арда  по
рекомендации кого-то из друзей,  и  Эдуард  не  сомневался,  что  папане
одобрил бы этого выбора. Хьюго Глендиннинг был человеком неопределенного
возраста, слишком старым для армии, возможно лет сорока пяти, хотя  умел
выглядеть старше. Очень  высокий,  очень  худой  и  очень  элегантный  с
налетом дендизма, он, на консервативный  вкус  Эдуарда,  должен  был  бы
стричь  свои  седеющие  волосы  гораздо  короче.  Он  имел   обыкновение
запускать в них все пять пальцев и театрально стонать в знак  того,  что
Эдуард снова непростительно ошибся. Он в свое время кончил  Итон,  затем
Оксфорд, где изучал классические языки  и  литературу,  и  обладал  умом
острым как  бритва.  В  первый  день  он  потряс  Эдуарда  тем,  что  на
протяжении всего урока не переставая курил крепчайшие русские  папиросы.
Его семейные связи и дипломы у папа, конечно, возражений не вызвали  бы,
в этом Эдуард не сомневался. Но вот его политические взгляды? Навряд ли!
Хьюго Глендиннинг сражался на фронтах  испанской  гражданской  войны,  и
Эдуард незамедлительно обнаружил, что он радикал (самый первый среди его
знакомых), если не хуже того - социалист. Преподавал он,  мягко  говоря,
на свой лад. Первый урок он начал с того, что швырнул Эдуарду две книги:
"Илиаду" и недоброй памяти "Энеиду".
   - Ну, вот! - Он положил ноги на столик перед  собой  и  потянулся.  -
Первые страницы обеих. Прочтите, затем переведите.
   Эдуард, спотыкаясь, читал,  а  Хьюго  Глендиннинг  откинулся,  закрыв
глаза и брезгливо кривя губы.  Когда  Эдуард  с  грехом  пополам  кончил
переводить, его учитель резким движением сел прямо.
   - Ну-ну! Вы не законченный болван, и, полагаю, это уже кое-что. -  Он
посмотрел  на  Эдуарда  сверлящим  взглядом.  -  Не  исключаю  кое-каких
проблесков интеллекта. Естественно,  глубоко  погребенного.  Но  тем  не
менее. Я справлялся гораздо лучше в  девять  лет.  А  может  быть...  Вы
лентяй?
   Эдуард взвесил эту возможность - прежде на нее никто даже не намекал.
   - Ну, надеюсь, что нет. - Хьюго  раздавил  папиросу  в  пепельнице  и
закурил следующую. - Лень очень утомительное  качество.  И  для  меня  -
самое   омерзительное.   Итак...   -   Он   вдруг   наклонился   вперед,
гипнотизирующе глядя на Эдуарда. - О чем "Илиада"?
   Эдуард замялся.
   - Ну... она... ну, про греков и троянцев... - И?
   - О Троянской войне.
   - Вот именно! - Хьюго улыбнулся. - О войне.  Возможно,  вы  замечали,
что сейчас идет война.
   - Совсем другая! - вспылил Эдуард.
   - Вы так думаете? Что же,  формально  вы  правы.  Гомер  не  описывал
маневры танков и авиации. Тем не менее война - всегда война. Убийства  -
всегда убийства. Быть может, "Илиада" не так уж далека от  настоящего  и
не так чужда ему, как вы полагаете. Вот сравните... А, да!  Шестнадцатую
песнь, смерть Патрокла - с  последним  номером  "Тайме",  со  сводкой  о
вчерашних  воздушных  боях  над  Южным  побережьем.  Сравните  туповатую
военную пропаганду с искусством. - Он помолчал.  -  Возможно,  послушав,
как ее читают с несколько более правильным произношением  и  с  истинным
уважением к ритму гомеровского стиха, вы... Ну, посмотрим...
   Хьюго вновь откинулся и закрыл глаза. Он декламировал по-гречески, ни
разу не заглянув в раскрытую книгу. Эдуард тихо сидел на своем стуле.
   Вначале он  сопротивлялся.  Хьюго  Глендиннинг  показался  ему  жутко
высокомерным и невыносимо грубым - никто из его французских учителей  не
посмел бы говорить с ним так. Ему это неинтересно и никакого впечатления
на него не произведет! Но постепенно против воли он начал  вслушиваться.
Нет, просто поразительно, какой  прозрачный,  гибкий,  звучный  язык,  и
совсем не похожий на сухую монотонность, с какой  читал  учитель-иезуит,
останавливаясь  через  каждые  две  строки  для  разбора  грамматических
конструкций.
   Эдуард теперь слушал внимательно, следя по свое книге, и  слова,  уже
ему знакомые, начали обретать собственную форму, собственное  бытие:  он
увидел поле битвы, увидел блестящее  на  солнце  оружие,  услышал  вопли
умирающих. С этой минуты он попался на крючок. Впервые  в  жизни  Эдуард
ждал урока с нетерпением и занимался усердно. Придет  день,  обязательно
придет день, когда  он  заставит  Хьюго  Глендиннинга  похвалить  его  -
заставит, пусть это его убьет!
   Когда они взялись за латынь, Хьюго отверг "Записки о Галльской войне"
Юлия Цезаря.
   - Недурная ясная, нудная проза. - Он презрительно фыркнул.  -  Рвы  и
валы. Для войны нам хватит Гомера, думается  мне.  Ну...  а  как  насчет
любви?  Сексуальная  привлекательность?  Страсть?   Полагаю,   вас   это
интересует? Меня в вашем возрасте интересовало...
   - А теперь нет? - ехидно вставил Эдуард, и Хьюго улыбнулся:
   - Быть может.  Но  речь  не  о  том.  Естественно,  мы  будем  читать
"Энеиду". Но еще, пожалуй, и Катулла. Вы читали Катулла?
   - Нет! - Сердце Эдуарда взволнованно забилось.  С  точки  зрения  его
учителя-иезуита, Катулл никоим образом не подходил для  учебных  занятий
четырнадцатилетних подростков.
   - Ну так начнем. - Хьюго помолчал. - Катулл - блестящий ум и скептик.
Он высмеивает собственную страсть  и  в  то  же  время  признается,  что
порабощен. Некоторые из этих стихотворений мы можем плодотворно сравнить
с  кое-какими  сонетами  Шекспира.  В  обоих  случаях  мальчику   понять
описываемые чувства не так легко. Вы способны  вообразить,  что  ощущает
мужчина, когда он физически и духовно одержим женщиной? Причем женщиной,
чей характер и нравственность он презирает?
   Эдуард замялся. Он подумал о своих родителях, о некоторых  сценах,  о
некоторых случайно подслушанных разговорах.
   - Пожалуй, способен, - сказал он осторожно. Глаза  Хьюго  мечтательно
обратились на окно.
   - Сексуальная страсть... А мы, естественно,  говорим  о  ней...  Так,
сексуальная страсть мне  представляется  весьма  интересным  состоянием.
Куда интереснее романтической любви, с  которой  ее  часто  путают.  Она
необорима и смертоносна. И еще, увы, обыденна. Столь же обыденна сейчас,
как в Риме за шестьдесят лет до нашей эры, как в елизаветинском Лондоне.
- Он сухо улыбнулся. - Не сомневаюсь, вы в свое время тоже ее испытаете.
И, конечно же, подобно нам всем, решите, что ваш случай  уникален.  Что,
разумеется, не так. Ну, приступим. Кстати, вы знаете, что  Катуллу  было
тридцать, когда он умер?
   Так это и продолжалось. Как ни напрягал  свою  фантазию  Эдуард,  ему
никогда не удавалось предугадать, о чем будет следующий урок. Иногда они
порхали по истории - не добросовестно прорабатывая французских королей и
запоминая их даты, как всегда было прежде, но перемахивая через столетия
и с континента на континент. Французская революция,  русская  революция,
американская гражданская война. Внезапно Хьюго делал выпад:
   - Ради чего велась эта война, как вы думаете, Эдуард?
   - Ну, чтобы освободить рабов на Юге.
   - Чушь! Пропаганда, пущенная янки.  Велась  она  главным  образом  по
коммерческим причинам, потому что штаты Севера  алчно  заглядывались  на
богатства  Юга.  А  судьбу  черных  рабов  она   затрагивала   постольку
поскольку. Я полагаю, вам известно, что негры на Юге Соединенных  Штатов
все еще не имеют права голоса? - Он помолчал. - Разумеется, англичанам в
этом отношении тоже нечего чваниться. На следующей неделе мы  рассмотрим
прискорбно медленное расширение избирательного права  в  этой  стране  -
отмену имущественного ценза, который прежде оберегал  интересы  правящих
классов, а также предоставление права  голоса  женщинам.  -  Он  оборвал
фразу. - Вы находите это забавным?
   Эдуард пожал плечами:
   - Я читал  о  суфражистках.  И  не  вижу,  для  чего  женщинам  нужно
голосовать. Папа говорит, что  он  еще  не  встречал  женщины,  хотя  бы
отдаленно разбирающейся в политике. А мама не утруждает себя  посещением
избирательного участка.
   Хьюго нахмурился:
   - Женщины обладают умственными способностями?
   - Конечно.
   - Так не кажется ли вам, что им следует  их  упражнять?  Как  и  вам.
Полагаться на чужие идеи, Эдуард, - это  признак  умственной  лени.  Все
подвергайте сомнению, Эдуард. Всегда спрашивайте. И, главное, думайте...
   Эдуард старался. Он признавал логичность аргументов,  которые  слышал
от Хьюго, но прилагать их к жизни было трудно.  Ну,  пусть  суфражистки,
пусть женские умственные способности, но  вот  сосредоточиться  на  этих
умственных способностях Эдуарду никак не  удавалось.  Как  можно  о  них
думать, если его глаза сосредоточивались на стройных ножках, колышущихся
юбках, на чудесной линии между мягкими изгибами грудей?
   Он закрыл Вергилия на середине страстной мольбы Дидоны, обращенной  к
Энею. К черту! К черту!  Ему  никак  не  удавалось  сосредоточиться.  Он
ощущал  шевеление,  напряжение  между   ногами,   в   голове   теснились
упоительные обрывочные образы: груди и бедра, подушки и  разметанные  по
ним волосы,  увлажнение  и  растущее  наслаждение.  Он  знал,  чего  ему
хотелось. Ему хотелось подняться к себе в  спальню,  запереть  дверь  и,
оставшись наедине с этими образами, прикоснуться к себе,  медлительными,
ритмичными  движениями  довести  себя  до   судорожного   и   греховного
освобождения. Греховного, потому  что  рацеи  священников  о  порочности
рукоблудия, о дьявольских соблазнах плоти он выслушивал еще с  тех  пор,
когда ему было лет  восемь-девять.  А  Жан-Поль  говорил,  что  все  это
чепуха, что все подростки онанируют  -  просто  этап,  который  минуешь,
взрослея,  и  ничего  больше.  И  как  только  начинаешь  иметь  дело  с
женщинами, это проходит само собой. Эдуард не сомневался, что брат прав,
надеялся, что он прав, и полагал, что Хьюго скажет то же,  если  у  него
хватит духа задать такой вопрос. И все-таки ему не удавалось выкинуть из
головы суровые предостережения священников.
   Отец Клеман грозил, что на ладонях вырастут волосы, если ты  хотя  бы
раз проделаешь такое. "Да-да, дитя мое, и они останутся, как знак Каина,
чтобы все могли видеть. Запомни же!"
   Эдуард украдкой покосился на свои ладони. Ни единого волоска, а ведь,
если отец Клеман говорит правду, они бы уже давно стали мохнатыми.  Так,
наверное, это не  правда?  Но,  кроме  того,  отец  Клеман  сказал,  что
онанировать - грех, в котором должно признаваться на исповеди, и  Эдуард
признался. И просто изнывал от мучительного смущения.
   "Ты был один, когда совершал это, сын мой?" "Да, отче".
   "Ты уверен, сын мой?" "Да, отче".
   Эдуард растерялся. А с кем он мог быть? И чуть  было  не  задал  этот
вопрос, но не посмел. И  всякий  раз  ему  предписывалось  тридцать  раз
повторить "Богородице Дево, радуйся!" и впредь не грешить. Но не успевал
он выйти из исповедальни, как потребность возникала в  нем  с  утроенной
силой. Он вздохнул. Собственно, священник? он хотел бы спросить,  почему
оттого, что делать запрещается, его только больше тянет это делать. Но и
этого он спросить не смел.
   Он  встал  и  посмотрел  на  часы.  Потом  снова  открыл  "Энеиду"  -
отвлечение было лучшим  противоядием,  он  это  знал.  Когда  пятнадцать
строк, переведенных с латыни, возымели свое действие и  упорная  эрекция
наконец ослабела, он испытал радость торжествующей добродетели. И  снова
посмотрел на часы. Почти шесть. В шесть  должен  вернуться  Жан-Поль,  и
если повезло, если Жан-Поль не забыл, то вдруг уже все  устроено?  Самое
для него важное! Будь он в Париже, это сделал бы папа,  как  раньше  для
Жан-Поля. Но здесь Жан-Поль  обещал  ему,  даже  поклялся,  что  возьмет
ответственность на себя. С помощью Жан-Поля сегодня же он встретится  со
своей первой женщиной.
   С раннего детства самой важной фигурой в жизни Эдуарда был  Жан-Поль.
Он любил своего папа и очень гордился им, но отец, всегда ласковый,  был
далек от него. Ребенком он видел его, как и мать, только в  определенные
часы. В Сен-Клу пожилая английская няня ежедневно ровно  в  четыре  часа
приводила его из детской, помещавшейся в отдельном крыле, в гостиную. Он
сидел на стуле, стараясь не ерзать и вести себя чинно,  а  его  родители
либо вежливо спрашивали, как он провел день  и  как  идут  его  занятия,
либо, словно вовсе забыв про него, разговаривали между собой.
   В половине пятого его отводили в детскую и заставляли  съесть  жуткий
английский детский ужин, ибо няня с первого же дня дала ясно понять, что
ее слово - закон и своего питомца она будет  воспитывать  как  положено,
по-английски. И вот Эдуард ел омерзительное крутое яйцо  из  подставочки
или еще более омерзительное хлебное крошево с молоком из мисочки,  а  по
черной лестнице из кухни внизу доносились аппетитнейшие запахи - жареных
куропаток осенью, лососины на рашпере летом.  Ах,  какие  восхитительные
чудеса таила эта кухня! Огромные миски с густыми сливками,  горы  только
что  собранной  малины  или  лесной   земляники.   Крохотные   креветки,
темно-синие омары, розовевшие, когда кухарка их варила.
   Душистый,  еще  теплый  хлеб;  матово-белое   масло;   сыры,   рядами
покоящиеся в кладовой на соломенных ковриках. Когда няня  раз  в  неделю
уходила на свои  свободные  полдня,  он  порой  пробирался  на  кухню  и
Франсина, кухарка, сажала его  за  длинный  стол  и  добродушно  пичкала
всякими лакомыми кусочками из яств, предназначенных для столовой барона,
рецепты которых хранила в тайне с яростной гордостью.
   Но это были особенные дни. Обычно же он съедал в  детской  свой  ужин
под суровым оком неулыбчивой няни, затем его купали и укладывали  спать.
Раза два в неделю отец или мать совершали паломничество в детскую  чтобы
поцеловать его на  сон  грядущий.  Мать  вся  сверкала  драгоценностями,
шуршал шелк ее платья, она пахла розами, и он  слышал  ее  смех  еще  на
лестнице.  Поднималась  она  к  нему,  только  когда  чувствовала   себя
счастливой, и потому казалось, будто она всегда смеется. Смех у нее  был
звенящий, и  совсем  маленьким  Эдуард  побаивался  этого  смеха  -  она
выглядела очень хрупкой, словно могла, зазвенев, разбиться.
   От папа пахло одеколоном, и, когда приходил  он  было  очень  весело,
потому что он оставался дольше мама и иногда удавалось  упросить,  чтобы
он изобразил разных животных, или просто поговорить с ним о  чем-нибудь.
Эдуарду нравилось говорить с отцом. Его интересовало то, что делал папа,
и он затаив дыхание слушал объяснения про виноград, виноградники и марки
разных вин. И про алмазы, и про секреты  их  огранки.  Иногда  в  четыре
часа, если мама не было дома, папа отсылал няню и забирал Эдуарда к себе
в кабинет и, если был в  хорошем  настроении,  отпирал  сейф,  показывал
Эдуарду драгоценные камни, рассказывал про оправы,  про  создаваемые  из
них украшения, про  их  качество.  В  семь  лет  Эдуард  уже  мог  сразу
определить  безупречный  бриллиант,  даже  без  помощи  лупы,  а  просто
подержав его против света. Но это  были  редчайшие  дни,  особые  дни  в
частоколе жестких правил и  формальностей.  А  близким  ему  был  только
Жан-Поль, и разговаривать свободно он мог только с Жан-Полем.
   Чуть ли не первым его воспоминанием о брате было чудесное возвращение
Жан-Поля  на  каникулы  из  еcole  militaire  .  Ему  тогда  было   года
четыре-пять, брату  около  четырнадцати.  На  нем  была  форма  училища,
довольно простая,  но  в  глазах  Эдуарда  исполненная  великолепия.  Он
подбежал к старшему брату, а  Жан-Поль  испустил  приветственный  вопль,
подхватил его на руки и посадил к себе на плечо. В тот миг он  стал  для
Эдуарда образцом всего, чем должен быть благородный француз и воин.
   Жан-Поль был красив,  но  совсем  по-другому,  чем  Эдуард,  -  из-за
относительно низкого роста и более плотного сложения. Он пошел в  своего
американского деда и его шотландских предков,  о  чем  свидетельствовали
густые рыжевато-золотистые волосы, очень белая кожа и глаза - голубые, а
не синие, как у младшего брата.  Борода  у  него  была  просто  рыжей  -
вернее, была бы, если бы он дал ей отрасти, но он брился дважды в  день,
что Эдуарду представлялось верхом мужественности.
   Он всегда был неизменно добродушен, и Эдуард  не  опасался,  что  его
настроение вдруг изменится или он  рассердится,  как  их  мать,  в  чьем
присутствии он из-за этого всегда ощущал напряжение. Эдуард  практически
не видел, чтобы Жан-Поль когда-нибудь сердился  -  разве  что  в  разгар
травли его лошадь начинала хромать, или на охоте ему  за  весь  день  не
удавалось ничего подстрелить. Но даже  и  в  этих  случаях  сердился  он
недолго, и дурное настроение проходило бесследно. Он  был  беспечным,  с
приятной ленцой, придававшей ему  особое  обаяние  в  глазах  не  только
женщин, но и мужчин.
   Его было невозможно заставить заниматься тем, что  наводило  на  него
скуку: в детстве он ненавидел уроки, редко читал книги, никогда не ходил
на серьезные пьесы, хотя питал слабость к артисточкам. Он  любил  легкую
музыку - веселые мотивчики, которые мог напевать или насвистывать,  а  в
коллекции картин, собранной его отцом, ему нравились только произведения
Тулуз-Лотрека. Полотна Сезанна, Гогена, Моне,  замечательный  Матисс  не
трогали Жан-Поля вовсе. А Лотрек, как подозревал Эдуард,  привлекал  его
только сюжетами. Жан-Поль предпочитал шампанское или пиво тонким  винам,
лошадей - искусству,  уверенность  -  сомнениям.  Ювелирная  империя  де
Шавиньи, которой со временем предстояло перейти к нему,  не  вызывала  у
него ничего, кроме откровенной скуки. Когда ему хотелось угодить женщине
модной  побрякушкой,  он  был  рад  воспользоваться  советом   домашнего
эксперта, но этим все исчерпывалось. Если бы не цена, Жан-Поль не  сумел
бы отличить гранат от рубина и совершенно не хотел этому учиться.
   Он был так неколебимо уверен во всем! Эдуарду иногда казалось, что он
особенно восхищается братом и  завидует  ему  именно  за  это  качество.
Возможно,  секрет  заключался  в  том,   что   Жан-Поль   был   старшим,
наследником. Он вырос в счастливом сознании, что в один прекрасный день,
палец о палец не  ударив,  ни  разу  не  пошевелив  ни  единой  мозговой
извилиной, вдруг станет одним  из  богатейших  людей  Европы.  Он  будет
бароном.  Рождение  предназначило  его  для   определенной   роли,   для
определенного  положения  в  обществе,  и  ему  в  голову  не  приходило
усомниться в этом.
   Эдуарду тоже предстояло быть богатым. Это разумелось само  собой.  Но
титула он не унаследует и должен, если не пожелает растратить  жизнь  по
пустякам, подыскать себе какое-нибудь занятие, какую-нибудь цель - но он
понятия не имел какую. В сравнении с братом, с сокрушающей  уверенностью
Жан-Поля в чем угодно, начиная от политики и кончая постелью, он  ощущал
себя зыбким, пронизанным неуверенностью и сомнениями. Он знал, что умнее
Жан-Поля. Он знал, что многое понимает и видит быстрее и глубже, но  эта
способность представлялась ему бесполезной. Жан-Поль просто не  трудился
понимать, и Жан-Поль был счастлив. В этом заключался еще  один  источник
его обаяния - в способности радоваться жизни, наслаждаться минутой и  ни
секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего.
   К  тому  же  Жан-Поль  вовсе  не  был  тупицей.  Во  всем,  что   его
интересовало, он  преуспевал.  Он  всегда  хотел  быть  военным  и  стал
образцовым офицером. Верхом на лошади или в бою физический страх был ему
незнаком - и это Эдуард знал твердо. Он числился среди  лучших  стрелков
Франции, вопреки своему телосложению великолепно танцевал, мог  перепить
и уложить под стол любого своего приятеля и понятия не имел,  что  такое
похмелье. И на женщин действовал неотразимо.
   По словам Жан-Поля, свою первую женщину он  испробовал  в  тринадцать
лет - одну из горничных в замке на Луаре - и с тех пор не  знал  удержу.
Когда ему  исполнилось  пятнадцать,  его  отец  по  обычаю  их  сословия
позаботился, чтобы мальчика  к  наслаждениям  любовного  акта  приобщила
француженка, славившаяся в Париже особым так-том в подобных делах.
   Жан-Поль не признался отцу