аже
думать так ты не должен. То, что у нас есть,  и  просто  и  хорошо.  Нам
достаточно. Если ты снова заговоришь про это, я рассержусь.
   Эдуард сжал кулак под прикрытием письменного стола. Нет, он не  будет
молчать, решил он. Не будет! Когда он снова увидит Селестину, то  скажет
все, как бы она ни сердилась.
   Голос Хьюго умолк. Наступила тишина. Потом тихо отворилась  дверь,  и
они оба одновременно обернулись.
   У двери, словно застыв, стояла мать Эдуарда. Встретив их взгляды, она
улыбнулась.
   - Какие чудесные стихи, мистер Глендиннинг! Я их не  знала.  Простите
меня, но я хотела дослушать до конца.
   Снова наступила тишина. Эдуард торопливо вскочил. Хьюго  тоже  встал,
но медленнее, не спуская глаз с Луизы на том конце комнаты.
   Она выглядит просто прелестно, подумал Эдуард. Бледно-розовое  платье
из мягкого шифона с широким жакетом словно струилось по  воздуху,  когда
она шла. Стройную шею обвивали жемчуга, на щеках играл  легкий  румянец.
Эдуарда ошеломило  ее  появление:  прежде  она  никогда  не  заходила  в
классную комнату. И Хьюго против обыкновения тоже,  видимо,  растерялся.
Он стоял у стола, окаменев.
   Луиза откинула прелестную головку, ее глаза злокозненно блестели. Она
понюхала воздух.
   - Как, мистер Глендиннинг! Вы, кажется,  курили?  Вы  всегда  курите,
когда занимаетесь с Эдуардом?
   - Я... э... да. Изредка. - Хьюго  взглянул  на  полную  пепельницу  и
покраснел.
   - Ну что же, полагаю, Эдуард ничего  против  не  имеет.  -  Луиза  не
посмотрела на сына, она не спускала глаз с Хьюго. -  Возможно,  вам  это
помогает сосредоточиться?
   - Да, - ответил Хьюго уже твердо. - Очень.
   -  Я  бы  хотела...  -  Брови  Луизы  чуть  нахмурились.   -   Мистер
Глендиннинг, не могли бы вы отпустить Эдуарда сейчас же? - Она взглянула
на крохотные часики компании де Шавиньи у себя на запястье - золотые, на
бархотке, по моде, которую ввела она. - Я хотела бы поговорить с вами...
об успехах Эдуарда... и еще о многом. Я  чувствую,  что  должна  заранее
составить планы... его дальнейшего образования, вы понимаете. Но все так
неопределенно... эта ужасная война! Я была бы вам  очень  благодарна  за
совет...
   - Ну разумеется. - Хьюго, как показалось Эдуарду, попробовал отвесить
нелепый полупоклон. - Я буду в восторге. И в любом случае мы на  сегодня
уже почти закончили, и...
   - Чудесно! - Луиза одарила его чарующей улыбкой, словно ждала, что он
откажет в ее просьбе, хотя  все  трое  прекрасно  знали,  что  это  было
невозможно.
   - Эдуард, милый, так иди. Я думаю, у тебя найдется чем заняться.
   - Не сомневаюсь, - сухо вставил Хьюго, и, когда Эдуард быстро  шагнул
к двери, их глаза на  мгновение  встретились.  В  выражении  глаз  Хьюго
Эдуард уловил насмешку и понимание. Они тотчас исчезли  -  Хьюго  просто
стоял  с  академическим  видом,  элегантно  взъерошенный  и   безнадежно
схваченный капканом. Эдуард закрыл дверь за собой.
   Он с раннего детства замечал гипнотическое действие, которое его мать
оказывала на мужчин. Его позабавило, но и слегка раздражило, что и Хьюго
не стал исключением. Появление его матери в классной  комнате  во  время
занятий он мог  объяснить  только  случайным  капризом.  Прежде  она  не
проявляла ни малейшего интереса к его успехам, никогда не  спрашивала  о
Хьюго. Эдуард давно пришел к выводу, что  в  обычной  своей  манере  она
практически забыла про существование его учителя.
   Минут через сорок он обнаружил, что, видимо, ошибался. Он вернулся  в
классную комнату  за  томиком  Донна,  решив  переписать  для  Селестины
стихотворение, которое прочел Хьюго. Из комнаты не доносилось ни  звука,
и он спокойно открыл дверь.
   Хьюго и его мать были сплетены в яростном  объятии.  Его  мать  сняла
шифоновый жакет. Голова Хьюго прижималась к ее груди. Она была спиной  к
двери. Они не заметили, что он на них смотрит.
   Эдуард закрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и вернулся  к  себе.
Где-то в глубине он давно подозревал,  что  его  родители  неверны  друг
другу; он полусознавал, что у его матери есть любовники, но отгонял  эту
мысль.
   Но это! Давно ли, думал он. Давно ли?
   На столике у кровати стояла бутылка с минеральной водой и стакан.  Он
схватил стакан и в ярости швырнул его в ближайшее зеркало.
   На следующее утро он половину урока выжидал подходящую паузу. А тогда
взял карандаш и уравновесил его на пальце.
   - Скажите, - произнес он, когда Хьюго поглядел на него. - Скажите, вы
трахаете мою мать?
   Наступило короткое молчание.  Эдуард  тщательно  выбрал  именно  этот
термин для пущего эффекта,  но  лицо  Хьюго  осталось  невозмутимым.  Он
открыл лежавшую перед ним книгу.
   - Да. Собственно говоря, это так.
   - И давно?
   - Практически с тех пор, как меня наняли. Более или  менее.  -  Хьюго
провел рукой по лбу. - Это что-нибудь меняет?
   - Я просто хотел выяснить. По-моему,  мне  следует  знать.  -  Эдуард
помолчал.  Он  чувствовал  себя  поразительно  спокойным.  -  Вы  в  нее
влюблены?
   - Нет. - Хьюго тоже помолчал. - То есть не в том смысле,  который  вы
подразумеваете.
   - Но перестать не можете?
   - Нет. - Хьюго отвел глаза. - Мне было бы крайне трудно... перестать.
   - Но вы чувствуете себя виноватым? Зная, что мой отец во Франции? Что
в любую минуту его могут убить?
   Новое молчание было долгим. Наконец Хьюго закрыл книгу перед собой.
   -  Из-за  этого  я  себя  ненавижу.  Если  это  может  послужить  вам
утешением.
   - И все-таки продолжаете?
   - И все-таки продолжаю.
   - Так...  -  Карандаш  в  пальцах  Эдуарда  переломился  пополам.  Он
тщательно сдвинул половинки на столе. - Ну... Спасибо, что  вы  ответили
на мои вопросы. Но ведь вы сами однажды сказали,  что  на  вопросы  надо
отвечать. Всегда. Не уклоняться. Насколько я помню.
   - Я это сказал? - Хьюго слегка улыбнулся. - Ну, в таком случае я  был
прав. - Он помолчал. - Хотите продолжать занятия или предпочтете,  чтобы
я ушел?
   - Мне бы хотелось продолжать.
   - Поэзия?
   - Пожалуй, нет.
   - Очень хорошо. - Он посмотрел в окно уже на два черных провала среди
домов напротив. - Так вернемся к "Войне и миру".
   - Я бы предпочел математику.
   - Как хотите. - Хьюго раскрыл  учебник.  -  Вы  совершенно  правы,  -
сказал он, посмотрев на Эдуарда. - Ведь даже  когда  к  ней  нет  особых
способностей,  ее  точность  успокаивает,  правда?  Ни  парадоксов,   ни
путаницы. Все строго, точно. Совсем не так, как в литературе.
   - Или в жизни, - сказал Эдуард, и они улыбнулись друг другу.
 
*** 
 
   В маленьком кабинете за спальней Эдуард, когда они только  устроились
в Лондоне, повесил карты, схемы и календари,  на  которых  разноцветными
булавками и флажками отмечал ход войны. Вначале он с  большим  старанием
следил  за   всеми   наступлениями   и   отступлениями,   сражениями   и
значительными рейдами. После знакомства с Селестиной  он  еще  продолжал
этим заниматься, но небрежнее. И на том же календаре с помощью секретных
значков, понятных только  ему  одному,  фиксировал  чудесный  ход  своей
первой любви. Поэтому пометки, касающиеся Селестины  -  всегда  красными
чернилами, - соседствовали с  пометками,  касающимися  войны,  -  всегда
синими чернилами. Сперва бессознательно,  а  затем  и  извлекая  веселое
удовольствие из этой параллели, он начал ассоциировать судьбу  Селестины
с судьбой его родины.
   Ему было отвратительно видеть очертания Франции под властью  немецких
флажков, ему было отвратительно думать о Селестине, заключенной в тесной
квартире  на   Мейда-Вейл,   зависящей   от   покровительства   дряхлого
англичанина. Он грезил, как обе они будут освобождены от тирании.  Армии
Свободной Франции освободят ее, а Селестину  освободит  он.  Как  только
кончится война, он увезет Селестину во Францию, на ее  родину,  и  будет
заботится о ней. И они поженятся. Однако мысль о том, как  он  заговорит
об этом с папа, была жутковатой, и он предпочел от нее отмахнуться.  Для
этого еще будет время, а пока он рисовал  в  мечтах  квартирку,  которую
купит для нее, - с  видом  на  Люксембургский  сад,  решил  он,  -  и  о
долгих-долгих часах, которые они будут проводить в этой квартирке каждый
день, и о подарках, чудесных подарках для нее. Пока этот план он  хранил
в тайне. У него не хватало духу рассказать о нем Селестине -  вдруг  она
рассердится или огорчится?  А  Жан-Поль,  единственный  другой  человек,
которому он мог бы довериться, для этого не подходил.
   Беда  была  в  том,  что  беззаботная  откровенность,  прежде   такая
естественная в разговорах с Жан-Полем, куда-то  исчезла.  Он  не  вполне
понимал почему, только чувствовал, что это как-то связано с  Селестиной,
но в течение прошедшего года между ним и братом возникла какая-то  тень.
Отчасти, думал Эдуард, потому, что Жан-Поль  был  все  время  в  большом
напряжении. С утра  до  вечера  он  был  занят  делами  в  штаб-квартире
Свободной Франции, а чуть освобождался,  то  пил  и  кутил  с  такой  же
бешеной   энергией.   Еженощные   бомбежки,   постоянное    недосыпание,
непрерывная опасность увечья или смерти вымотали нервы всем, в том числе
и Эдуарду, который жил в вечном страхе, что среди  бомб,  сыпавшихся  на
Лондон, найдется такая,  которая  попадет  в  квартирку  на  Мейда-Вейл.
Следовательно, скорее всего дело просто в перенапряжении. Однако,  когда
Эдуард был честен с собой, он понимал, что уклоняется от истины.
   Истина  же  заключалась  в  том,  что  связь  Эдуарда  с   Селестиной
раздражала Жан-Поля, и он пользовался  каждым  случаем,  чтобы  допекать
брата  по  этому  поводу.  Вначале  все   ограничивалось   непристойными
вопросами об успехах Эдуарда, от  ответа  на  которые  Эдуард  тщательно
уклонялся.  Затем  Жан-Поль  принялся  щедро  снабжать  его  адресами  и
телефонными номерами и заметно рассердился, когда выяснил, что Эдуард ни
одним не воспользовался.
   - Да неужели ты все еще бываешь у нее? - сказал он примерно через два
месяца после его первого  дня  с  Селестиной.  -  Братик,  мне  начинает
казаться, что ты пропускал мимо ушей все, что я тебе говорил...
   Ну и чтобы оберечь себя и Селестину, Эдуард начал лгать.  Когда  ложь
слишком уж ему претила, он, как мог, уклонялся. Не отрицал, что  видится
с Селестиной, но и не подтверждал. Только это ничего не меняло. Жан-Поль
все равно каким-то образом знал правду. И последнее время выбрал тактику
при каждом удобном случае упоминать про связь Эдуарда при посторонних.
   - Мой братишка влюблен, - заявил он накануне, когда остался наедине с
Эдуардом и Изобел. - По уши. Bouleverse . Что скажешь, Изобел? Мило,  не
правда ли?
   Изумрудные глаза  сверкнули.  Через  всю  комнату  Изобел  улыбнулась
Эдуарду медленно и загадочно.
   - Чудесно. У Эдуарда есть сердце.
   - И к тому же в шлюху. Классическая  шлюха  с  золотым  сердцем.  Лет
сорока шести - сорока семи. И очень искушенная... так, во всяком случае,
говорят.
   Эдуард стиснул кулаки, ему  нестерпимо  хотелось  ударить  брата.  Он
бросился к двери, но и сквозь гнев сознавая, что он  -  только  предлог.
Жан-Поль, бесспорно, хотел причинить ему боль, но  выпады  эти  каким-то
образом  больше  предназначались  Изобел.   Атмосфера   была   угнетающе
враждебной. Изобел встала.
   - Что ты понимаешь в искушенности? - Голос ее был ледяным.
   - Видимо, больше тебя! - Жан-Поль пожал плечами.
   - Лапанье в такси. Тисканье.  Милый,  право  же,  ты  иногда  ужасная
деревенщина. Пожалуй, я поеду домой.
   Она протянула руку к своему манто. На лице Жан-Поля  появилось  тупое
упрямство. Он плюхнулся в кресло и с подчеркнутым хамством положил  ноги
на стул.
   - Как угодно. У меня есть кое-какие планы на вечер.  Не  связанные  с
тобой.
   Изобел гордо вышла. На лестнице она вцепилась в руку Эдуарда.
   - Эдуард, милый! Моя машина снаружи, но я не хочу садиться  за  руль.
Будь ангелом, отвези меня домой.
   Хорошо?
   Машина была  "Бентли-Дерби".  Они  ехали  по  безмолвным  затемненным
улицам, мимо бомбоубежищ и полицейских  барьеров,  мимо  бездонной  тьмы
парка к серой громаде Конвей-хауса у начала Парк-лейн.  Изобел  закурила
сигарету. Она молчала, пока  Эдуард  не  затормозил,  а  тогда  небрежно
выбросила тлеющий окурок в окно.
   - Когда война кончится... Если она когда-нибудь кончится... -  Изобел
помолчала. - Вот чего мы ждем. Конца войны. Тогда мы  поженимся.  -  Она
посмотрела на изумруд  у  себя  на  пальце  и  повернула  кольцо.  Потом
посмотрела на Эдуарда над мехом воротника и улыбнулась. - Я  отказываюсь
спать с ним. Вот в чем  дело,  видишь  ли.  А  это  жутко  уязвляет  его
тщеславие. Он говорит,  что  я  холодная.  Бессердечная.  -  Она  издала
горловой смешок. - Только я так не думаю. А тебе как кажется, Эдуард?
   Ответить ему она не дала -  наклонилась  и  поцеловала  его  в  губы.
Медленным поцелуем. Он вдохнул  ее  дорогие  духи,  ощутил  вкус  губной
помады, почувствовал прикосновение меха к щеке. Она откинула голову.
   - Эдуард, милый, я так рада,  что  ты  влюблен.  И  надеюсь,  что  ты
очень-очень счастлив.
   Назад Эдуард шел пешком. Он обогнул запертый парк и свернул на север,
к  Мейда-Вейл.  А  там  остановился  и  долго  смотрел  в  окно  спальни
Селестины. Это был один из  тех  вечеров,  которые  джентльмен  из  Хова
проводил в Лондоне. По словам Селестины,  старик  уже  не  был  способен
заниматься любовью. Ему нравилось разговаривать,  изредка  -  поцеловать
ее. Это не имело никакого значения.  Ни  малейшего.  Эдуард  смотрел  на
затемненное окно, изнывая от сомнений. Потом  медленно  пошел  домой  на
Итон-сквер.
   Это произошло около месяца тому назад. О случившемся не было  сказано
ни слова, и с тех пор Эдуард избегал брата. А потому он не  поговорил  с
ним ни о Селестине, ни о его помолвке, ни об изменах их матери.
   Воскресенье 7 декабря 1941 года стало датой перелома в ходе войны.  А
восьмого был день рождения Эдуарда. Он знал, что вынужден будет провести
его с матерью и братом. Праздничный завтрак на Итон-сквер,  а  на  вечер
Жан-Поль договорился с приятелями и обещал взять его с  собой.  Жан-Поль
планировал этот вечер уже давно, подмигивал, тыкал его в ребра. И Эдуард
знал, что отказаться не сможет.
   Поэтому  день  накануне  Эдуард  решил  провести   с   Селестиной   -
отпраздновать  свое  рождение  так,  как  ему  хочется,  только  с  той,
единственной во всем Лондоне, кто ему нужен.
   Он хотел пообедать  с  Селестиной  в  ресторане,  но  она  отказалась
наотрез. Их могут увидеть, это неблагоразумно, нет, нет! В конце  концов
они договорились провести вместе день. Но не у нее, настоял Эдуард.  Они
отправятся погулять, они отправятся  в  Хэмпстед-Хит.  Эдуарду,  который
грезил о том, как будет гулять с Селестиной по парижским  паркам  или  -
еще чудесней - по каштановым рощам и заливным лугам поместья его отца на
Луаре, эта давно задуманная прогулка  рисовалась  безоблачной  идиллией.
Когда он проснулся утром и увидел  за  окном  солнце,  то  нисколько  не
удивился. Разве в такой день могло быть иначе?
   Он заехал за  Селестиной,  и  в  маленькой  гостиной  она  застенчиво
повернулась перед ним.
   - Тебе нравится мой новый костюм? На него столько купонов  ушло.  Ну,
скажи, что он тебе нравится, Эдуард! Я выбирала его для тебя.
   Эдуард оглядел ее. Он  редко  видел  Селестину  одетой  и,  испытывая
тошнотное  чувство  вины  и  измены,  осознал,  что  разочарован.   Тело
Селестины   было   создано   для   раздевания.   В    красивом    белье,
полуобнаженное-полускрытое пеной шелка, лент и кружев, оно завораживало.
Одетая, она теряла таинственность.
   Новый костюм был ярко-голубым - слишком ярким и из дешевой лоснящейся
материи. Он слишком плотно облегал ее пышную грудь и изумительные бедра.
Швы купленных на черном рынке чулок  перекосились,  блузка  была  вся  в
оборочках и плохо сшита,  а  шляпка,  задорно  надетая  поверх  пирамиды
рыжевато-золотых  кудрей,  была  ей  не  по  возрасту.  Одновременно   с
разочарованием Эдуард ощутил ненависть к себе за свое предательство.  Он
быстро поцеловал Селестину, и прикосновение ее губ сразу его успокоило.
   - Селестина, прелесть моя! Он прекрасен. Ты прекрасна...
   Он закрыл глаза и уткнулся лицом ей в  шею.  Когда  он  увезет  ее  в
Париж, все будет иначе. Просто она  бедна  -  и  только.  От  этого  его
предательство стало еще подлее. Во Франции с ним она будет одеваться как
королева. Он будет брать ее на выставки мод,  научит  ее  -  она  быстро
научится.
   На  холме  Хэмстед-Хита  гулял  ветер,  и  настроение  Эдуарда  стало
радужным. Они словно очутились среди сельской природы - почти. В воздухе
висела легкая дымка, скрадывая опустошения, оставленные бомбежками.  Они
поднялись на холм за прудами и помедлили там,  глядя  на  город.  Сквозь
дымку они видели  гроздья  аэростатов  воздушного  заграждения  и  купол
собора Св. Павла. Эдуарду  хотелось  бегать,  прыгать,  вопить,  согнать
грачей с голых сучьев, но  высокие  каблуки  Селестины  проваливались  в
сырую землю, и нельзя было сойти с дорожки. К тому  времени,  когда  они
добрались до вершины, она совсем запыхалась.
   - Mon dieu! - Она прижала миниатюрную руку к  сердцу.  -  Эдуард,  ты
всегда ходишь так быстро?
   - Никогда. Только сейчас. Потому что сейчас я очень  счастлив.  -  Он
обнял и поцеловал ее. Селестина улыбнулась.
   - Ну так в следующий раз я соглашусь гулять с тобой, только когда  ты
будешь печальным... Эдуард! Прекрати! Нас могут увидеть...
   - Ну и хорошо! Пусть смотрят. Я хочу, чтобы нас видел весь  мир!  Вот
тебе! - И он снова ее поцеловал.
   - Sois tranquille. Tu es mechant, tu sais? . -  Но,  пеняя  ему,  она
улыбалась. Потом Эдуард снял пальто, расстелил его на траве  и  уговорил
Селестину сесть рядом с ним. Они сидели тихо,  глядя  на  Лондон  внизу.
Через несколько  минут  Селестина  открыла  сумочку  и  вынула  пакетик,
перевязанный розовой ленточкой.
   - Тебе! - Она, краснея,  вложила  пакетик  ему  в  руку.  -  На  день
рождения. Я так хочу, чтобы он тебе понравился.  Было  так  трудно  -  я
хотела найти что-то, что тебе понравится, и... ну, во всяком случае,  он
в цвет твоим глазам. Не совсем, пожалуй, но почти.
   Эдуард развернул подарок.  Это  был  пронзительно  синий  галстук  из
искусственного шелка. Он быстро обнял Селестину.
   - Милая - такой красивый! Какой у тебя вкус... Но зачем ты...  Я  его
сейчас же надену.
   Он быстро снял шелковый галстук ручной работы  и  засунул  в  карман.
Селестина  помогла  ему   завязать   новый   галстук,   который   теперь
разглядывала с сомнением: на фоне его светло-серого  клетчатого  костюма
синева галстука стала еще пронзительнее.
   - Эдуард, я не знаю... В магазине цвет выглядел  очень  приятным.  Но
тут...
   - Прекрасный галстук. И надевая его, я всегда  буду  думать  о  тебе.
Спасибо, Селестина.
   Селестина улыбнулась и со счастливым вздохом прислонила голову к  его
плечу.
   - Здесь хорошо, - сказала она после паузы. - Я рада,  что  мы  пришли
сюда, Эдуард.
   - Мы и еще раз придем. Еще много раз! - Он крепко сжал ее руку.  -  И
не только сюда. Ах, Селестина, когда кончится война...  Только  подумай,
куда только не смогу я возить тебя тогда...
   Он умолк, решая, не наступила ли минута рассказать  ей  о  Париже,  о
квартирке для нее, о мебели, которую он хочет купить. Но Селестина вдруг
выпрямилась.
   - Не говори так, Эдуард. Пожалуйста. Не говори  о  будущем.  Не  надо
сейчас. Я не хочу о нем думать. Я хочу думать только об этом дне, о том,
что я здесь и чувствую себя такой счастливой...
   - Но почему? Почему, Селестина? - Он порывисто повернулся  к  ней.  -
Разве ты не понимаешь, что я хочу говорить о будущем, а ты  меня  всегда
останавливаешь? Мне ведь так радостно думать, что будет  потом,  строить
планы...
   - Мечтать! - Она повернулась к  нему  очень  медленно,  и  ему  стало
больно, потому что ее лицо помрачнело, в глазах стояли слезы.
   - Селестина... не на