се же туда отправился.
   Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так  же,  как  до
войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах  высоких
окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.
   Старые слуги  явно  нервничали,  приветствуя  хозяина.  Эдуард  молча
обошел дом. Мебели  оказалось  мало  -  почти  все  успели  отправить  в
Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно  испорчено.  Со
стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов - ковры; его шаги
отдавались  эхом  в  оголенных  комнатах.  Эдуард  смотрел  и  не  верил
собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны  инициалами
и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны,  на  стенах
зеленоватые потеки из-за забитых водостоков.  На  большой,  изгибающейся
дугой  лестнице,  одной  из  самых   знаменитых   достопримечательностей
особняка, наполовину выломаны перила - ими топили печи. В  большой  зале
венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны
петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.
   Слуги постарались по мере сил - прибрали в доме  к  его  приезду,  но
оттого разрушения  только  резче  бросались  в  глаза.  Эдуард  медленно
поднялся на второй этаж. Спальня отца, его  гардеробная,  его  ванная  -
панели красною дерева  изрублены,  старинные  латунные  и  медные  краны
выдраны  с  корнем  и  унесены.  Расписанные  от  руки  китайские   обои
восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи.
Библиотека - книжные  шкафы  развалены  и  разбиты.  И  так  комната  за
комнатой, двадцать спален,  затем  чердак,  протекающая  крыша,  осевшие
потолки. Эдуард  спустился  на  первый  этаж,  остановился  в  огромном,
выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом,  каким  гот
был когда-то, во времена его детства, - повсюду тишина и порядок, каждая
вещь в его стенах - совершеннейший и красивейший образец в  своем  роде.
Он вспомнил об обедах на  восемнадцать,  двадцать,  тридцать  персон;  о
танцевальных вечерах и  приглушенной  музыке,  доносившейся  из  бальной
залы: о безмятежных часах, что он порой проводил  в  кабинете  отца.  Он
открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.
   - Мы пытались, мсье Эдуард... - Дворецкий беспомощно развел руками. -
Видите - вымыли все полы.
   Эдуарду хотелось плакать от злости и безнадежности, но он скрыл  свои
чувства, чтобы не расстраивать старика. В  следующий  раз  он  привез  с
собой Луизу. Мать, бегло осмотрев  дом  после  возвращения  во  Францию,
сразу твердо решила, что восстанавливать его ей не по силам и  жить  она
тут не намерена. Она перебралась в  Фобур-Сен-Жермен.  парижский  район,
где  все  еще  предпочитали  жить  потомки  аристократических   семейств
донаполеоновской эпохи. В Сен-Клу она вторично поехала с явной неохотой:
Париж  во  всех  отношениях  куда  удобней,  а   связанные   с   Сен-Клу
воспоминания слишком бередят душу... Когда Эдуард загнал ее в угол,  она
раздраженно пожала плечами.
   - Эдуард, дом безнадежно запушен. Он пережил  свое  время.  По-моему,
Жан-Полю следует его продать...
   Уже через полчаса она отбыла  в  своем  представительном  темно-синем
"Бентли". Эдуард еще немного побыл один в парке.  Стоя  на  террасе,  он
проводил глазами ее машину, посмотрел на город, перевел взгляд  на  дом.
Парк был заросший и неухоженный, посыпанные гравием дорожки исчезли  под
пышными сорняками, строгие живые изгороди вот уже много лет как не знали
ножниц. Несколько поздних  роз  с  трудом  пробивались  к  свету  сквозь
переплетенные заросли крапивы и пастушьей сумки. Эдуард стоял  и  глядел
по сторонам с решительным выражением, сжимая кулаки. Матери неинтересно;
Жан-Полю нет дела: прекрасно, в таком случае он сам займется  всем,  чем
нужно, и займется один.
 
*** 
 
   То же самое он увидел в департаменте Луара, где  в  Шато  де  Шавиньи
знаменитый зеркальный зал, устроенный при  седьмом  бароне  де  Шавиньи,
превратили в тир. То же самое произошло и с тамошними виноградниками:  в
годы войны вино почти не производили; на многих акрах лоза была поражена
вредителями; попытки наладить виноделие  в  послевоенный  период  носили
случайный  и  бестолковый  характер.  Эдуард  с   отвращением   пригубил
водянистые,  отдающие  кислым  вина  последних  урожаев  и  распорядился
немедленно освободиться от их запасов.
   - Но, мсье де Шавиньи, куда нам  их  деть?  Пожилой  regisseur  обвел
загнанным взглядом огромный винный подвал.
   - Куда хотите. На худой конец спустите в канализацию.  Я  не  допущу,
чтобы такое вино продавалось под маркой де Шавиньи.
   Он замолк, почувствовав, что ему жаль старика.
   - Вы бы его стали пить?
   Управляющий замялся, потом обнажил десны в беззубой улыбке.
   - Нет, мсье де Шавиньи. Предпочел бы не пить.
   - Я тоже, - заметил Эдуард и с пониманием похлопал его  по  плечу.  -
Избавимся от него и начнем все сначала.
   Инспекционная поездка отняла у Эдуарда  шесть  с  лишним  месяцев.  В
результате полугода напряженной работы он ознакомился со всеми  архивами
во всех службах и отделениях  фирмы.  Осмотрел  каждую  комнату  каждого
дома. Лично опросил всех старых слуг барона и всех его старших служащих.
Побеседовал  с  отцовскими   адвокатами,   советниками   и   банковскими
партнерами; с его биржевыми маклерами;  с  его  счетоводами.  Побывал  в
Швейцарии, Лондоне, Риме, Нью-Йорке.  Его  не  раз  одолевало  отчаяние.
Месяца через три после начала обследования он пришел к  выводу,  что  за
пять последних лет Жан-Поль если что и совершил, так только одно,  да  и
то при его, Эдуарда, содействии, - поставил отцу памятник в их фамильной
часовне в Шато де Шавиньи, где  покоились  и  отец,  и  его  предки.  Но
Жан-Поль бездумно позволил прийти в упадок тому, что воплощало  истинную
память об их отце, -  империи  Ксавье  де  Шавиньи,  которую  тот  столь
кропотливо и блистательно возводил на протяжении всей своей жизни.
   И через полгода Эдуард еще более  укрепился  в  своем  первоначальном
решении: вернуть этой империи ее былую славу, а потом укрепить,  развить
и расширить ее  границы.  В  том,  что  это  возможно,  он  убедился  за
последние  три  месяца  инспекционной  поездки.  Он  начал   прикидывать
стратегию,  строить  планы.  Благодаря  отцовской   предусмотрительности
накануне войны капитал сохранился; его просто требовалось задействовать.
И задействовать было необходимо: тем  самым  он  воздаст  отцу  должное,
воздвигнет подлинный памятник этому сдержанному и осторожному  человеку,
которого он плохо помнил, но горячо любил и который бесстрашно пошел  на
смерть. Памятник от него и от Жан-Поля. Он ни секунды  не  сомневался  в
том, что стоит лишь объяснить брату положение дел, показать,  каким  они
располагают капиталом и  как  его  употребить,  -  и  Жан-Поль  очнется,
встряхнется  и   возьмется   за   дело   с   не   меньшими   рвением   и
целенаправленностью, чем он сам.
   Итак, во всеоружии документов, изучив и  запомнив  списки  держателей
акций, показатели уровня производства, статистические данные по до  -  и
послевоенным  прибылям  и   убыткам,   набросав   предварительный   план
восстановления и обновления трех семейных особняков во Франции, а  затем
и других домов, находящихся за рубежом, Эдуард предложил брату  выкроить
неделю,  встретиться  и  подробно  все   обсудить.   Жан-Поль   поначалу
отказывался, но Эдуард давил  и  давил,  и  в  конце  концов,  три  раза
передвинув сроки, Жан-Поль согласился встретиться с ним во время  своего
отпуска осенью 1950 года в Алжире. Местом встречи  он  предложил  "Мэзон
Аллети", большой приземистый дом, возведенный  старым  бароном  в  конце
1920-х  годов  и  положивший  начало  расширению  его  североафриканских
владений - виноградников и плантаций леса. Дом располагался  в  саду  на
склоне холма, из его окон открывался вид на город и волшебную  Алжирскую
бухту.
   Эдуард колебался, но Жан-Поль твердо стоял на своем:  либо  в  "Мэзон
Аллети", либо вообще никакой встречи не будет. Теперь он проводит отпуск
только там; и вообще он любит Алжир Кроме того,  Эдуарду  следует  лично
ознакомиться с местными виноградниками и  плантациями.  С  ними,  как  с
гордостью подчеркнул Жан-Поль, все в полном порядке, они  находятся  под
его личным наблюдением. Тут уж, заметил он не без обиды,  Эдуарду  не  к
чему будет придраться.
   Эдуарду не доводилось бывать в Северной Африке. Его ошеломили красота
города Алжира и великолепие окрестных ландшафтов -  скалистые  выжженные
солнцем холмы, узкие извилистые дороги, с которых здесь и  там  внезапно
открывался вид на яркую синь Средиземного моря. Его сразу же поразило  -
город и страна такие французские и одновременно такие  арабские,  а  две
очень различные национальные культуры на первый взгляд успешно слились в
одну.
   Он мог посиживать на террасе во французском  квартале,  пить  вино  и
чувствовать себя на родине. Широкие строгие городские бульвары,  платаны
с балкончиками и решетчатыми ставнями, тенистый  сквер,  предназначенный
для белых, - все это напоминало ту  Францию,  которую  он  так  любил  в
детстве: южные города Арль, или Ним, или  Авиньон;  маленькие  города  в
департаменте Луара. Война не оставила заметного следа на  облике  города
Алжира, который обнаруживал признаки растущего процветания. Здесь  можно
было выпить хорошего  вина,  отведать  великолепной  французской  кухни;
здесь его обслуживали как в доброе довоенное время: цепочка официантов -
вежливых, спокойных, вышколенных, сноровистых, все арабы  и  говорят  на
прекрасном французском.
   Но существовал и другой Алжир, который Эдуард в первый день  или  два
своего пребывания видел лишь  мельком,  -  Алжир  самих  арабов:  старая
Касба, арабский  город,  построенный  на  холме.  Головоломный  лабиринт
узеньких крутых улочек и закоулков, жилых домов под плоскими крышами, он
был виден из французского  города,  виден  практически  из  любой  части
Алжира - человеческий улей, где кишели босоногие  ребятишки,  а  женщины
ходили с головы до ног укутанные  в  черное,  закрыв  лицо  платком  или
прикусив паранджу, и никогда не поднимали глаз от земли.
   В "пограничном" районе между  французским  городом  и  Касбой  Эдуард
улавливал приметы  арабского  мира.  Запахи  североафриканской  кухни  -
кус-куса, шафрана,  тмина  и  куркумы;  уличные  базары,  где  продавали
красители и специи в порошках, палочки сандалового дерева для  каждения,
кучки хны и измельченного индиго. Он жадно втягивал ароматы; завороженно
глядел на выкрашенные хной стопы  и  ладони  женщин  и  девочек:  внимал
крикам муэдзина и резким гортанным звукам незнакомого языка - и понимал,
как ему казалось, почему Жан-Поль так привязался к Алжиру.
   Он заявил,  что  намерен  посмотреть  Касбу.  Жан-Поль  зевнул.  Если
хочется, это можно устроить. Само собой, следует взять слугу - они умеют
отшивать попрошаек, да и,  кроме  того,  одному  там  ходить  не  совсем
безопасно.
   - Иди, если уж так загорелось,  -  пожал  он  плечами.  -  Но  береги
бумажник. И остерегайся женщин.
   Так что первые несколько дней Эдуард осматривал город в  одиночестве,
если не считать слуги. По вечерам  Жан-Поль,  как  мог,  развлекал  его,
устраивая званые ужины. Ужинали на террасе в увитой виноградом  открытой
беседке  с  видом  на  море.  Повар-араб  отменно  готовил  традиционные
французские блюда; прислуживали за столом грациозные арабские мальчики в
белой форменной одежде, самому старшему на вид было не больше пятнадцати
лет.  Приглашались  исключительно   французы,   в   основном   владельцы
виноградников. Некоторые имели, подобно Жан-Полю, опыт армейской  службы
или были родом из семей военных. Их нарядные жены изысканно одевались  -
куда  лучше,  чем  большинство  парижанок  после  войны.  Они   сверкали
драгоценностями и утомляли  разговорами.  Эдуард  находил  их  чудовищно
скучными и до смешного ограниченными.
   Женщины могли с  азартом  обсуждать  последний  нашумевший  в  Париже
роман,  творческую  политику  "Комеди   Франсез",   известных   актеров,
писателей, музыкантов,  политических  деятелей,  художников.  Из  своего
далека они взирали на них с чувством легкого превосходства. Общее мнение
было вполне ясно: с Францией покончено; с Европой покончено: здесь жизнь
лучше.
   Эдуард прислушивался, и ему не нравилось то, что он слышал. Теперь он
понимал, что был наивен. Он возвращался в арабский город  и  воспринимал
бедность уже не  как  нечто  красочное,  но  как  следствие  процветания
французов в этой колонии. Это его злило. Самодовольство Жан-Поля  и  его
приятелей злило Эдуарда еще больше. Он  отмалчивался:  не  имело  смысла
спорить с Жан-Полем о  государственной  политике.  Вместо  этого,  когда
миновала неделя, а они с Жан-Полем  всего  раз  ненадолго  выбрались  на
виноградники барона, где осмотрели в лучшем случае одну восьмую обширных
земель, Эдуард решил перейти к тому, из-за чего приехал. Он взял быка за
рога и атаковал Жан-Поля, когда тот вышел из спальни  около  одиннадцати
утра.
   - Ну пожалуйста,  Жан-Поль,  не  могли  бы  мы  сейчас  посидеть  над
цифровыми показателями деятельности компании? Обсудить мои планы?
   Жан-Поль вздохнул и вытянулся в плетеном кресле.
   - Ладно уж,  братик.  Но  за  pastis  мне  лучше  думается.  Так  они
просидели на террасе два часа. Говорил один Эдуард. Он  представил  гору
бумаг; он округлял цифры, чтобы упростить расчеты; он все  переводил  во
франки, поскольку Жан-Поль безнадежно запутался в валютных курсах.
   Жан-Поль пропустил три аперитива и курил киф .
   - Ты и вправду не хочешь попробовать? - спросил он, протянув  Эдуарду
серебряную шкатулку с самодельными сигаретами, набитыми  смесью  кифа  и
табака.
   - Спасибо, нет.
   - Это хорошо снимает напряжение.
   - Жан-Поль...
   - Ну ладно, ладно.  Пока  что,  по-моему,  я  слежу  за  ходом  твоих
рассуждений. Продолжай.
   За ленчем Эдуард продолжал развивать  свои  мысли.  Он  заметил,  что
аперитивы, вино и киф возымели действие Глаза у  Жан-Поля  порозовели  и
остекленели; сам  он  раскраснелся;  его  безукоризненный  белый  костюм
принял помятый вид. Эдуард понимал, что напрасно тратит время, но не мог
остановиться. Все это так важно; он проделал столько работы;  он  обязан
втолковать Жан-Полю.
   После ленча они выпили крепкого арабского кофе. Жан-Поль откинулся на
шелковые подушки и закрыл глаза.
   - Жан-Поль! - Эдуард даже охрип от отчаяния - Как  же  ты  не  можешь
понять? Это же ради отца. Он создал все это своими руками.  Конечно,  он
начинал  не  на  пустом  месте,  но  империю  возвел  он.  Тут   столько
возможностей. Жан-Поль, мы ведь можем продолжать  за  него.  Он  на  это
жизнь положил. Не можем же мы допустить, чтобы  все  его  труды  сгинули
втуне.
   Жан-Поль  поднял  веки,  и  Эдуард  оглянулся.   Пока   он   говорил,
служанка-арабка незаметно вошла в  комнату  и,  потупившись,  застыла  у
дверей.
   - Час для сиесты, - сказал Жан-Поль, с трудом поднимаясь. Они глянули
друг другу в глаза. Жан-Полю потребовалось для этого  некоторое  усилие,
Эдуард же признал то, чего старался не замечать все эти  дни:  его  брат
отяжелел. Он растолстел, раздался в талии; цвет  лица  у  него  приобрел
красноватый оттенок; он все еще был  красив,  но  его  черты  загрубели.
Раньше линия челюсти и скул была у  него  четко  очерчена,  теперь  щеки
висели. Эдуард смотрел на него, и ему хотелось плакать.
   - После ленча мне нужно отдыхать, - с вызовом заявил Жан-Поль. -  Тут
у нас такой климат. Жара проклятущая. Вечером соберусь с мыслями,  тогда
будет прохладней...
   Он бросил взгляд на арабку, которая  все  так  же  стояла  в  дверях,
опустив голову, усмехнулся и подмигнул Эдуарду:
   - Трахнуться и поспать. - Он говорил на английском, видимо, не хотел,
чтобы женщина поняла, но Эдуарда это почему-то взбесило. -  После  этого
буду в норме. Тогда и поговорим. Вечером. Честное слово.  Я  очень  тебе
благодарен, Эдуард. Я же понимаю, как ты поработал...
   Вечером они поговорили. Эдуард заставил. Он усадил брата в  кресло  с
прямой спинкой и заявил:
   - Никаких аперитивов. Никакого вина. Никакого кифа. -  И  хлопнул  на
стол  пачку  документов.  -  Будешь   слушать,   Жан-Поль,   и   слушать
внимательно. Я потел над этим полгода и не собираюсь  пустить  сделанное
коту под хвост. Так что будь  любезен,  выслушай,  а  не.,  то  я  улечу
ближайшим рейсом и предоставлю тебе расхлебывать всю эту кашу.
   - Сдаюсь, сдаюсь, - Жан-Поль покорно воздел руки. - И не нужно метать
икру. Кто у нас всегда был горяч и нетерпелив, так это ты. Я  просто  не
поспеваю за тобой, в этом все дело. Так что объясни-ка мне все по  новой
и не спеши.
   Эдуард объяснил. Когда он  закончил  свои  страстные  речи,  Жан-Поль
встал:
   - Хорошо. Прекрасно. О'кей.
   - Что значит - "прекрасно", "о'кей"?
   - А то, что приступай. - Жан-Поль обнял его за плечи. - Я  не  смогу,
ты и сам должен был понять. Я даже не знаю, с чего начать. Вот ты всем и
займешься. Сделаешь  все,  о  чем  говорил.  Я  на  тебя  полагаюсь.  Не
сомневаюсь, что ты кругом прав. Ты всегда был умнее.  Ты  только  скажи,
что мне нужно подписать, - переводи на себя все, что можно, и приступай.
Договорились, братик? Теперь мне можно выпить аперитив?
   Эдуард посмотрел брату в глаза, но тот смущенно отвел взгляд.  Эдуард
поджал губы и встал.
   - Хорошо. Я так и сделаю. И ради всего святого, позвони,  чтобы  тебе
принесли аперитив.
   Так в 1950 году Эдуард, по сути, стал бароном  де  Шавиньи.  Жан-Поль
подписал брату доверенность на управление всеми финансами  принадлежащих
ему  компаний.  Эдуард,  фактически  барон,  разве  только  без  титула,
возвратился в Париж и приступил к работе.
   Оба брата с самого начала были довольны таким соглашением.
 
*** 
 
   Решение стоящей перед ним задачи Эдуард разделил на два этапа: сперва
- восстанавливать, затем - строить и расширять.
   Всю мебель, столовое серебро, картины и личную коллекцию бриллиантов,
переправленные отцом в Швейцарию, он вернул во Францию. Огромный  дом  в
Довиле  с  садом  и  частным  пляжем  был  продан   нуворишу-американцу,
разбогатевшему на нефти  и  только  начинающему  вкладывать  капиталы  в
недвижимость  на  Старом  континенте.  Домом  в   любом   случае   редко
пользовались. На вырученные  деньги  Эдуард  приобрел  в  Нормандии  дом
меньших размеров неподалеку от побережья, сказав себе, что когда-нибудь,
возможно, здесь захотят пожить его дети или  дети  Жан-Поля.  Оставшаяся
сумма пошла на оплату немалых  расходов  по  восстановлению  особняка  в
Сен-Клу и Шато де Шавиньи в департаменте Луара.  По  завершении  ремонта
самих зданий было отреставрировано  и  возвращено  на  место  внутреннее
убранство - мебель, гобелены, картины, ковры и  портьеры.  На  все  это,
включая восстановление знаменитых парков при обоих домах, ушло два года.
Даже на Луизу де Шавиньи, когда  он  привез  ее  по  окончании  работ  в
Сен-Клу и с гордостью провел по дому, увиденное произвело впечатление.
   - Очень  красиво,  Эдуард.  Совсем  как  раньше.  И  ты  еще  кое-что
добавил... - Она скользнула взглядом по гарнитуру в стиле Людовика XIV в
парадной гостиной. - У тебя мой вкус. Ты выбрал удачно.
   - Теперь, мама, вы можете сюда вернуться. Ваши комнаты  ждут  вас.  В
них все как было. Не хватает только занавесок  -  не  нашли  подходящего
шелка. Сейчас их заново ткут  в  Англии,  скоро  будут  готовы.  Тот  же
рисунок, и даже цвет тот же самый. Мы сняли точную копию...
   - Нет, Эдуард. Я останусь в Париже. Я успела к нему привыкнуть.
   Она кивнула на окна, на английский цветник за ними - чтобы заново его
разбить и засадить, потребовалось двадцать рабочих и столько же месяцев.
   - Слишком много воспоминаний, Эдуард. Я тебе говорила.
   Эдуард обосновался в Сен-Клу один.
   К  старым  слугам  отца  он  проявил  щедрость,  но