жали в течение  суток  Два  года  назад  во  время
уличного происшествия французский жандарм застрелил его старшего  брата.
Согласно военной сводке,  Франсуа,  он  же  Абдель,  умер  в  камере  от
нанесенных им самому себе увечий. А еще через четыре года, как Эдуард  и
предсказывал.  Шарль  де  Голль  покончил  с  раздором,  основная  масса
французов покинула Алжир, и он стал самостоятельным государством.
   Эдуард больше ни разу не посетил Алжира, хотя бы лишь для того, Чтобы
удостовериться в  точности  своих  прогнозов.  Покончив  с  необходимыми
формальностями, он навсегда распрощался с Алжиром, вернулся самолетом  в
Париж и заперся у себя в Сен-Клу, не желая никого видеть.
   Через две недели он заставил себя разобрать корреспонденцию Изобел  и
обнаружил  письмо  от  ее  гинеколога:   тот,   выполняя   ее   просьбу,
рекомендовал несколько родильных домов. Письмо было отправлено в день их
вылета. Он сразу понял, почему она ничего ему не сказала;  вспомнил  про
стакан молока, что она заказала в кафе, и впервые за все это время сумел
заплакать.
   Воспитанный в католичестве католиком и умрет. Эдуард не проклинал  ни
арабского юношу, ни Жан-Поля, ни Алжир, ни  колониализм,  ни  даже  себя
самого - он клял бога,  вседержителя,  которому  поклонялся  ребенком  и
перестал молиться в шестнадцать лет. Однажды Жан-Поль упрекнул его,  что
он ведет себя как сам господь, и Эдуард запомнил эти слова,  больно  его
задевшие. Но если даже он, простой смертный, не находил в  своем  сердце
сил проклясть брата или этого юношу, сыгравшего на слабости  Жан-Поля  и
заманившего его в смертельную западню, то как мог боженька его  детства,
бог-любовь, погубить так кровожадно, так бессмысленно, причем не  только
его брата или убийцу брата, но отважную женщину Изобел,  на  которой  не
было никакой вины, и еще  не  родившегося  ребенка?  И,  что  еще  хуже,
убивать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год во всех уголках
этого несчастного мира, который, как принято думать, сам же и  сотворил?
Последние недели Эдуард принуждал себя проглядывать газеты и находил  на
их страницах лишь новые и новые этому подтверждения: несчастные  случаи,
недуги, насилие и безвременная смерть косили равно виновных и безвинных.
Это и питало в нем яростный гнев - понимание, что не один он  испытывает
такое чувство, что его разделяют с ним тысячи и  тысячи  во  всем  мире:
богатые и бедные, сильные и слабые, мужчины и женщины, родители и  дети.
Что же это за божество, раз оно сотворило мир, который с  полным  на  то
основанием ненавидит и поносит собственного творца? Нет, в  такого  бога
он верить отказывался. Но повстречайся он с ним, с каким наслаждением он
бы плюнул ему в лицо.
   Месяца через три после взрыва, в последний день старого года и  канун
нового, Эдуард, не без  горького  удовольствия  подгадав  время,  поздно
вечером в одиночестве выехал из Сен-Клу и направился в центр Парижа.  Он
выбрал любимый автомобиль Грегуара,  который  по  случайному  совпадению
больше всех любила и Изобел. Длинный черный капот машины отливал в свете
мелькающих уличных фонарей, урчание  мощного  двигателя  будило  эхо  на
безлюдных улицах. Он  избегал  тех  столичных  районов,  где  собирались
гуляки, чтобы отметить приход Нового года  возлияниями  и  плясками  под
открытым небом. Он проезжал глухими улочками и тихими живыми бульварами,
обитатели которых либо махнули на праздник и легли спать, либо встречали
Новый год в узком семейном кругу.
   Он миновал кафе "Уникум", где отец, Жак  и  другие  члены  их  группы
собрались на последнюю встречу и где он ужинал с  Изобел  в  тот  вечер,
когда сделал ей предложение. Он проезжал мимо садов и парков, где  играл
в детстве; мимо особняков некоторых его бывших любовниц; мимо дома,  где
жила Клара Делюк. Мимо особняка матушки, которая, как он  знал,  затеяла
вечерний прием в честь нового своего  любовника,  знаменитого  мецената.
Мимо "Эколь милитер", где его брат начал свою военную карьеру и  впервые
облачился  в  мундир,  который  Эдуард  так  ясно  помнил.  Мимо  темных
маслянистых вод Сены  -  промелькнули  bateu-mouche  в  ожерелье  огней;
влюбленная парочка,  обнимающаяся  в  тени;  вдрызг  пьяный  clochard  ,
валяющийся на вентиляционной решетке метро, откуда поднималось тепло,  и
рядом - коричневый бумажный пакет и лужица вина.  Он  миновал  беднейшие
улицы Парижа и одни из самых роскошных  и  наконец,  ближе  к  полуночи,
остановил машину на красивом  широком  проспекте,  застроенном  изящными
высокими зданиями.
   Он не бывал тут раньше, но знал, что нужный ему дом находится  именно
здесь, был наслышан о нем  от  знакомых.  Убедившись,  что  послевоенный
режим экономии плохо сказывается на делах, Полина Симонеску  перебралась
из Лондона обратно в Париж примерно тогда же, когда Эдуард  вернулся  на
родину, окончив Оксфорд. Совпадение его забавляло. Выходило так,  словно
она ждала его все эти годы.
   Одни знакомые предпочитали  бывать  в  ее  заведении  ночью;  подобно
Жан-Полю,  они  считали,  что  ночные  часы  благоприятствуют  блуду   и
пьянству. Другие выбирали день, когда долгие послеполуденные часы  сулят
множество удовольствий. "В конце концов,  невелика  разница,  -  однажды
сказал Эдуарду один из них. - В этом  доме  окна  всегда  занавешены,  а
лампы горят. В этом доме всегда  ночь".  Он  вспомнил  об  этих  словах,
подойдя к  дому  -  погруженному  в  тишину  и  мрак,  внешне  ничем  не
отличающемуся от соседних добропорядочных семейных особняков.  Но  стоит
переступить порог...
   Он единожды стукнул - и  дверь  сразу  открылась,  но  он  увидел  не
чернокожего привратника, как ожидал, а саму Полину Симонеску.  Возможно,
она услышала его шаги - слишком уж быстро она ему открыла, и на  секунду
он задался вопросом, изменилась ли она хоть немного с той поры,  как  он
последний раз видел ее в Лондоне: она точно так  же  застыла  в  дверях,
склонив голову набок, словно прислушиваясь, как тогда, к свисту падающих
бомб и звуку сирены еще до того, как та начинала вопить. Полина даже  не
поздоровалась - мигом втащила  его  в  огромный  вестибюль  с  мраморным
полом, очень напоминающий лондонский - те же  ослепительные  хрустальные
светильники, та же широкая лестница, двумя пролетами убегающая вверх,  -
и  ему  вдруг  примнилось,  что  он  заплутал  во  времени,  что   время
искривилось и прошлое и будущее сошлись в настоящем.
   Он  огляделся.  Полотна  Фрагонара.  Тициан.  Из   соседней   комнаты
доносились смех, разговоры. Мадам Симонеску повела его к свету, легонько
сжав ему руку пальцами, на одном из которых красовался все тот же рубин.
И он вновь ощутил исходящую от нее  незримую  силу.  упорную  волю.  Она
молчала, только прислушивалась, слегка склонив голову.
   Он тоже прислушался. На мгновенье  звуки,  доносившиеся  из  соседней
комнаты, сгинули, и он услышал  одну  лишь  великую  абсолютную  тишину,
которая обняла собою город  и  мир,  тишину  безмерную,  безграничную  и
прекрасную, как пространство, как сама вселенная; безбрежное гармоничное
безмолвие сфер.
   И в этом безмолвии он  услыхал  пришествие  Нового  года  -  перезвон
церковных колоколов, стрекот трещоток, гудки судов с  Сены,  разнобой  и
слияние человеческих голосов.
   Он глянул на  Полину  Симонеску  и  почувствовал,  что  его  разом  и
полностью отпустило, словно он скинул с плеч неимоверный груз. Он  знал,
что может помолчать - не нужны ей никакие воспоминания, ни беспорядочные
рассказы о прошлом, ни оправдания, ни объяснения. Она его поняла, он  ее
признал: они вместе внимали тишине.
   - Monsieur le baron , - произнесла она как когда-то и, не обернувшись
на дверь в соседнюю комнату и не удостоив взглядом женщину, вышедшую  на
лестницу, повела его в глубь дома, в  крошечный  покой,  обставленный  с
изысканной роскошью, который мог принадлежать только ей.
   Она усадила его перед ярко полыхающим камином и, не спрашивая, налила
бокал его любимого арманьяка. Затем поставила перед ним столик  с  двумя
карточными колодами и уселась напротив.
   Обычная  колода;  колода  Таро  .  Она  раскинула  их  на  столешнице
лакированного красного дерева. Барон глянул на их разноцветье  и  понял,
что карты старые и на них много раз  гадали.  Он  смотрел  на  фигуры  и
соотносил:  Башня,  разрушенная,  -  черные  провалы   развалин   позади
Итон-сквер-Террас; Утопленник - Хьюго Глендиннинг; Повешенный -  отец  и
его группа; Любовники - он и Изобел. И только Король пик и Дама бубен ни
о чем ему не говорили.
   Полина Симонеску, замерев над картами, посмотрела  ему  в  глаза.  Ее
тонкие пальцы повисли над Смертью, Любовниками, Королем пик. Шутом.
   - Monsieur le baron, - сказала она, - наступил новый год.  Сначала  я
вам погадаю на картах. Потом - если не  передумаете  -  можете  заняться
тем, для чего пожаловали.  -  Она  улыбнулась.  -  Итак,  сперва  карты.
Будущее начнется следом.
 
ЭЛЕН И ЭДУАРД 
 
Франция. 1959 
 
   - Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены...
   Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова
со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он  показал  на  брошь  в
дальнем конце стола, где была разложена коллекция его  творений.  Эдуард
взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото  и  окруженный
рубинами,  -  превосходная  вещь,  достойная  какой-нибудь  царицы   или
магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.
   Эдуард улыбнулся:
   - Изобел была бы очарована. Вы точно угадали ее вкус.
   - Очень рад. Я и хотел угадать. О ней говорили, а я слушал.
   - Спасибо, Флориан. - Эдуард сжал его руку.
   Он прошелся вдоль  стола,  разглядывая  вещи,  выставленные  для  его
обозрения, он видел все стадии  их  создания,  начиная  с  самых  ранних
эскизов. Коллекция была почти завершена, оставалось сделать  всего  лишь
несколько вещиц. Предполагалось, что им будет дан ход  и  они  будут  на
выставке сначала в Париже, потом в Лондоне, потом в Нью-Йорке  в  ноябре
этого года. Все это обдумывалось многие месяцы, на это  возлагались  все
надежды, и больше чем надежды. Ему хотелось бы, чтобы Изобел увидела эту
коллекцию - в конце концов, она  стала  возможна  благодаря  ей.  Эдуард
посмотрел на ожерелья, тиары и браслеты, лунные камни и лазуриты, черный
жемчуг и бриллианты, ограненные "розочкой", опалы и рубины; от блеска их
красоты он закрыл глаза  и  увидел  Изобел  в  гостиной  на  Итон-сквер,
протягивающую руку и показывающую кольцо с изумрудом, она  поддразнивает
его, радуясь своему "милому" кольцу.
   Вскоре он оставил Флориана и провел ночь с какой-то женщиной  в  доме
Полины Симонеску.  Обычно,  отправившись  туда,  он  проводил  там  лишь
несколько часов. Но в эту ночь  желание  его  было  велико,  а  отчаяние
огромно, и он остался с этой женщиной,  хороня  до  утра  прошлое  в  ее
плоти. Как и все тамошние женщины, она была молода, красива, изощренна и
услужлива. У нее были длинные черные волосы, которые она  распустила  по
телу,  и  они  лежали  как  шелк,  и  -  может  быть,  потому,  что  она
почувствовала его потребность, - она попыталась изобразить свой  оргазм.
Эдуард прижал руку к ее шее. - Не притворяйся...
   Она застыла, ее черные глаза широко  открылись.  Он  двигался  в  ней
сильно, медленно, стремясь достичь того черного  пространства,  которого
искал,  того  краткого  затемнения  в  ритме  ощущений.  И  его  желание
передаюсь ей - может быть, потому,  что  он  именно  так  обнимал  ее  и
говорил ей именно те слова, или из-за того, что она почувствовала в нем,
- он понял, что она на самом деле  отвечает  ему.  Ее  веки  дрогнули  и
закрылись, шея выгнулась,  дыхание  стало  быстрым  и  прерывистым,  она
начала со стонами поворачивать голову.
   Он выждал и снова сделал резкое движение, и опять сделал паузу  -  он
был уверен в себе в эти последние мгновения, по мере того как  приближал
их обоих к концу. Он сжал ее крепче, сознавая,  что  сам  не  испытывает
никаких чувств. Когда он ощутил пульсацию ее оргазма,  ему  стало  легче
совершать толчки глубже и крепче - это ничего не значило, это был просто
вопрос выбора времени. Она вскрикнула. Эдуард прижал руку  к  ее  рту  и
кончил.
   Она была в потрясении и заплакала. Она вцеплялась в него и  говорила,
что такого с ней никогда не бывало. Она умоляла его прийти к ней еще.
   Эдуард тут же отодвинулся. Холод и безразличие охватили его душу,  он
преисполнился омерзения и отвращения к себе. Схватив ее за запястье,  он
приблизил к себе ее лицо.
   - Через час после того, как я уйду, - даже скорее, через полчаса, - я
забуду твое лицо. Я не вспомню твоего имени. Я не буду помнить ничего из
того, что случилось в эту ночь. У меня всегда  так.  Ты  должна  бы  это
знать.
   Она привстала на колени в кровати  и  смотрела  на  него,  ее  черные
волосы разложились по обе стороны ее лица, как два  крыла.  Плакать  она
перестала.
   - Я заставлю тебя запомнить, - сказала она. - Заставлю. Я сделаю так,
что ты никогда меня не забудешь.
   И она медленно провела ладонью по его ягодице.
   - Ты красив, - сказала она и склонила голову. -  Вот,  -  проговорила
она тихо. - Вот так, здесь, чувствуешь?
   - О да.
   Эдуард откинулся и закрыл глаза. Ее  действия  относились  к  кому-то
другому. Позже, ранним утром, когда только занялся рассвет, этот  другой
человек, этот мужчина снова вторгся в потаенные области ее тела,  трахал
ее, стремясь к забытью, и лишь когда это краткое забытье  наступило,  он
понял, что этот мужчина - он сам.
   Вскоре после шести утра он  вышел  оттуда  и  двинулся  по  безлюдной
улице. Мяукнула кошка, соскочила со стены  и  ласково  прижалась  к  его
щиколоткам. Эдуард взглянул на нее, потом перевел взгляд на  дом  Полины
Симонеску с закрытыми ставнями. Перед ним возник абрис бледного  лица  с
двумя темными крыльями волос, но образ этот уже таял. Он ненавидел  себя
в этот момент, как ненавидел себя ночью.
   Два года, и с этим покончено. Он  не  вернется.  Ни  к  самой  Полине
Симонеску, которая время от времени гадала ему на картах и  творила  ему
вымышленное будущее. Ни к этим женщинам. Ни к одной из них.
   Он вообще будет держаться подальше от женщин,  сказал  он  себе.  Ему
было тошно от результата, от этой сексуальной передышки, которая никогда
не была продолжительной и которую всегда, раньше или позже,  приходилось
повторять: пустота после пустоты.  И  кроме  того,  он  причиняет  вред,
сегодняшней ночью он в этом убедился, хотя детали уже  улетучивались  из
его памяти.
   Он отвернулся, и кошка, мяукнув, отстала.
   Больше никаких женщин, какова бы ни была тяга к ним. Этого решения он
придерживался три недели.
 
*** 
 
   Через три недели был теплый летний  вечер.  Он  подписывал  бумаги  в
тишине конторы, пока секретарша ожидала их, скрывая  свое  нетерпение  -
поскорее встретиться с любовником.
   Три недели - и его охватил ужас от пустоты жизни Он выглянул в окно и
смотрел, как пляшут листья. Он отвернулся и  попробовал  сосредоточиться
на работе. Он вызвал в памяти картину драгоценностей Выспянского, и  они
сверкнули холодным блеском. Подумал о "Партекс Петрокемикалз", где они с
матерью владели столь весомым для голосования количеством акций. Подумал
о новом исполнительном директоре "Партекса", жизнерадостном техасце  Дрю
Джонсоне,  его   приятеле,   его   креатуре;   путч   против   прежнего,
малоэффективного  и  отжившего  свой   век   директора   был   тщательно
спланирован и превосходно  проведен,  сама  идея  принадлежала  Эдуарду,
исполнение - Джонсону. Он сполна получил удовольствие от этого заговора,
пока они претворяли его в жизнь, - в этом плане был смысл, благодаря ему
сильная компания становилась еще сильнее. Но, когда  они  преуспели,  он
снова ощутил давящую пустоту.
   Джонсон был полон разных затей. "Партекс" стала теперь  четвертой  по
величине компанией в  Соединенных  Штатах,  производящей  нефть.  А  ему
хотелось, чтобы она стала самой большой и  поскорей.  Эдуард  восхищался
его целеустремленностью, полной захваченностью и чувством цели. Он и сам
на какое-то время мог бы принять участие во  всем  этом.  Но  потом  все
больше отходил бы от этого предприятия. Четвертая по величине, вторая по
величине, самая большая - какая разница?
   Он повернулся и взглянул на шкафы с полками,  содержащими  картотеки.
Перевел взгляд на  телефоны.  Можно  было  работать.  Можно  было  найти
женщину. Добыть себе прибыли, добыть  себе  удовольствия;  он  с  гневом
отверг и то, и другое.
   Выйдя из своего управления, он отпустил шофера на эту ночь и  сел  за
руль своего черного "Астон-Мартина". Выехал за черту города,  чтобы  под
музыку мчаться на высокой скорости. Когда он понял, что и это  перестало
его  захватывать,  он  при   первой   возможности   развернулся,   чтобы
возвращаться в Париж. Стало быть, женщина.
   Не та самая - он больше не верил в ее существование. Просто  женщина,
любая. Иностранка. Незнакомка. Которая сегодня здесь, а завтра  будет  в
ином месте - случайный секс в случайной жизни.
   Он проехал богатыми кварталами  Правого  Берега,  глянул  на  ледовый
блеск  бриллиантов  в  открытом  для  посетителей  зале  де  Шавиньи   и
направился в Пон-Неф вдоль набережной Августинцев.
   Прошлое навязчивым пульсом билось в его  голове,  рядом  поблескивала
Сена. А в нескольких улочках от него, в нескольких минутах  езды,  перед
церквушкой остановилась высокая стройная девушка.
   Она наугад бродила по улицам, тоже прислушиваясь к  прошлому.  Теперь
она остановилась и, подняв лицо навстречу солнечному свету, разглядывала
стоявшее перед ней здание. Церковь Св. Юлиана Бедного. Она тоже бедна. В
кошельке у нее ровно десять франков. Она улыбнулась.
   За церковью находился большой парк. Там играли дети. Она  слышала  их
крики. Краем глаза она различила  цвета  их  одежды.  Красный,  белый  и
синий. Американские цвета.  Цвета  независимости.  Она  в  Париже  почти
неделю, а до этого была в Англии: три дня в Девоне, три дня с  Элизабет,
сестрой ее матери.
   Ей не хотелось думать об этих трех днях. Она ехала туда,  исполненная
надежд, тряслась в загородном автобусе  по  узким  дорогам,  вывертывала
шею, чтобы скорее увидеть дом и сад ее матери. То самое  место,  которое
мать  на  протяжении  лет  вызывала  в  памяти,  так  что  после  многих
повторений Элен уверилась, что знает его: знает каждое дерево,  тенистое
местечко, где поставлены скамейки, выкрашенные белой краской; она вполне
отчетливо видела фигуры людей, собравшихся там для ритуала чаепития.
   Но все было совсем не так. Дом был безобразен, и  в  Элизабет  -  она
почувствовала это сразу - не было расположения  к  ней,  а  лишь  старая
злоба и старая ненависть.
   Она взглянула на церковь,  на  круглый  арочный  вход,  и  с  усилием
отогнала эти воспоминания. Она загнала их внутрь  вместе  с  другими:  о
том, как Билли лежал мертвый, о ее матери и щелканье четок  монахини,  о
Неде Калверте, том человеке с ружьем и  о  черном  "Кадиллаке".  Она  не
могла полностью освободиться от этих воспоминаний; ночью они  оживали  в
ее снах, но днем было такое место в  ее  сознании,  где  их  можно  было
вытерпеть.  Там  эти  образы  тоже   воспроизводились,   но   они   были
отдаленными, как когда-то виденный фильм, как то, что произошло с кем-то
другим. Она не позволяла им  очутиться  на  первом  плане  сознания.  Не
позволяла. Она приехала в Париж - "самый красивый город  в  мире,  Элен,
красивее даже Лондона", - и он в самом деле был красив. Каждый день  она
ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества. И пока
она ходила и смотрела, все было в порядке. Тогда она  не  дрожала  и  не
плакала. Такое случалось, если только она  слишком  долго  оставалась  в
одном месте и разрешала воспоминаниям прокрасться обратно.
   Начиналась ее новая жизнь, которую  она  так  давно  обдумывала  и  о
которой мечтала. Она как