то мальчика - рядом со мной, - сказал он упрямо. - И только  это
для меня сейчас важно.
   - Но как же такое возможно?  -  Луизу  распирало  от  негодования.  -
Разумеется, ты к нему привязался, но ты же не можешь не  видеть!  А  его
акцент, Эдуард? Ему  ведь,  знаешь,  до  конца  от  акцента  никогда  не
избавиться. И вид у него такой неприветливый, взгляд бегающий -  никогда
мне в глаза не смотрит...
   - Просто потому, что при вас  он  стесняется  и  робеет,  -  вздохнул
Эдуард. - Кстати, почему бы  вам  не  попробовать?  Позвольте  его  сюда
привести. Попытайтесь его разговорить. Увидите - когда на него ничего не
давит, он становится очаровательным. Маменька, это же ваш внук,  неужели
вы хоть раз не сможете переступить через предрассудок?
   Воцарилось неловкое молчание. Луиза наградила его  долгим  задумчивым
взглядом. Он видел, как она обдумывает ответ, как взвешивает все плюсы и
возможные минусы такой встречи. В тот миг, когда мать опустила  глаза  и
покорным жестом выразила согласие, он понял: она наконец  признала,  что
он ей необходим.
   Эдуард с  горечью  на  нее  посмотрел.  Когда  ребенком  он  отчаянно
нуждался в ее любви и предлагал ей свою,  она  от  него  отворачивалась.
Всякий раз. Теперь уже ей от него было что-то нужно, и она с готовностью
уступала. В его любви она и сейчас не нуждалась - только  в  советах,  в
его финансовом гении. Что ж, подумал он холодно, тоже сделка -  в  своем
роде.
   - Хорошо, Эдуард. Приезжай с ним через неделю  на  чай.  Попытаюсь  -
ради тебя.
   Так она дала знать, что капитулировала и  признала:  расстановка  сил
между ними изменилась в его пользу.  Наблюдая  за  ней,  Эдуард  задался
вопросом: она хотя бы понимает, что спохватилась слишком поздно?
   Грегуар  не  хотел  ехать  к  Луизе.  Визиту  в  Фобур-Сен-Жермен  он
противился с упрямством и упорством, удивившими Эдуарда.
   - Она меня не любит, - повторял он жалобно, - я знаю. Не хочу я к ней
ехать.
   И никакими уговорами Эдуард не мог одолеть это сопротивление. В  день
визита Грегуара  подготовили  со  всей  тщательностью  -  сделали  новую
прическу, и  он  вымылся  под  личным  присмотром  камердинера  Джорджа,
впрочем, без особого рвения. Мальчика  облачили  в  новый  костюмчик  из
серой  фланели,  галстук,  белую  рубашку  и  безукоризненно  начищенные
ботинки. Всю дорогу до Парижа он просидел на заднем сиденье с  замкнутым
выражением, сложив руки на голых коленках. Эдуард так и эдак пытался его
разговорить,  заставить   расслабиться   -   впустую.   Грегуар   упорно
отмалчивался. Когда машина остановилась у дома Луизы, Грегуар  испуганно
воззрился на Эдуарда; тот взял его за руку и пожал.
   - Полчаса, Грегуар, всего полчаса. Не нужно бояться.
   Грегуар вошел в дом на негнущихся ногах, словно кукла. В гостиной  он
долго не решался сесть, а потом, когда Луиза в  своем  розовом  шелковом
платье вплыла в комнату, так растерялся, что забыл встать. Он  вспомнил,
но уже с запозданием, и неуклюже вскочил, едва  не  опрокинув  маленький
столик в форме подковы.
   -  Грегуар,  как  мило,  что  ты  меня  навестил.   Садись,   садись,
пожалуйста...
   Луиза  поправила  столик  -  возможно,  чуть-чуть  нарочито.  Грегуар
залился краской и медленно опустился на стул.
   - Что ж, Грегуар, мне не  терпится  тебя  послушать.  Ты  должен  мне
все-все рассказать. Что ты делаешь, и хорошо ли тебе в  Сен-Клу,  и  как
продвигаются занятия. Ты прилежно учишься?  Эдуард  учился  усердно,  но
ведь мой милый Эдуард был очень умным мальчиком...
   Так она начала и продолжала в том же духе. Эдуард  беспомощно  следил
за ней, а Луиза  бомбардировала  Грегуара  вопросами,  на  которые  тот,
заикаясь, отвечал все короче и односложней.
   Две горничные сервировали стол к чаю. Грегуар балансировал  на  самом
краешке стула. Луиза разливала из серебряного чайника в чашки  севрского
фарфора.
   - Эдуард, передай, пожалуйста, Грегуару - да, поставь на столик - вон
там, спасибо. А теперь не хотите ли отведать вот этих? - Она показала на
серебряное блюдо с малюсенькими бутербродами с огурцом. -  Или  этих?  -
Еще одно блюдо с изысканно  разложенными  бисквитиками,  и  третье  -  с
миниатюрными patisserie . - Английский  чай.  Эдуард  обожал  английский
чай, когда мы жили в Лондоне. А  мальчикам  ведь  всегда  хочется  есть,
правда?  Итак,  Грегуар,  чем  тебя  угостить?  Я  специально  для  тебя
выбирала...
   - Спасибо, мадам, ничем... - ответил Грегуар, подняв худенькое личико
и сжав губы.
   - Ничем? - Луиза изобразила удивление. - Правда ничем?  Ну,  конечно,
ты, может быть, не привык... Эдуард, прошу тебя.
   Эдуард привстал, взял бутербродик и мрачно опустился на стул. Грегуар
не  мог  пошевелиться  из-за  шаткого  предательского  столика  в  форме
подковы, на котором стояли тарелочка, чашка и блюдце севрского  фарфора.
Мальчик застыл, убрав ноги под стул и прижав руки к телу.
   - Так скажи, Грегуар, - весело спросила Луиза,  нарушив  молчание,  -
если ни латынь, ни арифметика тебе не по вкусу, то  что  же  ты  любишь?
Ведь что-то, вероятно, тебе по душе?
   - У Грегуара золотые руки, - поспешил вставить  Эдуард.  -  Он  умеет
разобрать и собрать часы.  И  автомобильный  мотор  -  тут  ему  Франсуа
помогает, правда, Грегуар?
   - Бывает. - Грегуар угрюмо уставился в пол. - Теперь он мне не нужен,
я и без него справлюсь. На той неделе я сам разобрал и  собрал  мотор  у
"Порша".  А  дядя  Эдуард  обещал,  что  скоро  даст  мне  поработать  с
"Астон-Мартином". Это моя любимая марка.
   То была его самая длинная фраза за весь день. Эдуард прочитал  в  его
глазах отчаянную мольбу о поддержке. Луиза, вероятно, тоже ее  заметила,
потому что коротко рассмеялась и сказала:
   - Как мило, Грегуар! Но я имела в виду не совсем это. У  Эдуарда,  не
сомневаюсь, и без тебя хватает автомехаников... О, у тебя пустая  чашка.
Быстро же ты успел выпить. Дай-ка я налью...
   Такую откровенную грубость Эдуард уже не смог стерпеть; но  не  успел
он открыть рот, как Грегуар встал, взял со стола  чашечку  с  блюдцем  и
пошел к Луизе, которая, улыбаясь, подняла серебряный чайник.
   Не дойдя до нее полуметра, Грегуар уронил чашку, которая ударилась  о
пол  и  разлетелась  в  осколки.  Луиза  огорченно  вскрикнула,   Эдуард
поднялся, а Грегуар застыл на месте, уставившись  на  черепки.  "Нарочно
или нет?" - подумал Эдуард,  но  решить  не  мог,  так  быстро  все  это
случилось.
   Грегуар отвел взгляд от разбитой чашки и посмотрел на Луизу.
   -  Простите,  -  сказал  он,  изобразив  голосом  огорчение,  -   она
разбилась. Какой же я неуклюжий.
   Как он ни старался скрыть вызов,  голос  все-таки  выдал  его.  Луиза
поняла - и покраснела. Эдуард тоже понял и  окончательно  убедился,  что
чашка упала не случайно.
   Больше об этом не говорили, и вскоре гости  откланялись.  Всю  дорогу
Грегуар просидел молча, но на подъезде к Сен-Клу вдруг тревожно  спросил
Эдуарда:
   - По-моему, меня больше не станут туда приглашать? После того, как  я
разбил чашку, а вы как думаете?
   У мальчика на лице так ясно  читалась  надежда,  что  Эдуард  подавил
невольную улыбку.
   - Ну, мама, конечно, не будет гневаться - ведь это всего лишь  чашка.
Но, видимо, мы воздержимся от  дальнейших  визитов  -  пока  что.  -  Он
помолчал. - Грегуар, ты это сделал нарочно? Скажи мне правду.
   Мальчик нахмурился. Эдуард понял,  что  он  хотел  было  соврать,  но
передумал.
   - Она меня не любит, - наконец произнес Грегуар все с  тем  же  тихим
упрямством. - Я говорил вам, что не любит. Я же  говорил,  что  не  хочу
туда ехать.
   Это нельзя было назвать ответом, но все было сказано. Почувствовав  в
словах Грегуара  что-то  от  непримиримости  Жан-Поля,  а  также  уловив
интонацию глухого упрямства, с каким кое-кто из рабочих в  его  луарском
поместье сопротивлялся всем доводам и  нововведениям,  как  то  издревле
свойственно  крестьянам  с  их  ограниченным  здравым  смыслом,   Эдуард
вздохнул и решил поставить на этом точку.
   Чем скорее забудется, тем лучше, подумал он. Но больше он  не  станет
делать из  Грегуара  мишень  для  злобных  выпадов  Луизы.  Прошли  дни;
миновали  недели.  И  когда  Грегуар  убедился,  что  новые  поездки   в
Фобур-Сен-Жермен ему не грозят, он снова превратился  в  открытого  миру
жизнерадостного мальчугана.
   Весной того же 1955 года, вскоре после  описанного  визита,  учитель,
которого Эдуард пригласил к Грегуару, нашел себе новое  место  и  уехал.
Подыскивая ему замену, Эдуард вдруг вспомнил о Хьюго Глендиннинге.
   За  прошедшие  годы  они  несколько  раз  случайно  встречались;   от
Кристиана, кузена Хьюго, Эдуард знал, что дела у последнего  обстоят  не
блестяще. Несколько лет тому назад престижную должность преподавателя  в
Вестминстере  закрыли,  а  другого  хорошего  места  Хьюго  не   удалось
добиться.  Внутренний  распорядок  крупнейших  частных  школ,   объяснил
Кристиан, не подходит Хьюго:  слишком  уж  он  большой  индивидуалист  и
чудак. Кристиан не сомневался, что тот с  радостью  приедет  во  Францию
поработать для Эдуарда. В Англии спрос  на  частных  учителей  последнее
время упал, с улыбкой заметил Кристиан: времена меняются.
   Эдуард принял решение  не  без  колебаний.  Он  предпочел  бы  отдать
Грегуара в школу, чтобы тот воспитывался с другими детьми.  Но  мальчик,
упустив  несколько  лет,  отставал  в  занятиях;  Эдуард  опасался,  что
одноклассники будут его дразнить. Нужно  дать  Грегуару  еще  пару  лет,
сказал он себе, - пусть  нагонит  ровесников  и  обретет  уверенность  в
собственных  силах.  Он  подумал,  что  Хьюго  радикально  изменил  его,
Эдуарда, образ мышления, научил вести спор и ставить вопросы. Он подумал
о даре Хьюго пробуждать интерес и  будить  мысль.  Он  напомнил  себе  о
преданности Хьюго своему делу, о его мудрости, доброте  и  остроумии.  В
ушах у него зазвучал голос Хьюго, читающего стихотворные строки, которые
Эдуард помнил до сих пор. Итак, он принял решение и написал  Хьюго.  Это
стало его первой серьезной ошибкой.
   Хьюго с трудом переносил дураков. Эдуард, отнюдь не дурак, обладающий
умом живым и жадным, забыл об этом свойстве Хьюго,  проявления  которого
ему, впрочем, доводилось видеть крайне редко.  К  тому  же  бег  времени
преобразил и самого Хьюго. Юношеская нетерпимость с ходом лет перешла  в
заметную раздражительность. Он видел,  что  его  сверстники,  наделенные
меньшим умом,  обошли  его  на  жизненной  стезе.  Хьюго  винил  в  этом
политические  предрассудки,  но  когда  сам   выступил   кандидатом   от
лейбористской партии в 1945 году, который принес социалистам победу,  то
проиграл сопернику. В свои пятьдесят с небольшим он был холост  и  не  в
курсе новых  послевоенных  воспитательных  методов.  Ему  не  доводилось
обучать  мальчиков,  не  имевших  основательной  базовой  подготовки  по
традиционным учебным предметам. Они  встретились  с  Грегуаром  и  сразу
невзлюбили друг друга.
   Умение Грегуара разобрать и собрать часовой  механизм,  демонтировать
автомобильный двигатель, оседлать лошадь и  хорошо  держаться  в  седле,
знать и хранить в памяти названия и свойства растений и животных  -  это
умение не имело для Хьюго никакого значения.
   Сперва Хьюго старался проявлять терпение. Он понимал, что мальчик был
лишен нормального образования, пока Эдуард не взял его под опеку. Теперь
Грегуар умел читать и писать по-французски, немного научился от  Эдуарда
английскому, но этим его успехи  исчерпывались.  Преодолев  неприязнь  к
мальчику, Хьюго ревностно взялся за осуществление программы,  призванной
дать его ученику основательный фундамент знаний по тем предметам,  какие
наставник считал важными. В их число не входило ничего хотя бы отдаленно
связанного с техникой и уж тем более с изучением двигателей  внутреннего
сгорания. Образование по Хьюго включало прежде всего литературу, историю
и языки; все прочее шло на втором, если не на третьем месте.
   Занятия шли отнюдь не гладко. Грегуар умел быть упрямым. Хьюго быстро
пришел к выводу, что мальчик просто своенравен - учиться  может,  но  не
хочет. Ленив и не желает сосредоточиться. К собственному  своему  ужасу,
Хьюго, убежденный социалист, обнаружил, что винит  в  этом  крестьянскую
семью,  в  которой  воспитывался  ребенок.  Презирая  себя  за  подобный
снобизм, Хьюго еще сильней погонял мальчика, не в  силах  признать,  что
терпит фиаско. У него много чего не сложилось в жизни, но  только  не  с
учительством, тут все всегда было в порядке. И  вот  перед  ним  ученик,
которому он читает произведения величайших писателей мира, а тот слушает
с полным равнодушием; позевывает над стихами Вийона; с тоской глазеет  в
окно, когда звучат отрывки из Мопассана или Флобера.
   Хьюго не мог и не хотел снижать требования; мальчик не хотел и не мог
им соответствовать. Очень скоро они оказались в тупике - но  не  сказали
об этом Эдуарду: Хьюго - из гордости, а Грегуар -  из  страха,  что  тот
огорчится.
 
*** 
 
   В конце лета 1955 года, когда стояла чудовищная жара,  Эдуард  улетел
по делам в Америку. Он  решил  разобраться  на  месте  с  принадлежащими
матери  земельными  участками  в  Техасе,  от  которых  ее  советники  с
Уолл-стрит настойчиво рекомендовали избавиться - слишком настойчиво,  по
мнению Эдуарда.  Он  собирался  вернуться  через  две  недели  и  обещал
Грегуару, что они поедут отдохнуть, возможно, к морю, как  в  предыдущем
году.
   Грегуар скучал по  Эдуарду,  прилежания  у  него  не  прибавилось.  В
классной комнате в Сен-Клу было невыносимо  жарко,  и  настроение  Хьюго
тоже не улучшалось. Однажды он с  ужасом  поймал  себя  на  том,  что  в
отчаянии готов ударить ребенка; правда,  в  последнюю  минуту  он  успел
удержаться.  Выйдя  из  себя,  он  решил  временно  отставить  латынь  и
сосредоточиться на французском. Если мальчик не  хочет  слушать  поэзию,
нужно заставить его хотя  бы  поработать  над  грамматикой.  Он  отметил
Грегуару несколько страниц правил для заучивания,  затем  проверял,  как
мальчик их запомнил.
   С отбытия Эдуарда прошла примерно неделя; однажды Хьюго заметил,  что
мальчик ведет себя тише обычного и лицо у него как-то порозовело. Хорошо
ли он себя чувствует,  ехидно  поинтересовался  Хьюго.  Грегуар  опустил
глаза.
   - У меня болит голова, - наконец выдавил он.
   - У меня тоже. - Хьюго хлопнул  учебник  на  стол,  -  Но  болела  бы
меньше, если б вы занимались  лучше.  Ладно.  Вернемся  к  спряжению  не
правильных глаголов. Если вы их запомните, то, может быть, позабудете  о
своих недугах.
   С несвойственным ему послушанием мальчик склонился над учебником.  На
другой день повторилась та же картина. Грегуару ничего не  хотелось.  Он
сидел, замкнувшись в молчании. Он отказался от ленча.  В  два  часа  они
возвратились в классную комнату.
   - Могу я узнать, Грегуар, почему вы дуетесь? Мальчик обратил к  Хьюго
разгоряченное лицо.
   - Я себя плохо чувствую.
   - Почувствуете лучше, если немного поработаете. От лени  самочувствие
не улучшается.
   - Нет, правда. Голова так болит. Мне хочется полежать.
   Мальчик склонил голову на руки. Хьюго  раздраженно  вздохнул,  встал,
подошел и пощупал у Грегуара лоб. Горячий, что, впрочем,  неудивительно:
комната плыла от жары.
   - Грегуар, эти штучки могли обмануть вашего прежнего учителя; у  меня
они не пройдут. - Хьюго вернулся на место. - Скажи  я,  что  сегодня  мы
больше не занимаемся и  вы  можете  пойти  искупаться,  вы,  разумеется,
чудесным образом исцелитесь. Но я  не  намерен  этого  говорить.  Будьте
добры, сядьте прямо и постарайтесь сосредоточиться. Откройте  грамматику
на четырнадцатой странице.
   Мальчик медленно открыл книгу.
   К половине четвертого,  когда  занятия  обычно  заканчивались,  Хьюго
казалось, что дело наконец пошло на лад. Мальчик  сидел  тихо;  судя  по
всему, внимательно  слушал;  он  ни  разу  не  поглядел  в  окно.  Хьюго
покосился на наручные часы и решил позаниматься еще полчаса.
   Без пяти четыре у Грегуара случились судороги.
   Они начались совершенно внезапно, без предупреждения. Хьюго  услышал,
как мальчик хрипло втянул в себя воздух, и  испуганно  поднял  глаза.  У
Грегуара запрокинулась голова, закатились глаза; сначала дернулись  рука
и нога, потом судороги охватили все тело. Он упал со стула на пол.
   Хьюго  вконец   растерялся;   он   принялся   как   безумный   трясти
колокольчиком, вызывая  слуг.  Сбегал  за  водой,  обрызгал  корчащегося
мальчика, расстегнул ему воротник, попытался разжать зубы  линейкой,  но
не смог. Через несколько минут судороги прекратились.
   Вызвали карету "Скорой помощи". По  дороге  в  больницу  с  Грегуаром
случился еще один приступ. Приехал лучший педиатр Парижа -  его  вызвали
из пригородного особняка. Он сообщил побледневшему Хьюго, что у мальчика
наверняка  менингит.   Чтобы   удостовериться,   проведут   исследование
спинномозговой жидкости. А потом...
   - Что потом? Что потом? - забормотал обезумевший от горя Хьюго.
   - Потом молитесь, мсье. Я, естественно, сделаю все, что в моих силах.
Если б его доставили раньше, прогноз был бы благоприятней. Больше я  вам
ничего сказать не могу.
   Хьюго сначала позвонил в приемную де Шавиньи  и  попросил  их  срочно
связаться с Эдуардом; затем, впервые за долгие годы, принялся  молиться.
Эдуарду сообщили в  четверть  седьмого  по  среднеевропейскому  времени,
вызвав с делового  совещания.  Он  немедленно  выехал  в  аэропорт,  где
зафрахтовал реактивный самолет.
   Грегуар умер на другой день рано утром; Эдуард опоздал в больницу  на
два часа.
   Он взял на руки худенькое,  еще  не  застывшее  тельце.  Если  б  его
деловые коллеги слышали  его  отчаянные  рыдания,  они  бы  не  поверили
собственным ушам.
   Хьюго утонул через три месяца, катаясь на лодке; пошли было  слухи  о
самоубийстве, но их удалось замять. Он завещал Эдуарду свою  библиотеку;
узнав об этом, тот  в  гневе  распорядился  продать  книги  с  аукциона.
Грегуара похоронили в семейном склепе де Шавиньи. Луиза пришла в ярость,
Жан-Полю было все равно. Эдуард пытался заново выстроить свою жизнь.
   Именно тогда, решили знакомые, в нем произошла перемена.  Они  всегда
уважали Эдуарда де Шавиньи. Теперь они стали его бояться.
 
*** 
 
   В начале пятидесятых годов Эдуард заказал Эмилю Лассалю,  ученику  Ле
Корбюзье и ведущему французскому архитектору-модернисту,  спроектировать
новое  здание  правления  главной  компании   де   Шавиньи   в   Париже.
Строительство высокой башни из черного камня и стекла,  спроектированной
Лассалем,  завершилось  в  конце  1955  года.  Это  было  первое  здание
подобного типа в Париже; оно породило  много  противоречивых  отзывов  и
последующих подражаний и стало вехой в истории коммерческого дела.
   В один из декабрьских дней того же года Эдуард, как обычно, прибыл на
работу точно в девять. Как обычно, он приехал из Сен-Клу в своем  черном
"Роллс-Ройсе Фантом"; шофер открыл  дверцу,  он  вышел  из  машины,  как
обычно, окинул  взглядом  высокую  черную  башню,  творение  Лассаля,  и
проследовал внутрь. То, чем ему предстояло  заняться  до  ленча,  ничего
приятного не обещало, но он гнал от себя подобные мысли:  приятное  дело
или, напротив, неприятное - теперь это в большинстве  случаев  не  имело
для него никакого значения; ко всем делам он относился равно  холодно  и
бесстрастно: дела слагались в дни, дни - в недели, недели -  в  годы  Он
вошел в личный лифт и нажал на кнопку девятнадцатого этажа.
   Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял  у  окна  своего
кабинета  на  тринадцатом  этаже  того  же  здания.  Он  наблюдал,   как
"Роллс-Ройс" подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме
быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду,  Гравелье  задумчиво
отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти.
Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне -  не
у портного