Элен.  Эдуард  показал  ей
некоторые  проекты  Выспянского,  и  даже  она,  не  будучи   экспертом,
понимала, что они превосходны.
   - На это есть тысяча причин, дорогая.  -  Эдуард  нетерпеливо  двинул
рукой. - Иногда  я  думаю,  что  они  возражают  мне  ради  того,  чтобы
возразить. Иногда мне кажется, что  у  них  мания  величия.  Иногда  они
приводят доводы, которые кажутся им самим  достаточно  убедительными,  -
коммерческие доводы. Я  не  всегда  считаю  их  виноватыми.  Их  волнуют
балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они
как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны  и
дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В  компании  де  Шавиньи
всегда  были  люди,  считавшие,  что  рынок  умирает,   что   нам   надо
сосредоточить силы на других наших отраслях -  собственности,  отелях  и
всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже
продать его. Пока  я  с  ними,  они  не  могут  этого  сделать,  поэтому
довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и  все.  В  фирме
был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал
малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но  сейчас  он  работает  дли
меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не
нашел. Не беспокойся. - Он  улыбнулся.  -  Я  смогу  с  этим  справиться
быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.
   На следующий день рано утром он отбыл, позаботившись предварительно о
том, чтобы весть о его готовящемся прибытии разнеслась по его  парижским
конторам.    Оказавшись    на    месте,    он    держался    со     всей
предусмотрительностью, словно в его приезде не было  никакой  срочности.
Утро он провел, занимаясь текучкой, пообедал на скорую  руку  со  старым
другом Кристианом Глендиннингом, приехавшим  в  Париж  руководить  новой
выставкой, только что  перевезенной  из  его  галереи  на  Корк-стрит  в
Лондоне в его же галерею на Левом Берегу. Кристиан заметил,  с  искоркой
во взгляде, что Эдуард, похоже, пребывает в отличном  настроении.  Потом
Эдуард вернулся к работе и тогда, и только тогда, вызвал к себе двух тех
самых директоров.
   Он с интересом наблюдал за обоими,  когда  они  пришли.  Мсье  Бришо,
старший из них, был бледен и растерян, он явно нервничал. Ему  было  лет
шестьдесят с небольшим, он был старателен, трудолюбив, лишен воображения
и давно уже  поднялся  на  предельную  для  него  высоту.  Наверно,  ему
досаждал тот факт,  что  его  больше  не  повышают;  в  самом  деле,  он
вмешивался в разные дела, вынюхивал разные сведения, подавал пространные
доклады о положении дел в других отделах. Возможно, он думал, что  таким
образом демонстрирует свою энергию и преданность фирме, а может,  просто
суетился. Однако на этот  раз  он  зашел  так  далеко,  что  притормозил
директиву, исходящую лично от Эдуарда, и Эдуард был  почти  уверен,  что
его подтолкнул к этому де Бельфор, тот, кто вместе с ним пришел сейчас в
кабинет.
   Филипп де Бельфор тоже был бледен, но не от нервов, в этом Эдуард  не
сомневался. Бришо сделал пробежку по комнате, подошел к стулу, но не был
уверен, садиться ли ему; де Бельфор же вошел размеренным и  неторопливым
шагом. Бельфор был высокий  грузный  человек  на  несколько  лет  моложе
Эдуарда.  Движения  его  всегда  были  степенными,  речь  замедленной  и
тяжеловесной. Светлые волосы нависали над  его  тяжелым  бледным  лицом,
набрякшие веки прикрывали глаза  неопределенного  цвета.  Они  придавали
лицу заносчивое, почти глумливое выражение. Он всегда напоминал  Эдуарду
большую бесцветную рыбу, блаженствующую  в  морских  глубинах,  куда  не
достигает дневной свет. Эдуард не любил  его,  но  восхищался  им.  Этот
человек мог казаться надутым, и ему явно не хватало обаяния, зато он был
умен,  проницателен,  решителен  -  самый  способный  человек  из  всех,
принятых на службу в компанию со времен Саймона Шера.
   В  фирму  он  пришел  лет  пять  назад,   вооруженный   впечатляющими
регалиями: отец, уже покойный, почтенный и  известный  биржевой  маклер,
дипломы первой степени из Сорбонны и лондонской  Школы  экономики,  опыт
работы в фирме  Ротшильдов,  где  его  сразу  признали  птицей  высокого
полета.  Он  был  человеком,  который  с  одинаковой  беглостью  говорил
по-французски,  по-английски,  по-немецки  и  по-испански,   не   боялся
ответственности и принятия решений, схватывал  ситуацию  с  быстротой  и
изворотливостью ума, которые никак не сочетались с тягучестью его  речи.
Эдуард знал, что он приобретал  связи  в  Париже  и  Лондоне  с  той  же
энергией и находчивостью, с которыми работал,  знал,  что  этот  человек
пойдет далеко, а ведет себя  так,  словно  он  не  на  пути  к  будущему
величию, а уже обрел его, может быть, с рождения.
   Теперь, пока Бришо растерянно колебался, уставясь  на  Эдуарда  через
письменный стол, де Бельфор подошел к стулу и сел тяжело и самоуверенно,
словно говоря: пока посижу здесь, но мое настоящее место по  ту  сторону
этого стола.
   Они с Эдуардом взглянули друг на друга, затем де Бельфор отвернулся и
медленно обвел взглядом комнату, как он всегда делал  в  этом  кабинете,
словно ему было интересно пересчитывать предметы его обстановки.  Эдуард
посмотрел  на  него,  слегка  нахмурясь.  Для   него   было   источником
постоянного   раздражения   то   обстоятельство,   что   он   испытывает
инстинктивную неприязнь к де Бельфору, человеку,  который  уже  возродил
для де Шавиньи производство и продажу новых товаров,  в  высшей  степени
выгодных для фирмы. У де Бельфора - размах, коммерческое  воображение  и
дерзость  -  качества,  которыми  наделен  и  сам  Эдуард,  в  некоторых
отношениях они были схожи, - и все  же  Эдуард  чувствовал  себя  с  ним
неловко. Кроме того, и это ощущалось с самого начала, между ними  всегда
стоял барьер преднамеренного скрытого антагонизма.
   Бришо, севший наконец, уже почти сдался, это  было  очевидно.  Эдуард
едва приступил к своим вопросам, как Бришо, у  которого  пальцы  дрожали
мелкой дрожью, взорвался:
   - Я ведь чувствовал... боюсь, что... де  Бельфор  сказал...  Казалось
разумным... - Он окончательно умолк.
   - Мы чувствовали, - вставил  де  Бельфор,  холодно  глядя  на  своего
коллегу, - мы чувствовали, что, хотя бюджет  ассигнований  на  коллекцию
Выспянского был обсужден и одобрен, все  же  наблюдаются  многочисленные
симптомы повышения расходов.
   - Правильно. Повышения. Так мы и подумали...
   -  Поэтому,  -  твердо  продолжал  де  Бельфор,  -   нам   показалось
целесообразным отложить окончательное решение до поры, когда  мы  сможем
провести несколько повторных проверок.
   Наступило молчание. Бришо посмотрел на потолок - одно  из  знаменитых
молчаний де Шавиньи! Де Бельфор продолжал смотреть  прямо  перед  собой,
его бесцветные глаза были направлены в какую-то точку  рядом  с  головой
Эдуарда.
   - Ну и что же, эти проверки были проведены? - наконец спросил  Эдуард
учтивым голосом, от которого Бришо задрожал.
   - О да. - Голос де Бельфора был почти небрежен. - Сегодня утром.  Все
проблемы сняты. Я сам наложил окончательную резолюцию.  Собственно,  это
было час назад. Я бы вас известил. Но, к сожалению, вы ушли обедать.
   Взгляд бесцветных глаз на секунду перешел на лицо Эдуарда. Упоминание
об обеде прозвучало упреком. Бришо,  чуя  подспудное  осуждение,  нервно
засопел. Он вынул из кармана платок, затем сунул его обратно.
   - Хорошо. - Эдуард встал. - Тогда не  стану  вас  задерживать.  Может
быть, Филипп, - он повернулся к де Бельфору, - если у вас в  другой  раз
возникнут сомнения, вам стоит обратиться непосредственно ко мне?
   - О, разумеется. Просто мне, само собой, не  хотелось  прерывать  ваш
отпуск...
   Он величественно проследовал к двери. Бришо было задержался, но потом
потрусил за ним.
   Эдуард задумчиво  смотрел  им  вслед.  Бришо  был  безопасен.  Робкий
человечек накануне отставки, которого стоит вознаградить за  труды  всей
его жизни местом среди членов правления - в заднем ряду. Другое дело  де
Бельфор. Эдуард был уверен, что у Бельфора к нему  такая  же  неприязнь,
как у него самого к де Бельфору. Их  антагонизм  возник  при  первом  же
знакомстве. Человек значительный, человек, который может  сталь  угрозой
Эдуард нахмурился и вернулся к работе.
   Позже, когда он уже поздравлял себя с тем,  что  уладил  все  дела  и
может ехать, позвонила его  мать.  Он  взял  трубку  с  неохотой.  Луиза
немедленно начала атаку.
   Неужели она вечно должна узнавать о том,  что  Эдуард  в  Париже,  от
случайных знакомых? Разве он  не  понимает,  что  они  не  виделись  уже
несколько недель? Что она уже немолода? Что ее врачи обеспокоены?
   Она еще некоторое время продолжала в том  же  духе.  Наконец  Эдуарду
удалось перебить ее:
   - Очень хорошо, мама. Я скоро к вам приеду, Но надолго задержаться не
смогу.
   В голосе Луизы тут  же  появились  бархатные  нотки.  Эдуард  повесил
трубку. Он знал истинную причину этих призывов, и ему  стало  интересно,
как скоро Луиза перейдет к делу.
   Ей на это понадобилось полчаса. Все это время, откинувшись в шезлонге
и прижимая руку ко лбу, но при  этом  сохраняя  свою  лучезарность,  она
рассказывала ему о  промашках  прислуги,  о  своем  предыдущем  докторе.
Сообщила о своих болезненных симптомах, реальных  и  мнимых,  с  большим
жаром. По большей части ее недомогания были воображаемые и обычно быстро
проходили с появлением нового  любовника.  Но  теперь  любовников  стало
меньше, а перерывы между ними удлинились. Наверно, у нее сейчас как  раз
такой  пробел,  подумал  Эдуард,  несколько   шокированный   собственной
отчужденностью.
   Он унесся мыслями на Луару, к Элен. Луиза открыто улыбнулась.
   - Но хватит о моих проблемах, дорогой. Должна сказать, что  выглядишь
ты замечательно. Наверно, благодаря свежему  воздуху  и  верховой  езде.
Тебе следует чаше брать отпуск. Это явно идет тебе на пользу.
   - Спасибо, мама, - сказал Эдуард, ожидая продолжения.
   - Разумеется, я  все  время  о  тебе  думаю,  Эдуард.  -  Она  изящно
наклонилась вперед, и платье ее легло мягкими складками. - Знаешь, что я
думаю? Ты не рассердишься? Я думаю,  дорогой  Эдуард,  что  тебе  пришло
время подумать о новой женитьбе.
   Бросив эту фразу, она молчала. Эдуард хладнокровно взглянул на нее.
   - В самом деле, мама? Это примечательно. И я думаю о том же.
   - Правда, дорогой? - Ровно выщипанные брови Луизы  слегка  поднялись.
Она хитровато улыбнулась. Интересно, подумал Эдуард,  до  какой  степени
сплетни были близки к действительности и что именно знает Луиза. - Я так
рада. В конце концов, нельзя же вечно быть в трауре,  даже  я  пришла  к
осознанию этого после смерти бедного Ксави. Надо думать о будущем.  Надо
же жить, в конце концов... У человека есть обязанности...
   Она сделала подходящий к случаю неопределенный жест рукой и встала.
   - Разумеется, в твоем случае дело не так просто. Я очень это понимаю.
Такому человеку, как ты,  нужен  кто-то  особенный...  и  вот  я  хотела
узнать, я подумала, дорогой Эдуард, когда ты вернешься с Луары...  может
быть, я устрою небольшой вечер... целую вечность я  не  давала  вечеров.
Совсем небольшой, но есть несколько  очаровательных  людей,  которых  я,
возможно, могу пригласить. Молодая девушка  из  семьи  Кавендишей  -  ты
помнишь ее, Эдуард? И Сильвия де Касталлане. Или Моника - нет, наверное,
Монику не надо. Денег у нее, конечно, много, но она не вполне... Нет.  И
потом есть еще обаятельные американки.  Глория  Стенхоуп  -  помнишь,  в
прошлом году я останавливалась у них на Лонг-Айленде? Прелестная девушка
и...
   - Мама, простите меня.  -  Эдуард  встал.  -  Я  не  хочу,  чтобы  вы
понапрасну тратили время.
   - Тратила время? - Луиза широко  открыла  глаза.  -  Эдуард,  как  ты
можешь так думать? - Она слегка улыбнулась. - Ну хорошо, Я в самом  деле
немножко занимаюсь сводничеством. Но матерям это  свойственно,  дорогой,
им это приносит радость. Ты не возражай. И мне так хочется, чтобы ты был
счастлив, дорогой, чтобы ты нашел кого-нибудь подходящего, потому что  я
не  хочу,  чтобы  тебе  причинили  боль.   Ты   иногда   бываешь   таким
непредсказуемым, Эдуард,  даже  опрометчивым.  Ну,  не  хмурься,  ты  же
знаешь, что это правда...
   - Мама, - оборвал ее Эдуард. Он посмотрел на  Луизу,  и  та  опустила
глаза. - Может быть,  хватит  играть  в  шарады?  Вы  слыхали  парижские
сплетни. Вам что-то сказала Жислен  Бельмон-Лаон,  которая,  видит  бог,
понятия не имеет, о чем  толкует.  И  теперь  вам  хочется  все  узнать.
Поэтому вы меня сюда и вызвали. Может, проще было бы так и сказать?
   Луиза взглянула на него и улыбнулась. Она ничуть не  расстроилась,  и
Эдуард угрюмо подумал, что ему не следовало забывать  о  ее  неколебимой
уверенности в собственном шарме. Теперь она смотрела на него  удрученно,
почти кокетливо.
   - Прекрасно. Ты очень умен. Эдуард. Я признаю это. Люди в самом  деле
говорят - немного. И я была несколько озабочена.  Ну,  упоминался  некий
бриллиант, он был на ней, когда ты водил ее к "Живанши". И в "Гермес". А
потом я услышала, что она с тобой на Луаре - а ты никогда туда никого не
брал. Поэтому, естественно, я начала думать. Насколько мне известно, она
очень молода, англичанка, и никто не имеет ни малейшего понятия, кто она
такая.  Разумеется,  Эдуард,  я  знаю,  что  у  тебя  есть  романы,  это
нормально, так что, может быть, это просто один из них,  потому  что  по
рассказам как-то непохоже, чтобы она была вполне...
   - Ее зовут Элен Хартлэнд, - Эдуард двинулся  к  двери.  -  И  это  не
просто роман, короткий или какой-нибудь еще. А все остальное,  по  моему
мнению, моя личная жизнь, и вас она не касается.
   Его лицо было каменным. Луиза шагнула за ним и позвала его, но  дверь
уже закрылась.
 
*** 
 
   На Луаре день был жаркий, и часы без Эдуарда казались вечностью.
   Утром, после его отъезда, Элен прогулялась  по  призамковым  садам  и
прошла парком на заливные луга. В последние недели она  часто  приезжала
сюда верхом вместе с Эдуардом, они останавливали лошадей как раз на этом
обрыве.
   Она немного посидела там, в прохладной голубой тени  орешника,  глядя
на  широко  раскинувшуюся  Луару.  Река   загибалась   в   пространство,
спокойная, серебряная,  без  малейшей  ряби,  и  казалось,  что  она  не
движется. Стрекоза зависла  над  водой,  и  Элен  смотрела,  как  солнце
высекает радугу на ее крыльях,  потом  подобрала  пригоршню  камешков  и
бросала в воду, глядя на  расширяющиеся  круги.  Тогда  она  подумала  о
Билли.
   Она пыталась думать о нем в прошлые недели - когда она жила в Париже,
когда впервые приехала сюда с Эдуардом. У нее  было  странное  суеверное
чувство, что она обязана думать о нем, что нельзя пропустить  ни  одного
дня без воспоминаний о нем, о том, что он делал и что говорил.  Если  не
вспоминать его, то смерть его станет окончательной, как будто он никогда
и не жил, словно от его существования не осталось и следа.
   Но получалось так, что она не всегда могла думать о нем.  Иногда  она
осознавала, что  прошел  день,  два,  иногда  три,  и  она,  счастливая,
поглощенная Эдуардом, забывала о Билли.
   А в эту минуту, без всякого сознательного усилия с ее стороны,  Билли
вдруг встал перед ней как живой: она увидела его ребенком, потом юношей.
Она различала покорность в его глазах, печальное принятие того, что  она
не любила его, как он ее любит, что бы она ни сделала.
   Элен быстро поднялась. Ей следовало бы толком хранить траур по  нему,
подумала она с внезапным чувством стыда; по крайней мере, это  она  была
ему должна. Если бы она любила его, если бы  его  смергь  была  для  нее
действительно значима, разве она поехала бы сюда?
   "Я не должна была становиться счастливой, такой, как  сейчас,  и  так
скоро", - снова сказала она себе, совсем как в тот день, когда  покинула
свою комнату в Париже и вернулась к Эдуарду. Она  посмотрела  в  сторону
замка, и вдруг в ней  сработал  какой-то  капризный  механизм;  ощущение
счастья начало улетучиваться, она огляделась вокруг новыми глазами.
   Она, видимо,  забрела  дальше,  чем  собиралась,  во  всяком  случае,
теперь, когда она проходила парком, тени  было  очень  мало,  и  солнце,
стоявшее почти вертикально, вызвало у нее головную боль.  Она  временами
останавливалась, прикрывая глаза, чувствуя, как ею  овладевает  какая-то
странная летаргия.
   В отдалении блестел на жаре замок. Солнечный  свет  придал  сверкание
бледно-желтым камням, высветил отвесные шиферные крыши, вернулся к  ней,
отраженный замковыми  башенками  и  величественными  окаймлениями  окон.
Теперь, когда она была одна, без Эдуарда,  для  которого  этот  дом  был
просто  одним  из  домов  его  детства,  замок  показался   ей   странно
нереальным, миражом, изображением на почтовой открытке,  но  не  местом,
где она могла бы жить на самом деле или имела бы право жить; здесь  было
не место для девушки, которая выросла  не  по  ту  сторону  дороги.  Она
приехала сюда, чтобы полюбить этот дом, но сегодня чем ближе она к  нему
подходила, тем дальше от нее он оказывался.
   Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями,  совсем  так
же, как и при Эдуарде.  Место  в  торце  длинного  полированного  стола.
Выложенные по  ранжиру  серебряные  ножи  и  вилки,  выстроенные  бокалы
баккара:
   " - Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет  лежать
на коленях...
   - А если там будет миска  с  водой,  то  -  только  кончики  пальцев,
дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"
   Она опустила голову, прикрыла глаза и  снова  открыла.  Комната  была
прохладной и  спокойной,  но  ей  было  душно  и  совсем  не  привлекала
роскошная еда. Она сдвинула тарелку в  сторону,  чувствуя  пресыщенность
этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала.  На
мгновение комната закачалась, а  потом  успокоилась.  Она  увидела,  что
слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и  Элен  пришла  в
замешательство.
   Она не знала, как удалить его из комнаты, не  представляла,  как  это
сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с
крайней неуверенностью, отчаянно  пытаясь  вспомнить,  как  вел  себя  в
подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить  она
не могла, он заслонял ей все остальное.
 
*** 
 
   Ее выручил сам слуга. Увидев, что  румянец  возвращается  к  ней,  он
сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала  его  неловко  и
застенчиво. Может быть, он презирает  ее,  этот  вышколенный,  вежливый,
умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о  ней  в
своей комнате, считают ее вторжение беззаконным?  Когда  она,  к  своему
великому облегчению,  добралась  наконец  до  своих  комнат,  где  могла
уединиться, то чувствовала именно это: пришелец,  чужак,  ей  нет  здесь
места.
   Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и  выходили  окнами  в  парк.
Когда-то  они  принадлежали  Аделине  де  Шавиньи,  одной  из   красавиц
Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она,  и  ее
муж пошли на гильотину через несколько дней после  своего  короля.  Элен
бродила из будуара в спальню и обратно,  прикасаясь  к  вещам,  когда-то
принадлежавшим  Аделине.  Мягкий  серый  шелковый  полог  над  постелью,
расшитое покрывало на кресле с вышивкой "пти-пуан",  выполненной  руками
самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок  к  которому  выбрала
она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой  кости
с ее именем, а ниже слова "Le Roi" .
   Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард.  Элен  остановилась  перед
серым мраморным  камином  и  посмотрела  на  висевший  над  ним  портрет
Аделины. Светясь спокойной красотой, она  стояла  в  призамковом  парке,
рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком  XVI,  с
другой - с