ертовские хлопковые поля, по пыльному  проселку.  Было  жарко  -  но
через недели две воздух станет еще более жарким да еще и влажным, и кожа
все время будет зудеть, сделается липкой, и  даже  по  ночам  в  прицепе
нечем будет дышать. Новый бюстгальтер  оказался  неудобным  -  бретельки
были слишком тугие, и застежки впивались в кожу  на  спине.  Учебники  с
каждой минутой все больше оттягивали руку. Она загребала туфлями пыль  и
косилась на свое отражение в стеклах витрин. Надо  было  придумать,  как
объяснить, почему она задержалась. Мама не хотела, чтобы  она  бывала  у
подруг. Присцилла-Энн Питерс маме не нравилась - Элен замечала, в  какую
полоску сжимался ее рот, чуть при ней упоминали это имя. Но ничего этого
она не говорила, а просто указывала: "Невежливо  принимать  приглашения,
Элен, если сама ты пригласить не можешь. Запомни это".
   - Почему не могу? - Элен упрямо выпятила губу. -  Я  могу  как-нибудь
пригласить Присциллу-Энн сюда.
   - Сюда? Сюда? - На щеках матери вспыхнули лихорадочные  пятна.  -  Ты
хочешь, чтобы твоя  подруга  увидела,  как  мы  живем?  Чтобы  по  всему
Оранджбергу пошли сплетни?
   - Она знает, что я живу на трейлерной стоянке.
   - Знать и видеть не одно и то же. А теперь не сменить  ли  нам  тему?
Спорить я не собираюсь. Если я сказала "нет", значит, "нет".
   Разговор этот произошел довольно давно, когда она еще училась в пятом
классе. Тогда Элен надулась. Она подумала, что ее мать говорит глупости.
А  теперь,  когда  пыльная  дорога  вывела  ее  к  прицепам,  она  вдруг
усомнилась. Два старых трейлера стояли пустые - уже несколько лет. В них
никто не въехал, и их оставили ржаветь и разрушаться. У одного  в  крыше
зияла дыра. Окна повыбивали младшие Тэннеры. В одном из соседних все еще
жила старуха Мей, но ее муж  умер,  и  все  говорили,  что  старуха  Мей
свихнулась. Она была толстой, грязной и не выходила  из  трейлера  -  во
всяком случае, Элен  этого  ни  разу  не  видела.  В  соседнем  когда-то
поселилась молодая пара, и вначале они старались  сделать  свой  трейлер
уютным - под окном  поставили  ящики  с  искусственными  цветами,  а  он
выкрасил прицеп в веселый желтый цвет. Но теперь у них было двое детей и
ожидался третий, желтая краска  облупилась,  а  цветы  от  солнца  стали
белесыми. Жена сидела на ступеньках - казалось,  она  с  них  вообще  не
встает, - волосы ее были накручены на бигуди, а двое  голеньких  малышей
играли в пыли с двумя младшими Тэннерами.  Когда  Элен  проходила  мимо,
мать лениво подняла голову.
   - Привет, Элен! Жарко, а?
   - Да. Очень. - Элен вежливо ей улыбнулась и отвела глаза.  Женщина  в
последний раз затянулась и бросила окурок в  пластмассовые  цветы.  Элен
еле удержалась, чтобы  не  крикнуть:  "Не  делайте  этого,  не  делайте!
Мерзко, безобразно, ужасно - так ужасно!"
   Мамы дома не оказалось, но теперь это  случалось  часто.  Вернется  с
парой свертков около шести и скажет, что была на рынке -  только  сейчас
спохватилась, что у них кончился хлеб... или сахар...  или  чай.  Прежде
Элен принимала это к сердцу. Но не теперь. И уж, конечно,  не  сейчас  -
значит, ей не придется объяснять, почему она задержалась.
   В трейлере было жарко, как в духовке. Она открыла все окна  и  дверь,
но легче не стало. Ни малейшего сквозняка, зато мухи устремились  внутрь
- и только. Она швырнула сумку с учебниками на стол и налила себе стакан
холодного молока. Какая жара! И она ужасно грязная. Вот бы встать сейчас
под душ - настоящий душ, - и пусть холодная вода льется, льется, льется.
Или пойти к заводи - может быть, с Билли -  и  искупаться...  Но  теперь
этого почти не бывает. Билли работает  просто  круглые  сутки.  А  когда
свободен, подумала она, он словно бы ее избегает. Но  почему?  Она  ведь
ему нравится. Но стоит ей упомянуть  про  купание  или  хотя  бы  просто
позвать его погулять, как Билли отводит глаза,  краснеет  и  придумывает
какую-нибудь отговорку. Конечно, она может пойти и одна, что ей  мешает?
Но было страшновато. Возле заводи стояла  такая  тишина!  Один  раз  она
сходила - и никакого удовольствия не получила, то  есть  такого,  как  с
Билли.  Все  время,  пока  она  плавала,   ей   чудилось,   что   кто-то
подсматривает  за  ней,  укрывшись  между  тополями.  Она  тогда  быстро
выбралась из воды и бежала через кусты всю дорогу до дома.
   Элен сбросила туфли, прошла в спальню и кинулась на кровать.  Кровать
ее матери осталась незастеленной, и в комнате  стоял  кисловатый  запах,
словно от нестираного белья. Элен закрыла глаза. Иногда ей казалось, что
маму теперь это не трогает, не так, как раньше.
   Ей вспомнилась спальня Присциллы-Энн, розовые фестоны. Ей вспомнилась
новая ванная, которую только что оборудовал Мерв Питерс, - Присцилла-Энн
открыла дверь туда, когда она уходила: сверкающий кафель, а ванна и  все
остальное не белые, а розовые. Она никогда  прежде  не  видела  розовых,
даже не знала, что такие бывают.
   "Розовый цвет такой красивый, - вздохнула Присцилла-Энн. - Верно? Мой
самый любимый цвет!"
   Элен открыла глаза. Рядом жужжала жирная навозная муха. Стены были  в
пятнах ржавчины - она проступала сквозь краску, что бы с ней ни  делали.
Тонкие ситцевые занавески вылиняли и выцвели добела  и  висели  на  окне
точно тряпки. Ножка  ее  кровати  надломилась,  винт,  которым  мама  ее
скрепила, разболтался, и при каждом движении кровать накренялась. Старый
желтый комодик с каждым днем, казалось Элен,  становился  все  желтее  и
желтее, все безобразнее и безобразнее. В церковь она никогда не  ходила,
хотя, заполняя  школьные  анкеты,  ее  мать  в  графе  "вероисповедание"
размашисто писала: "Епископальное". Элен снова закрыла глаза.  Она  даже
толком не знала, что это означает. Но иногда она молилась  -  во  всяком
случае,  последнее  время.  И   молитва   всегда   была   одна.   Крепко
зажмурившись, она безмолвно произнесла  ее:  "Господи.  Иисусе.  Господи
милосердный. Иисус сладчайший. Спасите меня отсюда!"
   Немного погодя ей стало  легче,  и  она  добавила:  "И  маму".  Потом
сбросила длинные ноги с кровати. Потом порылась под кроватью матери. Там
была настоящая свалка всякого хлама - ее мать, как сорока, все прятала и
ничего не выбрасывала. Элен вытащила кое-что  на  свет  и  посмотрела  с
отвращением: ну зачем она хранит такую дрянь?
   Обрывки кружев с дешевых нижних юбок, давно уже выброшенных.  Коробка
с пуговицами  и  стеклярусом.  Пара  грязных  белых  бумажных  перчаток,
пожелтевших, с дырами на пальцах. Ее мать носила белые перчатки...
   Когда?  Сто  лет  назад.  "Настоящая  леди  всегда  носит   перчатки.
Лайковые, не из материи..." Так говорила ее мать? Ну а эти - из  материи
и продаются в грошовых лавочках. Брр! Элен отшвырнула их.
   И большая кипа журналов. Многие очень старые. Мама  приносила  их  из
салона Касси Уайет. Они были захватаны пальцами, в пятнах и пахли  лаком
для  волос.  Элен  принялась  листать  их.   Шикарные   яркие   женщины,
ярко-красные  улыбки  и  завитые  волосы,  блестящие  туфли  на  высоком
каблуке, элегантные костюмы, сшитые на заказ.  Эти  женщины  не  жили  в
грязных старых прицепах. Достаточно было взглянуть на них, и становилось
ясно, что они живут в шикарных  новых  домах  с  машиной  на  подъездной
дорожке и обедом в духовке. У них были мужья. Эти  мужья  носили  темные
костюмы и возвращались домой в шесть каждый день. Во дворе  за  домом  у
них была выложенная кирпичом  яма,  чтобы  жарить  мясо  на  вертеле,  и
отдыхать они ездили к морю. У них были  телевизоры,  и  электроплиты,  и
большие холодильники. И ванные  с  душем,  как  у  Присциллы-Энн,  чтобы
мыться, когда вздумается. Она перевернула страницу.
   И они пользовались "тампаксами", потому что были  женщинами,  которые
ведут деятельную жизнь, и снимают их, пока они ее ведут, - на пляже  или
даже верхом на лошади. Она знала, что такое "тампакс", но  девочкам  ими
нельзя пользоваться - так сказала Сьюзи Маршалл. Он  внутрь  не  влезет,
потому что у тебя там узко. Наверное, ими опасно пользоваться,  подумала
она. Что, если он там застрянет? Но они все-таки должны быть лучше того,
что приходится носить ей, - жуткий  розовый  резиновый  пояс  и  толстые
салфетки. Салфетки! Мама называет их "полотенчики": ведь салфетки -  это
то, что кладут на колени за обедом. Но как их ни  называй,  они  жуткие!
Если по глупости ты наденешь панталоны, они выпирают,  и  все  мальчишки
подталкивают друг друга и ухмыляются. Из-за  них  она  чувствовала  себя
грязной, из-за них ей было стыдно. Но, возможно, причиной была  мама.  А
она еще так хотела, чтобы они начались, боялась, что останется  одной  в
классе, у кого их не будет. Другие девочки  устраивали  из  этого  такие
трагедии! Хватались за живот, стонали, что боль просто жуткая, приносили
записки от своих матерей,  что  им  нельзя  заниматься  гимнастикой  или
плавать. Тогда ей было все равно, больно это или не  больно,  ей  просто
хотелось, чтобы и у нее началось, как и у всех других.  А  потом,  когда
это все-таки случилось, ее мать отказалась говорить  об  этом.  Наотрез.
Она ясно дала понять, что с ней произошло нечто, о чем никогда ни в коем
случае не говорят. Она сходила и купила пояс и еще синий пакет  с  этими
"полотенчиками" и спрятала их на дне ящика. "Они там, - сказала  она.  -
Возьмешь, когда они тебе понадобятся".
   Ну, она поговорила об этом  с  Присциллой-Энн,  и  ей  стало  гораздо
легче. С Присциллой-Энн она могла разговаривать, а с  мамой  -  нет.  То
есть так, как они разговаривали прежде. Во всяком случае,  очень  редко.
Иногда казалось, будто мама не хочет, чтобы она росла, чтобы  она  стала
взрослой. Например, все эти отговорки, будто ей  не  нужен  бюстгальтер.
Иногда ей казалось, что  мама  сердится  -  как-то  странно,  беспомощно
сердится, что она все-таки взрослеет. А  иногда  она  думала,  что  мама
просто очень устает, что она очень занята. И  вид  у  нее  теперь  часто
бывает усталый. По утрам глаза у нее выглядели опухшими,  а  вокруг  рта
появились морщинки,  которых  прежде  не  было.  По  вечерам  она  часто
казалась совсем измученной и встревоженной. Иногда она засыпала прямо  в
кресле.
   Она все еще красивая, думала Элен. Но не такая, какой была раньше.  А
иногда, встречая мать в городе, Элен испытывала смущение  и  стыд.  Мама
выглядела такой старомодной! Она носила все ту же прическу -  тщательная
завивка и боковой пробор. Она не делала перманент, хотя почти все матери
знакомых девочек его делали или носили  челку.  На  солнечном  свете  ее
косметика тоже выглядела нелепо. Эта ее белая пудра и губы, подкрашенные
бантиком, - ну кто теперь так красится? И как она говорит!  Все  еще  на
английский манер. Употребляя пятнадцать слов  там,  где  можно  обойтись
тремя! "Как  вам  кажется,  не  могла  бы  я?.."  и  "Здравствуйте,  как
поживаете", хотя все просто говорят "Привет!". Элен замечала,  как  люди
оборачиваются на нее, замечала косые взгляды, насмешки. В  салоне  Касси
Уайет, на рынке.
   Она нахмурилась. Мама была здесь чужой. И себя она  тоже  чувствовала
чужой. Не  англичанка,  не  американка.  Она  умела  говорить,  как  все
девочки, - у нее был чуткий слух, это она знала. Да, она умела подражать
им! И вполголоса, внимательно вслушиваясь, она изобразила ленивую  южную
оттяжку. Ну, просто Присцилла-Энн! Но в присутствии других  она  так  не
говорила, только когда бывала одна. Потому что в глубине души совсем  не
была уверена, что хочет быть такой же, как другие девочки. Пожалуй, нет.
Во всяком случае, не совсем такой. Они дразнили  ее,  когда  она  начала
ходить в школу. И она плакала каждую ночь. И она им  этого  не  простит,
никогда! "Не обращай внимания, деточка, - сказала тогда ее мать.  -  Они
грубые и невежественные. Ничего другого они не знают..."
   Тогда она поверила маме. Ее мама знает и другое! Ее  мама  знает  про
Англию, про красивые дома и зеленые газоны, про балы  и  настоящих  леди
всегда в перчатках и о том, что хлеб ножом за столом не режут.
   Но теперь иногда эта уверенность покидала ее. Иногда этот мир -  мир,
о котором ее мать когда-то говорила постоянно, а  теперь  упоминала  все
реже и реже, - иногда весь этот мир становился нереальным. Наверное,  он
все-таки существовал, но, пожалуй, был не совсем таким, как рассказывала
мама. Но даже если он совсем такой, ей-то какое до него дело?  Если  она
должна жить здесь, на трейлерной стоянке? И,  если  господь  не  сделает
что-то совсем скоро, она так навсегда тут и останется.
   - Элен Крейг, - прошептала она. - Элен Фортескью.
   Но и это уже не помогло, то есть не так, как  раньше.  Пустые  имена.
Иногда ей казалось, будто ее вовсе нет, будто она - никто.
   И иногда ей приходило в голову, что, наверное, цветные  чувствуют  то
же, что они и свои и чужие сразу.
   Элен сердито оттолкнула стопку журналов.  Просто  глупость.  И  лучше
этого не говорить. Никогда. Никому.
   Жестяная коробка стояла под кроватью у самой  стены,  вся  в  пыли  и
грязных пушинках. Когда ее  открывали  в  последний  раз?  Элен  открыла
коробку и заглянула внутрь. Два синих английских паспорта, матери  и  ее
собственный, потому что она родилась в Англии.  И  деньги  -  много  их.
Смятые долларовые бумажки, несколько пятерок, кучки  монет  по  двадцать
пять и по пять центов. Когда-то они с мамой складывали и умножали.  Если
они будут сберегать по  стольку-то  каждую  неделю  -  совсем  немножко,
сэкономив на пачке мыльного порошка или коробке  кукурузных  хлопьев,  -
если они будут делать это каждую неделю и ничего из  коробки  не  брать,
даже на Рождество, то за столько-то недель, за  столько-то  лет...  Элен
вздохнула. Сколько нужно денег, чтобы двое  могли  уехать  в  Европу,  в
Англию?
   Пятьсот долларов, когда-то сказала мама,  а  потом  засмеялась  -  во
всяком случае, такая приятная круглая цифра. Но ведь с  тех  пор  прошло
несколько лет. А теперь, может быть, пятьсот долларов уже мало?
   Элен не знала точно. Но в любом случае  пятисот  долларов  в  коробке
быть не могло. Ничего  даже  отдаленно  похожего.  Она  сдвинула  брови,
припоминая. В последний раз они их считали... Да-да! В день ее рождения,
когда ей исполнилось одиннадцать. Да, конечно. Она запомнила потому, что
месячные у нее начались незадолго до  этого,  и  день  рождения  начался
очень хорошо, но кончился плохо. Мама вдруг заплакала - и Элен не  могла
понять почему. Но мама плакала долго и  сказала,  что  Элен  растет  так
быстро! А потом достала коробку и пересчитала деньги. Их было...  двести
тридцать долларов. Ну, конечно! Она еще подумала, как это много! Ну, еще
несколько монет, но двести тридцать долларов - это точно.
   Медленно, осторожно она опустила руки в коробку и начала считать. Она
раскладывала на полу аккуратные пачечки - пятерки в одну, однодолларовые
бумажки - в другую. Через минуту она откинулась, не вставая с  корточек.
Потом пересчитала для точности.
   Нет, она не ошиблась. Денег стало меньше,  а  не  больше.  В  коробке
лежало чуть больше полутораста долларов.
   На сто пятьдесят долларов двое в Англию уехать никак не смогут.
   Элен смотрела на деньги, пока лицо  у  нее  не  стало  горячим  и  не
защипало в глазах. Она поняла, что если и дальше будет смотреть на  них,
то заплачет. Тогда она собрала их, положила назад в коробку,  а  коробку
засунула назад под кровать.  Куда  они  делись?  Она  не  могла  понять.
Израсходованы на учебники? На одежду? Пожалуй, на одежду. У  мамы  порой
появлялись новые платья, и она никогда  не  объясняла  откуда.  Говорила
только, что купила их очень дешево, что это была большая удача.  А  сама
она растет так быстро! Мама покупала материю и шила ей новую одежду. Да,
наверное, в этом все дело.
   Элен выпрямилась и посмотрела в окошко. Господи,  подумала  она.  Ну,
пожалуйста, господи! Если я и дальше буду так  из  всего  вырастать,  мы
никогда не уедем в Англию!
   Ее мать вернулась около шести. На ней  было  розовое  платье  -  Элен
прежде его не видела и подумала, что оно ей идет. И Элен сразу заметила,
что мама в хорошем настроении. Она напевала,  готовя  ужин,  и  задавала
Элен всякие вопросы про школу, про домашние задания - ну совсем так, как
по вечерам, когда не слишком уставала. Однако Элен подумала, что  ответы
она не слушает - такие мечтательные и рассеянные были у нее глаза.  Элен
не обиделась, потому что чувствовала себя очень виноватой перед мамой за
все, в чем мысленно ее упрекала. Ведь не вина мамы, что она говорит так,
как говорит. И она правда очень хороша собой - вот сейчас  глаза  у  нее
сияют, и выглядит она почти такой же красивой, как раньше.
   Может быть, спросить ее о Касси Уайет -  про  то,  как  Касси  что-то
напутала с часами, когда она работает днем? Но, хотя мама как будто была
в  хорошем  настроении,  Элен  побоялась.  Мама  не  терпела,  когда  ее
спрашивали, куда она идет и когда вернется. Называла это  шпионством.  И
вместо этого она рискнула рассказать про Присциллу-Энн  -  про  то,  как
зашла к ней по дороге домой. И все  получилось  отлично  -  мама  только
кивала, улыбалась и ничего не говорила.
   Осмелев, Элен продолжала -  рассказала  про  шипучку,  про  говорящих
кукол и про розовую спальню в оборках и фестонах.
   - Такая красивая, мамочка, ну просто прелесть! Да, и еще у них  новая
ванная - знаешь, тоже вся розовая. Настоящий душ со стеклянной дверью. И
розовая плитка - такая блестящая. И ванна тоже  розовая,  и  раковина  -
нет, ты только представь себе! И даже...
   - Розовые? - Дуги бровей чуть-чуть приподнялись. - Деточка,  немножко
вульгарно, ты не находишь?
   Элен опустила глаза.
   - А мне понравилось, - сказала она, и вновь на нее  нахлынула  жуткая
неуверенность. Опять она ошиблась.
   Вот она думала, как все это красиво, а оказалось, что вовсе нет. Мама
сказала, что это вульгарно. Прямо так и сказала.  Она  медленно  подняла
глаза и посмотрела матери в лицо. Почему мама настолько уверена?
   Наступило молчание. Ее мать откинулась на спинку кресла.
   - А потом? - спросила она наконец. - Что ты  делала  потом?  Надеюсь,
что ты не очень меня заждалась?
   Она спрашивает по привычке, решила  Элен.  Прежде  она  действительно
волновалась, когда задерживалась. А теперь как будто бы перестала.  Элен
чертила ногтями по клеенке, собираясь с духом.
   - Да так, ничего. - Она пожала плечами. - А потом... потом  я  начала
думать... - Она сглотнула. Ей все еще было страшно  заговорить  об  этом
прямо. Если мама узнает,  что  она  пересчитала  деньги  в  коробке,  то
рассердится.  А  когда  она  сердилась,  Элен  пугалась.  На  ее   щеках
проступали  пятна,  на  висках   вздувались   жилки,   фиалковые   глаза
вспыхивали, и она вся тряслась.
   - Знаешь, я вот вспомнила... Мы еще копим деньги, чтобы  вернуться  в
Англию?
   Ее мать сразу села прямо, глаза у нее утратили туманность.  Казалось,
она хотела что-то сказать, но удержалась. Лицо  у  нее  стало  хмурым  и
злым. Но тут же  смягчилось,  и  она  улыбнулась.  Долгой  и  медленной,
странной улыбкой, чуть-чуть загадочной.
   - Конечно, деточка моя, - сказала она. - Ну,  конечно.  Ведь  я  тебе
много раз говорила, верно? Как я могла бы забыть? - Она помолчала.  Элен
не спускала глаз с ее лица. - Но просто... Ну, мы ведь живем  здесь  уже
давно, и тебе нравится  твоя  школа,  и  вот  иногда  мне  кажется,  что
остаться было бы лучше.
   - Остаться? - Элен почувствовала, что щеки у нее горят. -  Здесь?  На
трейлерной стоянке?
   Ее мать засмеялась.
   - Нет, деточка, ну, конечно же, нет! Оставаться  здесь,  если  у  нас
появится возможность уехать? Нет, деточка, я о  другом.  Но  если  бы...
наше положение изменилось. Очень изменилось. Тогда было бы не так  плохо
остаться в Америке, и даже в Алабаме, как по-твоему?
   - Изменилось? Как так изменилось? - Элен повысила голос, но  ее  мать
только улыбнулась.
   - К лучшему, деточка, естественно, к лучшему. Если  бы,  например,  у
н