е ожерелье и очень элегантная, тоже новая, шляпка с
вуалью. Жислен стало смешно: в ее-то возрасте нацепить вуаль, пусть даже
самую коротенькую... А Луиза, ничего не замечая, вдохновенно  размахивая
руками, рассказывала о "чудном домике в Сен-Тропезе". Он так романтичен.
Но сейчас он совершенно не смотрится, устарел безнадежно... Пусть Жислен
поработает над ним, но ведь ей понадобится уйма времени?
   Придала ему очаровательную нерешительность, которой всегда прикрывала
свою железную волю.
   - Дом должен быть готов к маю, - прощебетала она,  хотя  раньше  речь
шла о конце лета. - В середине мая там хотел  погостить  Эдуард,  -  она
тонко улыбнулась. Жислен понимала, что эта улыбка относится вовсе  не  к
Эдуарду. - А ближе к лету  приедут  еще  кое-какие  знакомые.  Устроимся
по-домашнему. Скроемся от парижской суеты. Жислен, в последнее время я в
самом деле так устала от Парижа...
   Филипп  де  Бельфор,  мгновенно  догадалась   Жислен,   и   загадочно
улыбающаяся Луиза видела, что она  догадалась,  скорее  всего  это  даже
нравилось ей.
   Жислен  почувствовала  еще  большее  презрение.   Невероятно.   Какое
самомнение.  Завести  в  таком  возрасте  любовника,  да  еще  ровесника
собственному сыну. И она полагает, что де Бельфор  действительно  в  нее
влюблен? Ведь  ему  наверняка  требуется  только  одно:  продвижение  по
службе. Она чуть не с ужасом взглянула на свою клиентку. Неужели она все
еще спит со своими любовниками? А почему бы нет,  выглядит  на  сорок  с
хвостиком, не больше, от Луизы всего можно ожидать. Впрочем, вряд ли  ее
интересует постель. Ей не нужен секс, ей нужно,  чтобы  ее  обожали,  ей
всегда нужно было только это.
   Жислен перенеслась мыслями в прошлое, когда впервые увидела Ксавье де
Шавиньи, совсем тогда была девчонкой. Он поразил ее -  и  видела-то  его
раза два, - она безмолвно обожала его, не  решаясь  приблизиться;  в  ту
пору она еще была напичкана  романтическими  иллюзиями,  это  позже  она
поняла, что представляют собой мужики, в большинстве; а тогда, в юности,
ах как она мечтала встретить такого мужчину, как барон. И надо  же,  его
жена, которую он так любил - это знали все, - его  Луиза  докатилась  до
того, что чуть ли не гордится своей связью с этим ничтожеством.
   Терпеливо    внимая    подробным    описаниям    "чудного     домика"
("восхитительный,  но  не  то,  что   нужно   сейчас"),   Жислен   вдруг
почувствовала страх. Она представила себя самое лет эдак через двадцать.
Конечно, она не станет так дурить, она достаточно самокритична,  но  все
равно ужасно.
   Ну да, ну да, у нее есть ее работа, а Луизе не пришлось за свою жизнь
и пальчиком пошевелить. Но страшное сходство их судеб бросалось в глаза.
Луиза была замужем один раз, сама Жислен трижды, это ничего  не  меняет.
Уже лет десять она с трудом терпит  своего  мужлана  Жан-Жака,  закрывая
глаза  на  собственное  отвращение,  на  ухмылки   знакомых,   прекрасно
осведомленных - впрочем, как и весь Париж - о последней его  модельерше,
машинистке, фотомодели. Миляга Жан-Жак, обожающий затащить ее в постель,
как только чуял, что она только что переспала  с  другим.  А  любовники?
Длинная вереница безликих юнцов, ни один из которых так и  не  сумел  ее
удовлетворить; хоть кто-нибудь из них любил ее, хоть  кто-нибудь  просил
уйти от Жан-Жака и выйти за него замуж? Да зачем им. Их устраивало,  что
она мужняя жена: так меньше хлопот.
   - ...Окна гостиной выходят на  море,  -  донесся  до  Жислен  голосок
Луизы, в нем слышалась  обида.  -  Это,  конечно,  замечательно,  но  уж
слишком много света, чересчур.
   Жислен почти ее не слышала, погруженная  в  свои  мысли.  "Мне  сорок
семь, Луизе шестьдесят семь. Я могу послать подальше всех их - Жан-Жаков
и прочих кобелей. Я могу работать. И ни от кого не зависеть. Кому  нужны
эти проклятые мужики? Хоть один из них?"
   Решительно  настроенная  Жислен  воспряла  было  духом.   Однако   ее
решительность через минуту  испарилась.  Она  знала,  что  лукавит,  она
совсем не хочет быть независимой, женщина без мужчины - ничто,  всеобщая
мишень.
   Мужчина нужен - сама не ведая как, она мгновенно  всем  своим  нутром
ощутила, кто именно ей нужен. Она представила его точно наяву: как же он
похож на отца, на кумира ее девических грез... Ну разве она не  идиотка?
Идиотка и растяпа! Ведь чувствовала, что ее тянет к нему, и ничегошеньки
не попыталась предпринять! Она резко опустила вилку, нечаянно звякнув ею
о тарелку. Румянец, давно забытый румянец девичьего смущения густо залил
ее лицо и шею.
   Луиза посмотрела на нее с плохо скрытой злобой.
   Бедняжка Жислен, так, значит, у нее уже климакс, подумала она не  без
желчного удовольствия, - а все молодится, никто не знает толком, сколько
ей лет... Луиза решила быть великодушной и сделать вид, что не  заметила
предательского климактерического румянца.
   - Жислен, душенька, так я могу надеяться?  Ты  сумеешь  справиться  к
маю?
   Волнение, вызванное потрясающим открытием, не лишило, однако,  Жислен
способности постоять за  себя.  Она  усиленно  сопротивлялась:  нет-нет,
такой темп работы нереален, у нее ведь  есть  и  другие  заказы.  Жислен
упиралась до тех пор, пока Луиза - а ей всегда хотелось иметь именно то,
что было недоступно,  -  не  сдалась.  И  тогда  уже  Жислен  соизволила
смилостивиться.
   - Только ради тебя, дорогая, - с улыбкой  сказала  Жислен.  -  Так  и
быть.
 
*** 
 
   Иметь дело с Луизой было настоящим кошмаром. Она каждую минуту меняла
свои прихоти, торговалась  из-за  каждого  су,  как  последний  арабский
лавочник. Жислен не обращала внимания. Главное, у нее был теперь  entree
, изумительно правдоподобный. Теперь она может оставаться  на  вилле  до
приезда Эдуарда - она все точно выверила по  календарю.  А  пока  она  с
головой окунулась в работу; дом получится сказочный,  загляденье,  а  не
дом, это будет лучший ее дизайн. Виллу она готовила для  Эдуарда,  а  не
для его придурочной мамаши: ему обязательно понравится, обязательно - ну
и что потом? Что потом - было неизвестно, но в любом  случае  это  могло
стать началом.
   Она работала не покладая рук, всю неделю работала как одержимая.  Она
похудела, накупила новых платьев, поменяла прическу и сменила духи.  Она
стала совсем другой.
   Она с  упоением  вытворяла  разные  глупости.  Позвонила  ему  домой,
надеясь услышать его голос, но трубку взял  слуга.  Шпионила  за  ним  у
подъезда его офисов. Старалась обедать в его излюбленных ресторанчиках и
один раз даже видела его - издали. Она часто говорила о  нем  со  своими
друзьями: ей приятен был даже звук его имени. В этих  разговорах  был  и
другой тайный  умысел:  она  хотела  убедиться  в  том,  о  чем  и  сама
догадывалась, - Эдуард свободен. Эдуард, которого всегда так  домогались
и такой всегда одинокий.
   За коротенькие семь дней она столько  передумала  и  перечувствовала,
что они казались ей чуть ли  не  годом,  хотя,  в  сущности,  ничего  не
произошло. Но только не для Жислен, она-то стала совсем иной, значит,  и
Эдуард увидит совсем другую Жислен.  Они  с  Эдуардом  старые  друзья  -
весьма недурно для начала. Он ценит ее талант и  всегда  восхищается  ее
вкусом; ей стало казаться... да-да, в его обращении  с  ней  всегда  был
некий оттенок... в общем, что-то было, определенно было... Ах, Эдуард!
   И на самом гребне этой волны, которая, точно живая вода, омолодила ее
на целых двадцать лет, вдруг случилось это. В один  чудесный  вечер  она
возвращалась домой, и неожиданно ее ноги просто приросли к тротуару.  На
другой стороне улицы она увидела огромные в восемь футов высотой афиши -
там был кинотеатр, а с афиш на нее смотрела невероятно красивая девица в
белом платье.
   Эти безупречно выгнутые брови, крупный  рот,  эти  короткие  смоляные
волосы  и  естественность  позы,  по-современному  раскованной.   Жислен
смутили было цвет и длина волос, но она почти сразу ее узнала.
   Девушка из замка  на  Луаре;  девушка  в  белом  платье  от  Живанши;
девушка, на руке которой было бриллиантовое кольцо  -  подарок  Эдуарда.
Это ее она видела как-то утром  -  выходящей  под  руку  с  Эдуардом  из
сомнительного отельчика.
   Жислен не могла заставить себя сдвинуться  с  места.  Но  нужно  было
идти; отвернувшись от афиш, она тяжело побрела дальше. В один  миг  были
испорчены и чудесный вечер, и неделя  внезапной  молодости  -  все  было
испорчено.
   Примерно на полпути к бульвару  Сен-Жермен  он  обратил  внимание  на
огромные, в восемь футов, афиши - длинный ряд. Он поспешно отвел  глаза.
"Короткая стрижка.  Фильм  режиссера  Тадеуса  Ангелини",  -  прочел  он
броскую черную надпись над входом в находившийся тут же кинотеатр. Толпа
зрителей дожидалась первого вечернего сеанса, очередь, вытянувшись вдоль
фасада кинотеатра, довольно длинным хвостом заворачивала на тротуар.
   Эдуард отодвинул створку  в  кабинке  шофера  и  попросил  его  ехать
быстрее. Потом, закрыв глаза, откинулся на кожаную спинку.
   Он  только  что  возвратился  из  Нью-Йорка,  сплошь  обклеенного  ее
портретами. Теперь эти портреты преследуют его в  Париже.  А  будет  еще
хуже. Как только она вернется из Канн, начнется полное безумие: во  всех
газетах, во всех журналах, на всех заборах,  еще  и  телевидение...  Его
предугадать невозможно, тот момент, когда  кто-то  словно  по  мановению
волшебной палочки буквально  вмиг  становится  знаменитостью.  До  этого
момента его имя знали немногие, отдавали должное его таланту - вот и все
почести; и вдруг - это имя у всех на  устах,  оно  знакомо  каждому,  от
президента до рыботорговца, оно  становится  достоянием  общественности,
разменной интеллектуальной монетой.
   Эдуард не сомневался в том, что Элен получит в Каннах награду,  а  со
временем - и приз Киноакадемии. Конечно же, он видел "Короткую стрижку",
задолго до Кристиана и до того,  как  она  появилась  в  прокате;  почти
наглая  дерзость  этого  фильма  вызывала  у  него   и   восхищение,   и
негодование. Как ни досадно, у этого Ангелини действительно  обнаружился
намек на гениальность. А  Элен,  как  и  предрекал  этот  новоиспеченный
гений, сумела придать фильму острый и непостижимо целомудренный эротизм.
Кадры из фильма наслаивались на воспоминания о тех  их  днях  и  мучили,
мучили его непрестанно.
   Теперь у них на очереди "Эллис", Ангелини  снова  клянчил  у  "Сферы"
немалую сумму. Он хочет отснять его в  следующем  году,  копия  сценария
лежит сейчас у  Эдуарда  на  письменном  столе.  Вечером  ему  предстоит
решить, стоит давать деньги или нет. Он уже  бегло  пролистал  сценарий,
сегодня почитает внимательней.
   Черный  "Роллс"  затормозил   у   выставочного   зала   де   Шавиньи,
расположенного  по  улице  Фобур  Сен-Оноре.   Привратник   в   униформе
приветствовал его почтительным поклоном.  Эдуард  прошел  через  боковой
вход, которым пользовался только он сам, и сразу спустился в  подвал,  в
комнатку, расположенную рядом с хранилищем.
   В комнатке на специальном столике были  по  его  просьбе  расставлены
кожаные футлярчики. Целая дюжина изящных коробочек, их форма  и  отделка
несли в себе аромат разных ювелирных эпох. Несколько - из  коллекции  де
Шавиньи, несколько - фирмы Картье, одна из  Лондона,  дизайн  Вартского,
есть вещица и из Болгарии, и одна - фирмы "Ван Клиф и Эрпелз".
   Эдуард попросил, чтобы ему не мешали, и принялся  изучать  содержимое
коробочек. Он хотел выбрать подарок для своей дочери, этот подарок будет
храниться в специальном сейфе, пока... пока  она  не  подрастет,  сказал
самому себе Эдуард.
   Два подарка уже лежали в этом  сейфе.  Колье  из  жемчуга  и  редкого
совершенства бриллиантов, ограненных "бриолетом" и "розой", -  из  самой
первой коллекции  Выспянского,  это  колье  попало  в  сейф  в  день  ее
появления на свет. Первый же день  рождения  был  отмечен  тиарой  фирмы
"Картье", 1914 года:  венец  из  черных  ониксов  и  бриллиантов  полной
огранки, поверх которого  укреплен  венчик  из  жемчуга.  В  отличие  от
множества других тиар эта была очень легкой, он  подумал,  что  Катарине
будет приятно ощущать ее на своей головке.
   Он стал осторожно открывать коробочки. Снова "Картье",  бриллиантовый
эгрет, куплен у фирмы в 1912 году князем Горчаковым: обрызганный мелкими
алмазами  плюмаж,  изогнувшийся  над  грушевидным  каратов  в   двадцать
солитером. "Де Шавиньи", ожерелье  из  сапфировых  шариков  и  изумрудов
бриллиантовой огранки, было заказано Влачеку отцом,  примерно  двадцатые
годы. Только не изумруды, мелькнуло в мозгу Эдуарда, он поспешно взял  в
руки очередную коробочку.
   Та-ак, солидный перстенечек, и  даже  очень  солидный:  с  квадратным
канареечным бриллиантом  в  тридцать  каратов;  несмотря  на  невероятно
ценный  бриллиант,  кольцо  не  слишком   нравилось   Эдуарду.   Золотая
шкатулочка, инкрустированная эмалью и  лазуритом  цвета  дочкиных  глаз.
Антикварные часики на  шелковом  шнуре,  1925  года,  механизм  сработан
знаменитым Жаном Вергели, корпус в стиле art  deco  ,  золотые,  тоже  с
лазуритом и двумя  рубиновыми  точками  по  краю  циферблата.  Китайское
ожерелье  XVIII  века:  резные  коралловые  цветки,  сердцевина  которых
представляла собой  миниатюрные  гроздья  из  ониксов,  бриллиантиков  и
черных жемчужинок. Корсажная брошь с рубином и бриллиантом,  кого-то  из
семейства Романовых; бриллиантовое, в виде сетчатой ленты ожерелье, 1903
год, фирма "Де Шавиньи" -  копия  ожерелья  Марии-Антуанетты,  позже  им
владела куртизанка, прекрасная Отеро.
   Эдуард придирчиво осмотрел каждую  драгоценность.  У  некоторых  была
очень грустная история - эти он сразу  откладывал  в  сторону.  Одну  из
коробочек он не закрывал дольше остальных, в ней  лежали  подобранные  в
пару браслеты, украшенные рубинами  в  форме  кабошонов  -  из  сокровищ
мисорского магараджи. Изобел была  бы  от  них  в  восторге,  с  грустью
подумал Эдуард, в них есть нечто языческое. В конечном итоге  он  выбрал
вещь,  ценную  не  столько  из-за  камней,  сколько   из-за   ювелирного
мастерства: китайское коралловое ожерелье.  Третий  футляр  до  поры  до
времени был заперт в сейф. Эдуард поехал к себе в Сен-Клу.
   Невидящим взглядом он смотрел на дорогу, не  замечая  ничего  вокруг.
Два с  половиной  года.  Иногда,  ох  и  лютые  это  бывали  минуты,  он
чувствовал,  что  хорохорится  понапрасну  и  редкие   вспышки   надежды
абсолютно   безосновательны,   что   это   всего   лишь   навязчивая   и
разрушительная фантазия, за которой он отчаянно пытается скрыть  пустоту
и убогость своего существования. А иногда - что поступает правильно.  Он
давно прекратил споры с самим собой. Отчаяние и  надежда  жили  в  душе,
точно два полюса, Северный и  Южный,  которые  могут  существовать  лишь
одновременно. И душа разрывалась между этими полюсами, не зная ни минуты
покоя. Если бы его вдруг попросили описать нынешнее его  состояние,  он,
криво усмехнувшись, произнес бы единственное слово - смирение.
   Приехав домой, он в одиночестве  ужинал  -  ужин  был  накрыт  к  его
приезду. Потом отправился к себе в кабинет. Все те же  акварели  Тернера
на стенах, те же коврики на полу... Он вспомнил, как тут сидела  Изобел,
как, подняв на него изумрудные свои глазищи  и  подтрунивая  над  собой,
рассказывала о своем браке с человеком, упорно старавшимся расстаться  с
жизнью.
   Эдуард сел за письменный стол. Отпер  тот  ящик,  где  лежал  обычный
конверт с американским авиапочтовым штемпелем. Этот конверт он получил в
день рождения дочери.
   Он еще  раз  достал  из  конверта  фотографию  и  приложенную  к  ней
коротенькую записку, несколько строк, написанных рукой Мадлен.
   На фото была девчушка в сандалиях на босу ногу и  голубом  платье.  С
прямыми черными до плеч волосами. Очень серьезные темно-синие глаза были
устремлены прямо на него.
   Ее фотографировали в саду: сзади виднелся дом.  Чуть  поодаль  стояли
две женщины, с гордостью глядя  на  девочку:  одна  в  светло-коричневой
форме Нор-лендского колледжа - это Мадлен, вторая - толстушка  с  седыми
волосами, много старше...
   Мадлен писала по-французски: Маленькой Кэт  исполнилось  два  годика,
сегодня с ней Касси и я. Рост - два фута восемь дюймов. Вес  -  тридцать
семь фунтов, немного, но она очень  быстро  растет.  Я  не  успеваю  уже
запоминать все выученные ею слова, каждый день их все больше. В  прошлом
месяце мы с Касси насчитали сто девяносто семь, а сейчас даже  не  знаем
сколько. Она знает пять слов по-французски:
   "Bonjour", "Bonne nuit", "Merci beaucoup" . Я вяжу ей к дню  рождения
голубое платьице, это любимый ее цвет. Осталось довязать  рукава.  Касси
ей сшила юбку с замечательной голубой оборкой. Кэт стала лучше спать,  у
нее завидный аппетит. В феврале она немного простыла, кашляла, но быстро
выздоровела...
   Три слова  были  тщательно  перечеркнуты,  потом  шло  еще  несколько
строчек:
   На фото еще я и Касси, наша экономка, она иногда и готовит.  Катарина
обожает ее пироги. Она появилась у нас прошлым летом, в июне, как только
мы переехали в этот дом. По-моему, мы неплохо с ней ладим.
   С бесконечной признательностью и почтением...
   Письмо заканчивалось подписью. Поразмыслив, Мадлен  решила  добавить:
Все хорошо.
   Эдуард несколько раз вчитывался в эти два слова;  долго  рассматривал
фотографию. Снова вложил в конверт и письмо и карточку,  снова  отправил
их в ящик стола - к старому письму, которое  Мадлен  послала  в  тот  же
день, что и это, только год назад. Он строго наказал писать  единожды  в
год, и она повиновалась беспрекословно.
   Он совершенно не собирался превращать Мадлен в  осведомительницу;  по
мнению Эдуарда, это было бы попросту бесчестно, а значит, и недопустимо.
И, с трудом преодолев неловкость, он вынужден был объяснить это  Мадлен.
Чтобы ни слова об остальных членах семьи, ни ползвука  о  том,  чем  они
заняты, что их тревожит, о чем говорят. Он требовал  от  Мадлен  одного:
хорошо ухаживать за его дочерью, чтобы она была счастлива и здорова.  "И
только раз в год, в день ее рождения, я хотел бы получать ее фотографию,
небольшую",  -  рискнул  попросить  он.  Мадлен   кивнула;   коротенькие
записочки, которые говорили ему так много и ничего не говорили, - это ее
идея, писать он не просил. Но у него не хватало духу запретить их.
   Беседуя с Мадлен, он был краток: только перечень  просьб,  он  всегда
бывал немногословен, когда не хотел выдать своих переживаний.  Но  мысли
его мучительно крутились только вокруг того, что он знал  и  что  жаждал
узнать. Счастлива ли Катарина? А ее мама -  счастлива?  Чем  занимается?
Как проходят ее дни? О чем она думает? О  чем  говорит?  Что  чувствует?
Любит ли своего мужа? А Катарина? Любит ли она Льюиса  Синклера?  И  как
она его называет? Папой?
   Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он - о
гордыня! - он презирал себя за ревнивое свое любопытство и никому в  нем
не признавался. Он же сам сделал выбор и теперь изо всех сил старался не
сойти с курса.
   Все хорошо, он понимал, добрая Мадлен хотела его успокоить. Ну а если
бы вместо слова "хорошо" было написано "нехорошо"?  Ну  да,  все  плохо,
мучительно, ненадежно, девочка страдает... И что  тогда?  Эдуард  устало
уронил голову на руки. А ничего. По привычной своей осмотрительности он,
конечно  же,  не  мог  не  предвидеть   всякие   варианты.   И   поэтому
проконсультировался с  юристом,  изложив  ему  предварительно  некоторые
детали  -  естественно,  не  называя  имен.  Юрист  осторожно  на   него
посмотрел, видимо, сочувствуя. Сложив ладони в замочек, сказал:
   - Изложенные вами,  господин  барон,  обстоятельства  имеют  в  своде
законов вполне четкое толкование. - Помолчав, он уточнил:
   - Существует термин  "предполагаемый  отец".  В  случае,  описываемом
вами, предполагаемый отец не имеет прав. Равно как и претензий, -  мягко
добавил он.
   - Никаких?
   - Никаких, господин барон.
   ...