив.
     У меня загорелся красный индикатор на правом  стекле  респиратора,  и
пришлось остановиться, сменить фильтр. Старый я просто выбросил -  времени
посмотреть по цветовой таблице, что именно вывело его из строя, не было.
     - Ахмед, останешься здесь, обеспечишь связь, - бросил я,  обернувшись
в его сторону. - Ведите.
     Ахмеда я тоже больше никогда не видел.
     Мы поднялись по лестнице,  долго  копались  в  бумагах  в  канцелярии
комендатуры. Я мало разбирался в этом деле, пришлось положиться на  своего
провожатого. Если мы отсюда выберемся,  найдутся  люди,  которые  во  всем
разберутся,  думал  я,  складывая  отобранные  бумаги  в  папку.  Хотя   я
сомневаюсь, что у нас хватило бы  материалов  для  суда  над  комендантом,
останься он жив  тогда.  Но,  судя  по  всему,  его  прихлопнули  свои  же
помощники, когда они стали разбегаться из города накануне катастрофы.  Они
знали о диверсии, они сами, наверное, готовили все это. И комендант  знал.
Не мог не знать. Этот тип - лица  его  я  так  никогда  и  не  увидел,  но
прекрасно запомнил почти безумный блеск его глаз за стеклами респиратора -
захлебываясь рассказывал мне, что здесь творилось. Они не завербовали его,
коменданта, которого прислали в город оккупационные  власти.  Они  его  не
купили. Они просто сделали его точно  таким  же,  как  они  сами.  Лживым,
жадным, корыстным, нечистоплотным. Что, что такое, какая зараза  таится  в
этой земле, что превращает людей в животных? И есть  ли  у  мира  средство
борьбы с этой заразой? - думал я, слушая, как этот тип  описывал  нравы  в
аратской комендатуре. Мы прошлись по верхнему этажу бывшей галереи,  потом
спустились вниз, побывали в апартаментах самого  коменданта  и  спустились
еще ниже, в подвал.
     - А вот сюда они приводили девочек из города. Почти  каждый  день,  я
слышал это от своего знакомого.
     - А откуда это знал ваш знакомый? - зло спросил я.
     - Он сам их приводил. Я  могу  назвать  его  адрес.  Комендант  любил
молодых девочек, да и девочкам это занятие нравилось.  Не  такое  вредное,
как работа на комбинате. А расплачивались с  ними  всякими  шмотками,  это
понадежнее денег...
     Я стоял в дверном проеме у входа в роскошно  обставленную  комнату  с
зарешеченными окнами где-то под потолком. Это меня и  спасло,  потому  что
именно в тогда взорвались-таки резервуары, и земля  содрогнулась.  Потолок
прямо над головой этого типа,  замершего  в  недоумении  посреди  комнаты,
раскололся надвое и через секунду обрушился вниз. Меня бросило  назад,  на
крутую лестницу, по которой мы спустились  в  полуподвал,  сильно  ударило
плечом о ступени, а потом что-то - наверное, отколовшийся пласт штукатурки
- упало сверху на голову, и я потерял сознание.
     Очнулся я уже поздно  ночью,  в  полной  темноте  -  светился  только
красный индикатор на стекле:  требовалось  срочно  заменить  фильтр.  Я  с
трудом освободил руку, наощупь проделал, задержав дыхание,  эту  операцию,
затем выбрался из-под заваливших меня кусков  штукатурки  и  стал  вслепую
искать какой-то выход. Мне очень повезло - наверное, многие тогда остались
живыми лежать под развалинами. Но  выбралось  лишь  несколько  человек,  а
спасателей сюда послать не решились. Да и мало смысла в работе  спасателей
там,  где  все  заражено  Энолом-К.  Мне  сказочно  повезло,  потому   что
выбравшись  наружу,  я  выходил  из   города   по   одному   из   немногих
слабозараженных путей. Все остальные, сумевшие тогда уйти, вскоре  умерли.
Все без исключения. Уцелел лишь я один. В том нет  моей  вины.  Это  было,
наверное, предопределено.  Потому  что  на  этой  проклятой  земле  должны
работать именно такие люди, как я. Другим здесь просто не справиться.
     А я - я готов на все. Я не дрогну и не отступлю. Во мне  не  осталось
жалости и сострадания. Им не место на этой земле. Тех,  кто  ее  населяет,
спасать уже поздно. И даже готовые сегодня  осудить  меня,  это  понимают.
Пусть они не решаются сами себе сознаться в этом - но они понимают.
     После Арата я уже  никогда  и  никого  не  старался  спасти.  А  если
требовалось - убивал без жалости. Потому  что  другого  выхода  просто  не
существует.
     И на этот раз я буду оправдан.
     Да, я знал, что после взрыва плотины город попадет в зону затопления.
Я не мог не знать, хотя никто не сумеет доказать это, а на суде я ни в чем
не сознаюсь. Я знал, что погибнут многие десятки тысяч человек. И  это  я,
именно я убил их, отдав приказ о взрыве. Потому что  они  сами  виновны  в
том, что я стал таким человеком. Они сами сделали меня таким. Я  не  знаю,
что такое таится в этой страшной стране, что превращает людей  в  чудовищ,
готовых на все ради абстрактной идеи, но осознаю: я и сам  уже  смертельно
поражен этой болезнью. Эту болезнь нельзя  выпустить  отсюда  на  свободу,
иначе она погубит весь мир, все человечество. Она  гораздо  страшнее  всех
тех бедствий, которые  привели  к  необходимости  оккупации,  она  и  есть
первопричина всех этих бедствий. Я не знаю, как определить эту  болезнь  и
как назвать ее. Я знаю одно - ее можно победить, лишь уничтожив  их  всех.
Всех без исключения. До четырнадцатого колена. И я и мне подобные  сделают
это, как бы весь мир ни сопротивлялся нашим  действиям  и  ни  пытался  их
предотвратить. Мы знаем, что делаем, и нас ничто не остановит.  Мы  должны
их уничтожить, и мы их уничтожим.
     А потом уйдем сами.
     Потому что это единственное, ради чего мы еще можем жить.





                             Сергей КАЗМЕНКО

                               СИЛА СЛОВА




     Утолщение на кончике побега росло на глазах. Бледно-зеленое  вначале,
оно постепенно наливалось соком, желтело, потом начало краснеть, и теперь,
спустя десять минут достигнув  размера  небольшого  арбуза,  уже  отливало
фиолетовым. Еще немного, и эккиар  созреет  -  но  Ондизаг  никак  не  мог
заставить себя протянуть руку к заманчивому плоду. Есть хотелось  зверски.
С самого утра, точнее - со вчерашнего вечера во рту  у  него  не  было  ни
крошки. А тут в паре шагов перед ним висел, слегка поворачиваясь на тонком
черенке, великолепный эккиар... И все же Ондизаг не решался приблизиться к
плоду и взять  его  в  руки.  Урок,  полученный  в  один  из  первых  дней
пребывания на Алькаме, был еще свеж в памяти. Ондизаг был не из  тех,  кто
забывает подобные уроки. Даже мастерство местных лекарей, за каких-то  два
дня излечивших его ожоги,  само  воспоминание  о  которых  заставляло  его
содрогнуться, не изгладило памяти об ужасной,  почти  непереносимой  боли.
Рисковать снова - нет, к этому он еще не был готов.
     И дернул же его черт пойти без провожатого!
     Дорога в соседнее селение шла берегом ручья,  и  Ондизаг  не  раз  за
время жизни на Алькаме ходил по ней - но никогда  не  ходил  один.  Всегда
вместе с ним был хоть кто-нибудь из местных жителей. А  сегодня  утром  он
проснулся очень рано, едва лишь  начало  светать,  и  не  стал  дожидаться
попутчиков. В крайнем случае  вернусь  назад,  -  подумал  он,  выходя  на
тропинку. Кто знает, быть может, не попытайся он вернуться, и авантюра эта
закончилась бы вполне благополучно.
     Эккиар, висевший перед ним, совсем почернел. Кожура  его  сморщилась,
черенок высох, и на нем ясно обозначился  пробковый  слой  -  стоило  лишь
слегка потянуть, и плод сам свалится в руки. А внутри, под тонкой  кожурой
- Ондизаг так ясно представил себе это,  что  рот  моментально  наполнился
слюной - была сочная красная  мякоть,  великолепно  утоляющая  и  голод  и
жажду.
     Или отрава.
     Рисковать не хотелось. В конце концов, без пищи он  сможет  протянуть
долго. Без воды труднее, но рано или поздно,  если  не  пойдет  дождь,  он
наткнется на какой-нибудь ручей. Здесь, в этом лесу, много ручьев, Ондизаг
прекрасно помнил это, не раз  побывав  в  окрестностях  селения  вместе  с
кем-нибудь из местных жителей. Да и вообще, дело не в воде и  не  в  пище.
Его наверняка найдут гораздо раньше, чем их отсутствие станет критическим.
Опасность в другом - в том, что он,  отличаясь  от  аборигенов  Алькамы  в
каких-то мелочах, совершит  непростительную  здесь  ошибку,  и  лес  этот,
казавшийся всегда таким уютным и безопасным, когда Ондизаг бывал в нем  не
один, навеки поглотит его  и  растворит  без  следа.  Это  для  аборигенов
здешний лес - как родной дом. Это им он всегда даст  и  кров,  и  пищу,  и
ощущение безопасности. Это они, чьи предки своим трудом создали все  живое
в этом мире, могли безбоязненно бродить по  его  дебрям.  А  он,  Ондизаг,
навсегда останется здесь чужим, как бы он ни пытался приспособиться.
     Впрочем, он и не старался. Никогда не старался.  Приспосабливаться  к
миру - это удел низших рас. Высшие расы  -  те,  чье  могущество  росло  с
каждым новым поколением, те, кто постоянно расширял сферу своего влияния -
тем  и  отличаются,  что  приспосабливают  мир  к  своим  нуждам.   Начать
приспосабливаться - значит отказаться от удела избранных. Ондизаг  никогда
не позволил бы себе ступить на этот путь. Раса, представителем которой  он
был, уже тысячи лет наращивала свое могущество именно тем,  что  подчиняла
бесчисленные миры своим нуждам. Причем  делала  это  исключительно  силами
других, низших по предназначению рас. Сородичи Ондизага  владели  способом
заставить  другие  расы  служить  своим  целям  без  малейшего  намека  на
принуждение, а значит и без малейшего  повода  к  оказанию  сопротивления.
Насилие и угнетение были изначально  чужды  им.  Да  и  многого  ли  можно
добиться насилием и угнетением? Сколько  их  было  -  завоевателей,  силой
покорявших иные миры? Где они теперь? Даже памяти о них не осталось - лишь
следы разрушений, мертвые и безжизненные планеты, иногда встречающиеся  на
галактических путях, неизбежная расплата за насилие. Много их  было  -  но
законы развития  неумолимы,  и  они  не  оставили  завоевателям  места  во
Вселенной. Как и техногенным цивилизациям.
     Последние, впрочем, выполнили свою  миссию,  соединив  многочисленные
обитаемые миры единой сетью надпространственных коммуникаций, связав их  в
единое целое вне зависимости от разделяющего в пространстве расстояния.  И
ушли навеки,  освободив  место  иным  цивилизациям  и  иным  расам,  более
приспособленным  к  дальнейшему  развитию.   Возможно,   думалось   иногда
Ондизагу, и мы  тоже  всего  лишь  выполняем  некую  историческую  миссию,
распространяя свое влияние на все большее количество миров. Придет  время,
и мы тоже сойдем со сцены, уступив место кому-то другому. Но - и в этом он
никогда не сомневался - время такое придет еще очень и очень не скоро.
     Раздался негромкий щелчок - резкий и отчетливый в  абсолютной  тишине
предзакатного леса, и Ондизаг очнулся  от  своих  размышлений.  На  кожуре
эккиара ясно обозначилась длинная - сверху донизу - трещина. Еще щелчок  -
и новая трещина образовалась рядом.  Потом  два  щелчка  сразу,  мгновение
тишины и  целая  очередь  щелчков.  Ондизаг  не  успел  даже  как  следует
удивиться, а поверхность эккиара уже была покрыта сетью трещин,  разбивших
черную кожуру на мелкие чешуйки, которые начали скручиваться по краям и  с
легким шелестом, как кусочки бумажного пепла, осыпаться  на  землю.  Через
минуту  эккиар  повис  перед  лицом   Ондизага   тяжелой   кроваво-красной
грушевидной каплей, слегка раскачиваясь и маслянисто  поблескивая.  Такого
Ондизаг еще никогда не видел, но - не то от усталости, не то от  удивления
- не сразу сообразил, что это может быть опасно. Он отступил на пару шагов
и застыл, не в силах оторвать взгляда от странного плода.  И  тут  черенок
эккиара обломился, и ярко-красная капля разбилась о корень породившего  ее
дерева. Ондизаг вовремя задержал дыхание, но все равно его едва не вырвало
от распространившегося в  воздухе  зловония.  Хорошо  еще,  что  ни  капли
жидкости не попало на кожу или на одежду. С  трудом  сдерживая  дыхание  и
стараясь не  бежать,  чтобы  не  попасть  в  какую-нибудь  новую  ловушку,
заготовленную этим проклятым лесом, Ондизаг зашагал прочь.
     Только шагов через  двести  он  решился  остановиться  и  отдышаться.
Зловоние сюда не долетало, воздух был свеж и  -  видимо,  по  контрасту  -
удивительно ароматен.  Ондизаг  устало  опустился  на  землю,  прислонился
спиной к стволу старого киерса и перевел дух. Что ж, подумал он, вот  я  и
попытался вырастить эккиар. И ведь все, казалось бы, делал по  правилам  -
не зря же так долго наблюдал за аборигенами. Да и они никогда не  скрывали
от него своих приемов, всегда были  рады  помочь,  научить  чужака  своему
искусству. Точно так, как делают это аборигены, Ондизаг отыскал подходящий
побег, прищипнул верхнюю  почку,  надавил  ногтем  у  основания,  а  потом
легкими движениями стал поглаживать это место, пока не  убедился,  что  на
конце побега начинает набухать желанный плод. И вот результат... И  некому
помочь, подсказать, что же он  сделал  не  так,  в  чем  ошибся.  Впервые,
наверное, в своей жизни Ондизаг ощутил нечто вроде ущербности, собственной
неполноценности. Он, привыкший всегда чувствовать свое  превосходство  над
представителями других рас, вдруг ощутил, что вот здесь,  наедине  с  этим
лесом, он  беспомощнее  и  ничтожнее  последнего  из  аборигенов  Алькамы.
Здешний лес даст укрытие, накормит и напоит любого из них - но  чужака  он
готов уничтожить и поглотить. И  пяти  месяцев,  проведенных  на  Алькаме,
конечно же недостаточно для того,  чтобы  перестать  быть  здесь  чужаком.
Возможно, для этого не хватит и целой жизни.
     Даже если жизнь его не оборвется в ближайшие часы.
     Он  услышал  легкий  шорох  справа  и  резко  повернулся.  И  тут  же
облегченно вздохнул, потому что  из-за  ствола  дерева  показался  Киунга.
Спасен! - подумал Ондизаг, и все страхи, мучившие его  еще  минуту  назад,
растворились в воздухе. Спасен!
     - Рад видеть тебя живым, Учитель, - сказал Киунга, подходя  ближе,  -
тебе не следовало уходить в одиночку.
     - Я тоже рад тебя видеть, - Ондизаг встал, отряхнулся. - Я  тут  чуть
было опять не влип в какую-то историю.
     - Кейенко, - небрежно бросил Киунга.
     Чуткое ухо Ондизага насторожилось. Этого  слова  он  еще  никогда  не
слышал. Оно звучало так  необычно  для  местного  языка,  что  Ондизаг  не
решился бы высказать хоть какое-то предположение о его  значении.  А  ведь
даже среди своих изощренных в лингвистике соплеменников Ондизаг  по  праву
считался одним из лучших. Тем более удивительно, что,  прожив  на  Алькаме
уже пять месяцев, основательно изучив многие диалекты, на которых  говорят
аборигены, продвинувшись, как ему казалось,  в  разработке  метаязыка  для
этой планеты, он вдруг столкнулся со словом,  совершенно  ему  непонятным.
Это немедленно, несмотря на усталость,  несмотря  на  пережитые  опасности
прошедшего дня пробудило в нем  инстинкт  исследователя.  Ведь  за  каждым
словом  в  каждом  языке  стоит  какое-то  понятие,  и  никогда  нельзя  с
достоверностью  предсказать  поведение   представителя   низшей   расы   в
определенной ситуации, если не овладеешь в достаточной степени  понятиями,
которыми оперирует его сознание.
     - А-та лико нуага? - осторожно спросил он Киунгу.
     - Е. Кама нгоро туабо коррегали стом.
     Ондизаг понял, что спросил не то или не так. Киунга либо уже  позабыл
только что брошенное слово, либо  предпочел  сделать  вид,  что  не  понял
существа вопроса. Так или иначе, переспрашивать не стоило. Ондизаг  вообще
старался  держаться  предельно  осторожно,  по  возможности  скрывая  свой
специфический интерес к языку аборигенов.  Кто  знает,  о  чем  они  могут
догадываться? Кто предскажет, как могут  себя  повести?  Тем  более,  если
какой-то пласт их сознания, оказывается, остался далеко в стороне  от  его
исследовательского взгляда.
     Пять месяцев назад Ондизаг не понимал ни единого  слова.  Сегодня  он
мог говорить свободно  практически  с  любым  аборигеном  -  даже  с  теми
обитателями Южных островов, что не поняли бы жителей его деревни.  Овладев
строем мышления местных  жителей,  сформированным  за  долгие  тысячелетия
жизни на Алькаме, он не испытывал ни  малейших  трудностей  в  налаживании
контакта с любым из них. Его изощренный разум  мгновенно  схватывал  новые
слова  и  грамматические  формы,  и  уже  через  полчаса-час   общения   с
аборигеном, говорящем на  языке,  совершенно  непонятном  жителю  деревни,
Ондизаг мог свободно, без малейшего недопонимания, разговаривать с ним  на
самые отвлеченные темы, незаметно даже для  себя  самого  экстраполируя  и
классифицируя полученную  лингвистическую  информацию.  Он  был  достойным
представителем своей расы. Овладев языком какого-либо народа, соплеменники
Ондизага без труда затем  овладевали  и  самим  этим  народом.  Ведь  если
несомненно то, что язык является  отражением  мыслительных  процессов,  то
верно и обратное  -  сама  мысль,  существуя  в  виде  выраженных  словами
абстракций, является в определенном смысле порождением языка,  на  котором
она сформулирована. А раз так, то, изменив язык, на  котором  говорит  тот
или иной народ, можно изменить и весь строй его мышления, можно  направить
это мышление по желаемому пути и  извлечь  из  этого  вполне  определенные
выгоды. Именно в этом и состояло основное  предназначение  расы  Ондизага.
Именно ради этого он и прибыл на Алькаму, и Алькама была не первым  миром,
который он посетил. Конечно, сам  он  не  сможет  воспользоваться  плодами
своих  трудов  -  сознание  меняется   медленно,   постепенно,   а   жизнь
человеческая коротка, и не одно поколение  сменится,  прежде  чем  далекие
потомки Ондизага смогут прийти на Алькаму как законные хозяева. Но его это
мало волновало. Он видел перед собой  конечную  цель,  видел  смысл  своей
работы, и ему было этого достаточно. Раса Ондизага отличалась терпением  и
настойчивостью, и ничто  пока  не  смогло  остановить  ее  продвижения  по
Вселенной. Одного сознания этого было достаточно Ондизагу для того,  чтобы
чувст