Эдуарда  де  Шавиньи,  "Джайвз  с  Савил-Роу",  но  в  другой
мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.
   Гравелье нервничал, причем сильно,  так  что  за  завтраком  не  смог
ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что  у
него нет причин волноваться. Он знал, по  какому  поводу  его  вызывают:
обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де  Шавиньи,
которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де  Шавиньи
и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как
архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала
небольшое  сокращение   штатов,   его   планировалось   осуществить   на
добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел  обсудить  с  ним
именно это или какой-нибудь элемент системы. Все  прекрасно  знали,  что
Эдуард де Шавиньи любит вникать  в  детали;  от  его  острого  глаза  не
ускользала  ни  единая  самая  ничтожная  мелочь,  когда  речь  шла   об
управлении  его  империей.  Вспомнив  про  это,  Жерар  Гравелье   снова
разволновался. Его прошиб пот.
   Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой
зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. "Успокойся", - приказал он самому
себе  и   принялся,   словно   читая   литанию,   мысленно   перечислять
доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому,  устланному
толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить
его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур;
квартира  поменьше  на  Монпарнасе,  где  живет  весьма  милая   молодая
любовница; два автомобиля, один  -  самый  большой  "Ситроен  Фамилиаль"
последней марки;  щедрый  счет  на  текущие  расходы,  в  который  никто
особенно  не  вникает,  по  крайней  мере,  он  так  надеялся.  Сорбонна
присудила ему  ученую  степень  магистра  изящных  искусств;  он  прошел
подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и  в  парижском  Музее
изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом  и  искусства  де
Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека -
того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба.
Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.
   Его впервые вызывали к Эдуарду де Шавиньи,  чьи  кабинет  и  приемные
занимали верхний этаж здания. Выйдя из скоростного  лифта,  Гравелье  от
удивления широко раскрыл  глаза.  Тут  все  свидетельствовало  о  полном
разрыве с традицией. Наружная приемная была огромной  -  океан  светлого
бежа и белизны, хром и стекло. Вокруг стола по эскизу Ле Корбюзье стояли
три массивных дивана, обитые натуральной кожей. За письменными столами -
тоже по эскизу Ле Корбюзье - сидели  две  очень  красивые  служащие.  На
обеих были шелковые блузки строгого  покроя,  нитки  жемчуга  и  плотные
шарфики, прихваченные на горле свободным узлом.  И  та,  и  другая  были
весьма соблазнительны, особенно та, что сидела слева, но вид у  них  был
такой, словно если они и лягут с кем-то в постель, то никак  не  меньше,
чем с самим Эдуардом де Шавиньи.  От  их  безукоризненного  французского
Гравелье взяла оторопь,  и  он  пожалел,  что  не  обратился  к  услугам
портного подороже. Bon genre - он ненавидел женщин этого типа.
   - Вам придется подождать, мсье Гравелье, - произнесла одна из  сирен.
Ни тебе извинений, ни объяснений, ни предложения выпить чашечку  кофе  -
ничего. Он просидел сорок пять минут, обливаясь потом.
   Затем внутренняя приемная, еще более изысканная и  роскошная,  и  две
новые вкрадчивые стервы, на сей раз секретарши,  такие  чопорные,  будто
трусики у них и те накрахмаленные. Господи!
   И уже после всего - святая святых:  ровно  через  час  после  вызова.
Гравелье не сомневался, что его проманежили нарочно.
   Он открыл гладкую дверь красного дерева, вошел и остановился. Кабинет
был очень просторен  и  на  удивление  строг.  Гравелье  ожидал  увидеть
предметы  старины,  цветы,  портреты  предыдущих  баронов  де   Шавиньи,
неизменно украшавшие офис старого хозяина. Ничего подобного.  На  стенах
висели картины художников-абстракционистов. Он пригляделся  и  изумленно
приоткрыл рот:  Пикассо  периода  кубизма;  два  великолепнейших  Брака;
ранний Кандинский;  Мондриан;  Ротко  -  из  "красной"  серии;  огромное
полотно Джексона Поллока, исполненное скрытой муки.  На  черном  книжном
шкафу позади письменного стола возвышались  три  изумительные  бронзовые
статуэтки - Брынкуши, Генри Мур, Джакометти.  Гравелье  сглотнул.  Чтобы
добраться до стула у письменного стола, нужно было  пересечь  почти  все
помещение.
   Гравелье неуверенно двинулся вперед. Эдуард де Шавиньи поднял  глаза.
Гравелье с любопытством  его  разглядывал.  Все  знали,  что  ему  всего
тридцать лет, но выглядел он несколько старше. Высокий, шести  с  лишним
футов, широкие плечи и та же завораживающая красота, какой отличался его
отец. Твердые черты лица, загорелый; необычное сочетание  -  черные  как
вороново крыло волосы и темно-голубые глаза. Гравелье показалось,  будто
их взгляд прожигает его насквозь.  Он  завистливо  покосился  на  костюм
босса - черного цвета без всяких оттенков, жилет, на обшлагах по  четыре
пуговицы. У него самого только по три. Он  выругался  про  себя:  вблизи
разница между костюмом за двести  гиней  и  костюмом  за  пятьсот  гиней
просто  бросалась  в  глаза.  Белая  рубашка,  черный  вязаный  шелковый
галстук. Господи, неужто он носит траур? - Садитесь, пожалуйста.
   Гравелье  присел.  Сбоку  от  массивного  черною   стола   находилась
запутанная система телефонов и аппаратов прямого вызова. На самом  столе
лежали платиновая ручка производства де Шавиньи, простая белая папка - и
только. А между тем этот человек знал обо всем, что происходит  в  Риме,
Токио или Йоханнесбурге, за два месяца до  того,  как  тамошние  деловые
круги узнавали об этом. Как ему удавалось?
   Гравелье повел шеей, ослабляя хватку воротничка. Воцарилось молчание.
Он знал об этом вошедшем в легенду приеме. Молчание было призвано давить
на тебя, заставить болтать, забыв о всякой  осторожности.  Гравелье  еще
раз сглотнул - и забормотал.
   - Мсье де Шавиньи, я в восторге от нового здания  правления.  Мне  не
терпелось вам об этом сказать. Уверен, оно в корне изменит наш... э-э...
наш общий имидж. Всякому лестно  работать  в  столь  современном,  столь
прогрессивном деловом центре. До меня уже доходят...
   - Я вызвал вас не для того, чтобы  обсуждать  достоинства  здания,  -
оборвали его тоном решительным и холодным.
   Гравелье кашлянул. Он понимал, что  ему  нужно  взять  себя  в  руки,
успокоиться, а главное - прикусить язык, но он почему-то не мог.
   -  Нет,  разумеется,  нет,  мсье  де  Шавиньи.  Если  вас  интересует
перемещение архива, то хочу вас  заверить  -  всё  идет  по  графику.  Я
захватил кое-какие бумаги  на  тот  случай...  Вот  тут  у  меня  полная
разметка со всеми подробностями. Новое штатное расписание...
   - Мсье Гравелье, сколько времени вы служите у де Шавиньи?
   - Двадцать один год, мсье де Шавиньи.
   - Двадцать один год два месяца и три недели.  -  Он  открыл  лежавшую
перед  ним  белую  папку.  Гравелье  отчаянно  пытался  прочесть  текст,
перевернутый вверх ногами.
   - Я ознакомился с донесением начальника нашей службы безопасности.
   Снова воцарилось молчание. Гравелье побледнел.
   - Полагаю, нет нужды останавливаться на частностях,  не  так  ли?  Вы
начали передавать элементы хранящихся в  архиве  художественных  решений
год и два месяца тому назад. Поначалу сравнительно  банальные  элементы,
поэтому вам тогда не стали мешать. Мне было  интересно,  как  далеко  вы
зайдете.
   Молчание.
   -  Месяц  назад  вас  допустили  к  весьма   секретным   разработкам,
касающимся принципов решения  нашей  коллекции  на  1956  -  1957  годы.
Уверен, вы их запомнили.  Решение  под  кодовым  названием  "Белый  лед"
предполагало широкое использование платины, белого золота и бриллиантов.
Впрочем, запомнили вы их  или  нет,  не  имеет  значения,  поскольку  их
придумали специально для вас и для конкурирующей  компании,  которой  вы
вчера передали эти секретные сведения. - Он  наградил  Гравелье  ледяной
улыбкой. - Настоящие  наши  планы  на  1956  -  1957  годы,  само  собой
разумеется совершенно другие, но вы о них не узнаете. Вы уволены.
   Гравелье встал; к лицу его прилила кровь, к горлу подкатила  тошнота.
В голове проносились бессвязные мысли: "Сукин сын. Бесчувственный  сукин
сын. Восемнадцать месяцев. Полтора года  позволял  мне  губить  себя,  а
теперь..." Он вцепился в спинку стула.
   Эдуард  де  Шавиньи  посмотрел  ему  в  глаза.  Лицо  его  оставалось
совершенно бесстрастным.
   -  Поручительство  компании  за   приобретенную   вами   недвижимость
отменяется. Если вы не изыщете частных средств, компания лишит вас права
пользования. Предоставленная вам компанией  машина  этим  утром  изъята.
Компания дала знать двум вашим банкам, где, насколько я понимаю,  у  вас
существенно  превышен  кредит,  что  вы  у  нас  больше  не  служите  и,
следовательно, мы уже не выступаем вашими гарантами. Договор с компанией
об обеспечении вас пенсией по выслуге  лет  утратил  силу.  Наши  юристы
сегодня  подали  иск  по  обвинению  вас  в  злоупотреблении   доверием,
мошенничестве и растрате. У вас имеются вопросы?
   - Мсье де Шавиньи, прошу вас... - Гравелье  сложил  в  мольбе  потные
ладони. - У меня семья. Четверо детей.  Совсем  малыши.  Старшему  всего
одиннадцать...
   И снова наступило молчание. Всего на миг, на  один  блаженнейший  миг
Гравелье показалось, что он его тронул.  Когда  он  сказал  о  детях,  в
глазах вершителя за письменным столом промелькнуло какое-то чувство.  Но
он тут же решительным жестом закрыл папку.
   - За дверями вас ждут два должностных лица - представитель налогового
управления и инспектор префектуры Иль-де-ла-Сите. Вас возьмут под арест.
Всего хорошего.
   Гравелье с трудом дошел до дверей и обернулся.
   Гнев, страх и ненависть поднялись в нем  и  перехватили  дыхание.  Он
посмотрел на безукоризненный костюм, на безукоризненно равнодушный  лик,
глянул в холодные глаза.
   - Будьте вы прокляты, - произнес он прерывающимся голосом. - Двадцать
два года. Чтоб вы горели в адском пламени.
   Дверь закрылась. Эдуард де Шавиньи застыл в кресле. Он  сидел,  глядя
на буйство черных и алых красок в сердцевине  холста  Джексона  Поллока.
Усмехнулся горькой усмешкой и отодвинул белую папку. Он уже горел в аду,
так что Жерару Гравелье и  ему  подобным  можно  было  не  тратиться  на
проклятия.
   Жестокость в нем была заложена. Ранее он ее сдерживал, теперь же  дал
ход. Предательство, увертки,  неумение  -  раньше  он  пытался  все  это
исправить;  теперь  же  карал.  Все  его  указания  надлежало  исполнять
неукоснительно - и с опережением. Справлявшиеся с  этим  процветали;  не
справлявшиеся шли в расход. Те же, кто пробовал вести с ним двойную игру
- а таких становилось все меньше, - быстро начинали в этом раскаиваться.
   В Швейцарии, например, был один ювелир,  который  много  лет  неплохо
зарабатывал на том, что, нагло копируя  стиль  де  Шавиньи  и  используя
драгметаллы низкой пробы и дешевый рабочий труд, выдавал свои изделия за
оригиналы де Шавиньи и  распространял  через  хорошо  законспирированную
сеть  торговцев-теневиков.  В  один  прекрасный  день  его  старый  банк
предложил  ему  кредит  на  расширение   производства   и   оборудование
дополнительных мастерских. Ювелир воспрянул духом и принялся  вкладывать
деньги. Но когда он по уши залез в  долги,  его  банк,  входивший  среди
многих  других  в  банковское  объединение  "Креди   Суисс",   одно   из
обслуживающих де Шавиньи  в  Швейцарии,  внезапно  затребовал  погашения
кредитов. Ювелир, понятно, не смог заплатить и  попросил  отсрочки.  Ему
было отказано, и он обанкротился.
   Лондонское рекламное агентство,  управлявшее  счетами  де  Шавиньи  и
ответственное за популярность ювелирных  изделий  и  вин  де  Шавиньи  в
Великобритании, на двенадцать часов задержало  очередную  презентацию  -
вещь довольно распространенная. В тот же день агентство потеряло кредит,
а через шесть недель его самые нахрапистые  конкуренты  запустили  новую
рекламную кампанию изделий де Шавиньи, и не на  рекламных  щитах,  а  на
страницах всех ведущих журналов.
   - Как он умудрился? Как  этот  сукин  сын  сумел  уложиться  в  такие
короткие сроки? - Главный художник завистливо разглядывал яркий разворот
в "Харперз базар"; он сразу понял, что разворот схлопочет  все  мыслимые
призы.
   - Не знаю, -  ответил  коммерческий  директор.  -  Но  пора  бы  тебе
перестать чесать задницу. Еще шесть крупных  рекламодателей  только  что
отказались от наших услуг.
   Через   полгода   агентство   перешло   в   собственность   удачливых
конкурентов, а еще через два месяца и те и  другие  были  поглощены  "Де
Шавиньи (Реклама)" - новой компанией, зарегистрированной  на  Балеарских
островах, но с представительствами в Лондоне, Париже, Цюрихе,  Милане  и
Нью-Йорке и учрежденной с единственной целью - проталкивать  на  мировой
рынок товары де Шавиньи и  вкладывать  капиталы  во  все,  от  стали  до
гостиниц и земель. Президентом компании, ее директором-распорядителем  и
держателем контрольного пакета акций стал Эдуард де Шавиньи.
   Его мать и брат убедились, что жесткость, прорезавшаяся  в  характере
Эдуарда, распространяется и на них.
   В январе 1956 года Жан-Поль совершил один из своих редких  наездов  в
Париж, на сей раз  с  целью  уговорить  Эдуарда  -  нет,  не  уговорить,
напоминал он себе, а приказать! - кто из них, в конце концов,  барон  де
Шавиньи? - приобрести в Алжире новые  виноградники,  а  также  плантации
олив и строевого леса.
   - Этот кретин Оливье де Курсель распродает  все.  Подчистую.  У  него
нервы пошаливают. Перетрухал. При первых признаках волнений готов  рвать
когти. Эдуард, у него двадцать пять тысяч гектаров олив, какие дают один
из лучших сортов масла во всем районе. Тридцать  тысяч  строевого  леса.
Виноградники - чуть меньше тысячи, но на каких  землях!  И  все  это  он
отдает за гроши, потому что спешит сбыть с рук. Мы  с  ним  приятели,  я
сказал, что сделка, считай, состоялась.
   -  Напрасно  сказал,  -  заметил  брат,  постукивая   по   столешнице
платиновой ручкой.
   - Почему? - ошарашенно  воззрился  на  него  Жан-Поль.  -  Ты  хочешь
сказать, возникнут сложности? Откуда? Я просмотрел последние отчеты, что
ты присылал, сводки доходов. Я, конечно, не очень разбираюсь в финансах,
но даже мне понятно, что деньги есть.
   - Вопрос не в деньгах. Как ты думаешь, почему он  стремится  продать?
Да еще по таким явно заниженным ценам?
   - Я же говорю, у  него  нервишки  пошаливают.  При  том  политическом
положении, которое сейчас там сложилось, ясное  дело,  ощущается  легкая
неустойчивость.
   - Значительная неустойчивость.
   - Господи, не вечно же она продлится! Французское правительство ее не
потерпит, мы сами, черт возьми, не потерпим. Еще чуть-чуть беспорядков -
и правительство  направит  войска.  Они  мигом  наведут  порядок.  Проще
простого. Ты не знаешь, что  такое  арабы,  а  я  знаю.  Они  забастовки
организовать не сумеют, не то что революцию. Все эти паникерские слухи -
сплошная чушь.
   - А если ты ошибаешься и они все-таки умудрятся устроить революцию...
- с холодным сарказмом произнес Эдуард. - Ты не догадываешься, что будет
в этом случае с землями, которые принадлежат французам?
   - Вероятно, земли передадут новым владельцам.  -  В  голосе  Жан-Поля
появились воинственные нотки. - Но это неважно. Говорю тебе,  такого  не
может произойти - и не произойдет. Ради  бога,  Алжир  ведь  французская
колония. Может, ты про это забыл?
   - Ты следишь за развитием событий в Индокитае?
   - Конечно, черт подери. Но то совсем другое дело.
   - Мой ответ - нет.
   Жан-Поль залился краской и растерянно уставился  на  брата.  До  него
вдруг дошло, что он совершенно  не  знает  Эдуарда  как  человека.  Этот
хладнокровный мужчина в черном костюме был для него незнакомцем.
   - Послушай, братик, - он подался  вперед,  -  я  от  тебя  такого  не
ожидал. Я не понимаю. Ты себе восседаешь как сам господь  бог,  бросаешь
"нет" и даже не снисходишь до объяснения причин.
   -  Могу  привести  много  причин.  Они  большей  частью  освещены   в
составленном мною отчете - он у тебя перед глазами. - Эдуард взглянул на
часы.  -  Вложение  крайне  рискованное,  при  ухудшении   политического
положения мы понесем сплошные убытки. Не  то  чтобы  я  вообще  возражал
против крайне рискованных вложений, но в данном случае я против.
   Жан-Поль сжал зубы.
   - Может, ты забываешь кое о чем. Барон де Шавиньи - это я. Не  ты.  В
конечном счете все решает мое слово. Тут я могу тебе приказать.
   - Прекрасно. Утром можешь получить мое заявление об отставке.
   Эдуард встал, глаза у него потемнели от гнева. Жан-Поль не  на  шутку
перепугался.
   - Да погоди ты, не кипятись. Не надо так уж  перед  мной  задаваться.
Господи, ну и характер у тебя, Эдуард. Ты же знаешь, я этого  не  хотел.
Знаешь, что я всегда прислушиваюсь к  твоим  советам  и,  конечно,  если
придется, то и здесь положусь на твое суждение...  -  Он  за  молчал,  в
глазах у него внезапно появилось хитрое выражение. - Но время от времени
ты тоже мог бы меня послушать. В этом случае я знаю,  о  чем  говорю.  В
конце концов, услуга за услугу,  это,  как  я  слышал,  и  есть  деловой
подход. Ты хотел, чтобы я поговорил с мамой о ее  капиталах,  чтобы  она
вложила деньги в компанию де Шавиньи. Хорошо, с радостью  поговорю;  тем
более мы с ней сегодня встречаемся, тут  я  про  это  и  вверну.  Но  не
уверен, стоит ли, раз ты упираешься в моем деле. Честное слово,  Эдуард,
я, можно сказать, дал обещание Оливье де Курселю. Если я теперь пойду на
попятный, то выставлю себя последним дураком.
   Эдуард сел и улыбнулся непроницаемой улыбкой:
   - Если угодно, поговори с  мамой  на  эту  тему.  Но  как  бы  ты  ни
поступил, я своего решения менять не намерен.
   Жан-Поль выскочил из кабинета. В тот же день он пил чай  у  Луизы  де
Шавиньи в светло-серо-розовой гостиной ее особняка  в  Фобур-Сен-Жермен.
Он прихлебывал китайский чай из чашечки лиможского фарфора  XVIII  века,
ерзая пухлыми ягодицами по шелковой обивке глубокого кресла,  созданного
для красоты, но не для удобства. Луиза, как  всегда  красивая,  с  почти
гладким - после недавней подтяжки - лицом, спокойно  сидела  напротив  и
мило щебетала о пустяках. На ней было облегающее платье последней модели
от  Диора,  подчеркивающее  зауженным  кроем  грациозность  ее   фигуры.
Жан-Поль пожирал взглядом  лиможское  блюдо  с  малюсенькими  пирожными,
поданными специально для него. Может, позволить  себе  еще  один  эклер?
Господи, они же такие крохотные, вреда не будет. Он  потянулся  к  блюду
толстыми  розовыми  пальцами  и   отправил   в   рот   дивное   творение
кондитерского искусства, состоящее из  воздушной  оболочки,  шоколада  и
крема. Луиза наблюдала за ним придирчивым взглядом.
   - Жан-Поль, ты сильно прибавил в весе после нашей последней  встречи.
Тебе следовало бы сесть на диету и больше двигаться.  Эдуард,  например,
каждое утро ездит верхом в Булонском лесу.
   Жан-Поль нахмурился. Он решил взять быка за  рога  и  в  лоб  спросил
Луизу о ее капиталовложениях. Луиза удивленно подняла брови.
   - Но, дорогой, мне казалось, ты  утром  виделся  с  Эдуардом.  Ты  не
можешь не знать, что теперь они в надежных руках, хотя с  твоей  стороны
было очень мило поинтересоваться. - Она замолчала, прикурив сигарету  от
платиновой зажигалки де  Шавиньи.  -  Тут  и  в  самом  деле  все  очень
запутано, но, видимо, у меня были довольно дурные советники. А еще такая
почтенная фирма. Папа слепо им доверял, да и я тоже. Поэтому я тем более
благодарна Эдуарду. - Глаза у нее легонько