зорвалась бомба.  Она  разнесла
фасад бакалейной  лавочки,  превратила  в  пыль  фургон,  но  даже  шины
переднего "Мерседеса" не пострадали.
   Едва замер грохот взрыва, как раздался топот бегущих  ног,  рявкающие
немецкие команды. Барон и Жак были уже  на  лестнице.  Они  повернули  в
разные стороны. Десять минут спустя Жак в  лабиринте  переулков  заметил
немецкий патруль. Он погиб  под  огнем  автоматов,  не  успев  выхватить
пистолет.
   Час спустя барона арестовали в Сен-Клу. В гестапо его  допрашивали  и
пытали дольше, чем других, - и он не понимал для чего, поскольку  они  и
так уже все знали. Жанетта умерла под пытками -  ее  палачи  разработали
для женщин особенно изощренные  способы  допроса.  Леон  перерезал  себе
горло в камере, и офицер, отвечавший  за  него,  был  разжалован.  Анри,
Дидье и Жерара повесили. Бернадетта, любовница Жака, которая предала их,
несколько месяцев спустя умерла медленной смертью от рук  Сопротивления.
А барон, как и подобало человеку с его титулом, был расстрелян немцами в
ночь дня рождения его младшего сына.
 
*** 
 
   Эдуард узнал о смерти отца, когда на  рассвете  наконец  добрался  до
дома на Итон-сквер, пройдя пешком  все  расстояние  от  заведения  мадам
Симонеску. Рассказал ему  Хьюго  Глендиннинг.  Сообщение  было  получено
вечером по радио службой информации в штаб-квартире  Свободной  Франции.
Старший адъютант генерала де Гол-ля сам доставил это  известие  Луизе  в
одиннадцать часов, когда она  вернулась  с  вечера  в  доме  английского
банкира. Генерал просил передать его  личные  соболезнования  по  поводу
смерти старого друга и доблестного француза. "Le lutte continue"  -  так
кончалось письмо генерала.
   Прошло еще несколько часов, прежде чем Жан-Поль узнал, что  его  отца
нет в живых и что накануне, дважды назвавшись  бароном  де  Шавиньи,  он
говорил чистую правду. А узнал он это,  когда  после  долгих  поисков  с
Хьюго по всему Лондону Эдуард наконец нашел его.
   Он был не у мадам Симонеску. И не в ночных клубах и притонах, которые
посетил в ту ночь. Его не было в Конвей-Хаусе, и Изобел его  не  видела.
Его не было в штаб-квартире. Он храпел в спальне маленькой квартирки  на
Мейда-Вейл, и он узнал о случившемся от  Эдуарда  в  гостиной  Селестины
Бьяншон.
   Селестина посмотрела на двух братьев - один был очень бледен,  другой
очень красен - и ничего не сказала. Она знала, что это конец. Она знала,
что больше он никогда к ней не придет - ее красавец Эдуард.  Она  видела
это, потому что он стоял очень прямо, очень гордо и не смотрел  на  нее.
Она увидела это в его глазах - гнев, напугавший ее, и боль,  от  которой
мучительно сжалось ее сердце.
   Как ей хотелось объяснить - конечно, не теперь, подумала она грустно,
но позднее. Ей хотелось сказать ему правду: что она любит его  и  знает,
что из-за этой любви внезапный конец был для  нее  легче  медленного.  А
появление у нее в три часа  ночи  пьяного  Жан-Поля,  готового  заняться
любовью после короткого сна, предоставило ей такую возможность.
   Лежа под ним, она быстро почувствовала, что Жан-Поль ненавидит ее  за
власть над его братом, и поняла, что злобные вонзания в ее тело для него
были способом уничтожить эту власть. Она не пыталась ни остановить  его,
ни  помогать  ему,  и  продолжалось  это  недолго.  Шесть-семь  яростных
фрикций, и он кончил, свирепо ругаясь. Ее последняя любовь  была  теперь
позади. "Cochon!" - подумала Селестина, когда Жан-Поль, кряхтя, сполз  с
нее. Она встала с постели, и тут в дверь позвонили.
   Теперь, глядя на Эдуарда, она поняла,  что  поступила  правильно.  Он
освободился от нее, и  мука  эта  была  лучше  неизбежной  альтернативы.
Наблюдать, как Эдуард охладевает к ней, отдаляется, становится взрослым,
замечать, как  он  виновато  старается  прятать  свои  чувства,  -  нет,
подумала она, это было бы много тяжелее.
   Она посмотрела на него  и  испытала  последнее  искушение,  последнюю
надежду. Она могла бы сказать ему, объяснить. И  тогда...  Она  отвергла
этот соблазн. Все равно конец наступил. Она поняла это, взглянув на  его
лицо. Она была частью его юности, частью того  краткого  срока,  который
отделяет подростка от мужчины, и срок этот истек. Когда его брат  вышел,
к ней обернулся мужчина, а не мальчик. Его лицо  напряженно  застыло  от
сдерживаемых чувств.
   - Прошу прощения за свой вопрос. Но мой брат вам что-нибудь должен?
   - Нет, - ответила она негромко.
   - Я вам должен... очень много. - Он чуть было не выдержал.
   - Нет, Эдуард, ничего.
   Он наклонил голову, посмотрел на нее еще раз и  вышел.  Месяц  спустя
Селестина получила от него короткое сухое письмо с просьбой обратиться к
нему, если она когда-нибудь окажется в  тяжелом  положении.  Письмо  она
спрятала, но не ответила.
   Еще через месяц с ее пожилым английским покровителем случился удар, и
вскоре  он  умер.  Несколько  недель  спустя  Селестина,  день  ото  дня
ожидавшая требования освободить квартиру, получила  небольшой  пакет  из
нотариальной конторы. По  поручению  Эдуарда  де  Шавиньи  ей  переслали
купчую на дом на Мейда-Вейл, совершенную на ее имя, а также  уведомление
о ежемесячной пенсии, которая будет  ей  выплачиваться  пожизненно.  Она
решила было отослать документы назад, хотела написать  Эдуарду,  но  она
знала, что им руководят самые лучшие побуждения, а к тому же ей было уже
сорок восемь, и на  жизнь  она  смотрела  не  менее  реалистически,  чем
прежде.
   Поэтому   она   приняла   дом   и   пенсию,    ответив    официальным
благодарственным письмом на адрес конторы. Его переслали  Эдуарду,  и  с
тех пор Селестина больше не получала от него никаких известий.
   Несколько месяцев спустя, подведя итог потерям и скрепив сердце,  она
нашла нового любовника и вновь начала принимать доблестных молодых людей
из штаб-квартиры Свободной Франции. Иногда они болтали о своих знакомых,
и в разговорах этих порой упоминалась фамилия де Шавиньи.
   Таким образом она узнала, что баронесса де Шавиньи  быстро  утешилась
после потери мужа в объятиях английского банкира; что (как, впрочем, все
и ожидали) помолвка Жан-Поля с леди Изобел Герберт была  расторгнута  по
просьбе леди Изобел -  через  два  месяца  после  смерти  его  отца  для
соблюдения приличий. И она узнала,  что  младший  брат  Эдуард  оказался
редким молодцом и меняет светских красавиц как перчатки. Он и его  брат,
сообщали ей, подмигивая, очень близки и пользуются  заслуженной  славой,
предпочитая охотиться вдвоем.
   Селестину это удивило. Она испытала грустную гордость при мысли,  что
ее уроки в науке любви нашли  умелое  применение,  но  близость  братьев
слегка ее встревожила. Она знала, как Эдуард восхищается братом, и мысль
об этом ее беспокоила. Такая яростная преданность! Вскоре,  думала  она,
его ждет горькое разочарование.
 
*** 
 
   Однако Селестина не знала и не могла знать, как в первое  время  горе
сблизило братьев. Они оба любили отца, он казался им  вечным.  В  ужасе,
смятении и горести первых дней после сообщения о его смерти, когда Луиза
слегла и отказывалась видеть кого бы то ни было, братья в поисках  опоры
обратились друг к другу, и все барьеры между ними рухнули.
   Жан-Поль был не в силах совладать с горем; он  плакал,  и  тянулся  к
Эдуарду,  который  не  мог  плакать,  и  искать  у  него  утешения,  как
перепуганный ребенок.
   Вечер за вечером они допоздна сидели  вдвоем  и  говорили,  говорили,
перебирая в памяти прошлое. Жан-Поль при этом пил - так ему  становилось
чуть легче, объяснял он, - и чем дольше  они  сидели,  тем  большая  его
одолевала слезливость.
   - Я чувствую себя таким виноватым, - сказал он  как-то,  вцепляясь  в
руку Эдуарда. - Назваться его титулом... в ту самую  ночь!  Как  я  мог?
Господи, Эдуард, до чего я себя ненавижу!
   - Но ведь это ничего не изменило. Тогда. Ну и... получилось,  что  ты
имел полное право...
   - Я знаю. Знаю. Но мне от этого не  легче.  И  поехать  к  этой  суке
Симонеску... Быть там, когда...  Бог  свидетель,  мне  страшно  об  этом
вспоминать... - Он наклонил раскрасневшееся лицо, вытер глаза  и  крепче
сжал руку Эдуарда. - Я себя ненавижу, Эдуард. Правда. Я говорю серьезно.
Мне стыдно за свое поведение. Пьянство, женщины - я намерен покончить со
всем этим. Да-да. Исправиться. Я чувствую, что обязан  поступить  так  в
память о папа, должен сделать это ради него. И вообще не понимаю, почему
я вел себя так. Женщины - что они для меня значат? Ровным счетом ничего.
С ними нельзя разговаривать - я всегда предпочту собеседника-мужчину. Им
нельзя доверять. Посмотри на Селестину - я  из-за  этого  чувствую  себя
ужасно, Эдуард, но, пожалуй, какая-то польза из этого вышла. Если у тебя
открылись глаза, оно того стоило. Она  даже  не  упиралась,  знаешь  ли.
Сразу в кровать. Так ей не  терпелось.  Они  все  одинаковы  -  женщины.
Сучки. Лгуньи. Все до единой...
   - Жан-Поль...
   - Скажи, что больше ты такого не допустишь,  Эдуард.  Скажи  мне.  Ты
никогда больше не допустишь, чтобы между нами  встала  женщина...  -  Он
поднял лицо к брату, глаза у него слезились. - Они только этого и хотят,
ты же знаешь. Обязательно пытаются. Всякий раз. А я этого не вынесу.  Ты
мне необходим, братик. И теперь  больше,  чем  когда-либо.  Это  ужасное
горе, эта боль... Мысли об ответственности, об  обязательствах,  которые
мне оставил папа! Я боюсь, Эдуард. Я не сумею справиться,  то  есть  без
тебя...
   Он опустил голову и зарыдал. Эдуард знал, что слезы эти  вызывает  не
только горе, а еще и коньяк, но все равно был растроган.  Он  подумал  о
Селестине и почувствовал только холодный  гнев  -  она  предала  его  и,
наверное, все время лгала ему. Что значила подобная женщина в  сравнении
с любовью, которую он питал к брату?
   - Жан-Поль! - Он обнял вздрагивающие плечи и попытался утешить брата.
- Не говори таких вещей. Гони такие мысли. Я  твой  брат.  И  теперь  мы
должны думать о будущем. Мы должны думать о папа и обо всем,  ради  чего
он трудился. Когда война кончится, мы сможем вернуться  во  Францию.  Мы
сможем начать заново.  Папа  заложил  фундамент,  мы  сможем  продолжить
постройку, ты и я. Он бы этого хотел...
   - Наверное. - Жан-Поль утер слезы кулаком, выпрямился и высморкался.
   - Ты только подумай, Жан-Поль. Компания, все прочие предприятия.  Они
оставлены нам. Мы можем вдохнуть в них жизнь. Это будет памятником папа.
   - Да-да! - В тоне Жан-Поля проскользнуло раздражение. - Но я не  могу
обсуждать это сейчас. Я думать об этом не могу. Я солдат, и у меня  есть
другие обязательства. Идет война, Эдуард. Спустись с облаков на землю...
   Эдуард вздохнул. Всякий раз, когда они касались этой  темы,  Жан-Поль
реагировал одинаково. Впрочем, совсем так же  отвечала  и  Луиза.  Когда
однажды, полагая, что  разговор  о  Ксавье  и  его  занятиях  должен  ее
немножко утешить, Эдуард спросил ее мнения  о  том,  какими  могли  быть
будущие намерения его отца, Луиза досадливо отвернулась.
   - Относительно его предприятий? Эдуард,  откуда  мне  знать?  Что  за
странные вопросы ты задаешь!
   - Я просто подумал...
   - Ну так не думай! И зачем ты вмешиваешься? Барон -  Жан-Поль,  а  не
ты. Когда кончится война, он обо всем позаботится.  А  тебе  незачем  об
этом думать. И очень бессердечно спрашивать меня в такое  время!  Право,
ты  бываешь  таким  бесчувственным!  Ну  как  ты  можешь  обсуждать  его
коммерческие дела в такое время?
   - Его деятельность, мама! - Эдуард упрямо сжал губы. - Она так  много
для него значила! И я хочу чувствовать, что мы  продолжаем  его  работу,
что мы исполняем его волю...
   - То, что ты хочешь чувствовать, никакого значения не имеет. И ты  не
имеешь права докучать мне в такое время. Я  никогда  не  утруждала  себя
делами Ксави. И всегда считала, что он отдает им слишком много внимания.
Чудачество, и ничего больше, все его друзья так думали. Он вполне мог бы
посвятить себя своим  поместьям,  как  они.  Но  маниакальное  увлечение
коммерцией, финансами - его я никогда не могла понять...
   Она высокомерно вздернула голову. Эдуард внезапно почувствовал прилив
гнева. Он встал.
   - Неужели, мама?  -  Он  смерил  ее  холодным  взглядом.  -  Вы  меня
удивляете. Ведь  вы  выросли  на  коммерции,  так  мне  казалось.  Своим
состоянием ваш отец был обязан стали, а не поместьям.
   Прелестное лицо Луизы побагровело. Любые намеки на источник  богатств
ее семьи были давным-давно запрещены.
   - Можешь уйти, - сказала она. - И пошли ко мне Жан-Поля!  -  добавила
она, когда он пошел к двери.
   Именно после этого разговора Эдуард начал замечать, что его отношение
к матери изменяется. Прежде  она  ослепляла  и  озадачивала  его,  а  ее
холодность к нему, которую он не мог  понять,  только  усиливала  в  нем
желание заслужить ее любовь.  Но  теперь  он  -  сознавая  это  -  начал
отстраняться и судить ее. Горе, вызванное смертью  отца,  обострило  его
зрение. Он смотрел на свою мать по-новому: хладнокровнее,  бесстрастнее,
и уже не подыскивал для нее оправдания, как прежде. Когда  же  несколько
месяцев спустя он понял, что она уже нашла нового  любовника,  что-то  в
его сердце закрылось для нее навсегда. Он знал, что этого не простит.
   У него возникло ощущение, что со смертью Ксавье  все  незыблемости  в
его мире исчезли: он жил теперь среди непрерывных перемен  и  сдвигов  и
уже ничего не  знал  наверное.  Его  преданность  матери  и  преданность
любовнице оказались обманутыми, твердые схемы мироустройства разлетелись
вдребезги.
   - Так случается, - ласково сказал ему Хьюго, когда Эдуард  попробовал
объяснить ему  свои  чувства.  -  Но  все  проходит.  Не  цепляйтесь  за
верования. Подождите, пока они сами вас не найдут.
   - Ждать? - Эдуард поднял голову. - Но чего? Во что вы верите, Хьюго?
   - Я? - Хьюго сухо улыбнулся. - Ну-у... Я верю в хороший кларет.  И  в
папиросы "Собрание"...
   - Не шутите. Англичане всегда шутят!
   - Ну, хорошо. - Хьюго улыбнулся его серьезности. - Я верю в  кое-что,
о чем мы читали вместе. Я верю в трудолюбие. - Он помолчал. - Я  верю  в
некоторых людей. Иногда.
   - Но не в бога?
   - Боюсь, что, в сущности, нет.
   - В политику?
   - О, политика! Ну, я верю  в  некоторые  идеи...  как  вы,  возможно,
заметили. Но я отнюдь не убежден, что они способны заметно изменить мир.
Прежде, пожалуй, верил. Но теперь - не очень.
   - Ну, а любовь? - Эдуард уставился на него, и Хьюго опустил глаза.
   - Эдуард! - Он вздохнул. - Нам следует поменьше читать стихи.
   - Но вы же сказали, что верите в то, о чем  мы  читаем.  Разве  можно
верить словам, если вы не верите в то, что эти слова обозначают?
   - Я верю в них, пока читаю.
   - А потом?
   - О, потом! Потом я теряю уверенность. Эдуард передвинул книги  через
стол.
   - Это маловато, - сказал он  наконец  бесцветным  голосом,  и  Хьюго,
чувствуя, что он имеет право на поддержку, серьезно посмотрел на него.
   - Да, правда.
   - И вам это ничего, Хьюго? - спросил Эдуард с силой. - Неужели вы  не
хотели бы во что-то верить? Разве вам не нужно ощущение цели?
   - Ни в коем случае. Страшнейшая ересь.  Заблуждение  и  капкан.  Куда
лучше видеть мир таким, какой он есть. - Хьюго отвернулся. - Лишь  очень
немногое выдерживает испытание временем. Значительная часть жизни - цепь
случайностей.  Мы  выдумываем  идеалы  и  веры,  чтобы   придать   форму
бесформенности. Любовь. Честь. Вера. Истина. Это только слова, Эдуард...
   - Мне кажется, на самом деле вы не верите тому, что говорите.
   Эдуард упрямо вздернул голову. Хьюго обернулся к нему,  посмотрел  на
юное лицо и слегка пожал плечами.
   - Может быть, и так. Не исключено, что вы правы.  -  Он  помолчал.  -
Если я говорю зло и сардонично, то сейчас на это есть причины...
   - Моя мать?
   - Отчасти. Да, я же сказал вам, что мне  было  бы  трудно  перестать.
Однако это нам обсуждать не следует. Не вернуться ли к Вергилию? Если вы
намерены поступить в Оксфорд, вам надо проделать большую работу...
   - Хьюго... - Что?
   - Вы мне нравитесь.
   - Прекрасно. Меня это ободряет. А теперь  обратимся  к  четырнадцатой
странице.
   Эдуард  наклонил  голову,  он  сосредоточил  внимание  на  словах   и
обнаружил, что они его успокаивают.
   Потом  он  почувствовал,  что  благодарен  Хьюго.  Сухость  и  ирония
помогали, они дарили ему новую отвлеченность, новый взгляд на жизнь  под
другим углом. Шло время. Он обнаружил, что  способен  раскладывать  свои
чувства и мысли по полочкам,  чего  прежде  не  делал.  В  конце  концов
оказалось вполне возможным скрыть тоску по отцу. Он  замкнул  ее  в  той
части сознания, где складывались  планы  будущего;  больше  уже  она  не
должна была воздействовать на его поведение ежедневно и  ежеминутно.  Он
мог тосковать - и напиваться с Жан-Полем, он мог тосковать - и  все-таки
заниматься с Хьюго.
   Когда как-то вечером после долгих недель меланхолического воздержания
Жан-Поль обернулся к нему со стоном и  сказал:  "К  черту,  братик!  Нам
просто требуется женщина!", Эдуард сделал  еще  одно  открытие:  он  был
способен извлекать из совокупления  большое  наслаждение,  не  испытывая
никаких эмоций или желания вновь увидеть эту женщину. Когда он сообщил о
своем открытии Жан-Полю, его брат словно бы обрадовался.
   - Ты взрослеешь. Ты наконец стал мужчиной,  -  сказал  он,  словно  с
запозданием поздравил его с поступлением в клуб избранных.
   В этот момент эти  слова  были  Эдуарду  приятны.  Он  находился  под
большим влиянием Жан-Поля и позже обнаружил, что ближе  всего  они  были
друг другу именно тогда. Жан-Поль получил ту любовь  и  ту  преданность,
которые прежде отдавались их отцу,  их  матери  и  Селестине;  некоторое
время Эдуард  был  предан  ему  безоговорочно.  Порой,  правда,  у  него
возникали сомнения. Он вспоминал клятвы Жан-Поля  исправиться  и  видел,
как скоро они были забыты. Он замечал, что его брат бывал груб, а иногда
и жесток. Но преданность заставляла его закрывать глаза, и от  одобрения
Жан-Поля ему становилось тепло на сердце.
   Когда он услышал о  финансовых  трудностях  Селестины  от  одного  из
приятелей Жан-Поля, то обратился  за  помощью  к  брату.  Запинаясь,  он
объяснил, что вопреки всему хотел бы как-то обеспечить Селестину.
   Жан-Поль нашел это очень забавным. Дом обойдется в... в какую  сумму?
Шестьсот фунтов? И сверх того пенсия?  Он  пожал  плечами.  Деньги  были
пустяковые. Если Эдуарду вздумалось быть щедрым, так почему бы и нет?
   - В подарок? - Он  нахмурился  и  выпил  еще  коньяку.  -  Из  твоего
капитала?
   - Я чувствую, что остался ей должен, Жан-Поль...
   - Очень хорошо. Я подпишу.  Побывай  у  Смит-Кемпа,  нашего  здешнего
поверенного. Он все устроит. Умеет хранить секреты и хорошо  разбирается
в подобных делах...
   Он помолчал, все еще хмурясь, точно подсчитывая  что-то.  Потом,  еще
раз пожав плечами, допил рюмку.
   - Действительно, почему бы и нет? - Он встал. - Откупись  от  нее.  С
женщинами такая политика всегда самая здравая, а, братик?
   И вновь Эдуард ощутил сомнение и брезгливость.  Значит,  вот  что  он
делает - откупается от Селестины? Ему это представлялось в ином свете, и
толкование Жан-Поля показалось неоправданно пошлым.
   Но это ощущение рассеялось, и о Селестине они больше не  упоминали  -
Жан-Поль, казалось, быстро выбросил все  из  головы.  Эдуард  побывал  у
поверенного, который принял необходимые меры, и,  когда  это  щекотливое
дело осталось позади, у Эдуарда возникло такое чувство, словно он прошел
крещение огнем. Он поступил правильно: он  действительно  стал  взрослым
мужчиной. И преисполнился гордости при мысли о своей новой личности.
   - Ты изменился, Эдуард, - сказала ему Изобел  на  другой  день  после
расторжения помолвки, когда Эдуард навестил ее.
   Перед тем как сказать это, она долго смотрела на него  через  широкое
пространство гостиной Конвей-Хауса. Потом  встала  и,  подойдя  к  нему,
посмотрела ему в глаза.