ань?
     -- Кому же это надо?  Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же -- дура! Колесо
какое-то.
     Филя  тоже  плакал -- чувствовал, как по  щекам  текут  сле­зы. Сердито
вытирался рукавом.
     -- Сань... ты не обзывай ее,  может, она... это... отступит.  Не  ругай
ее.
     -- Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура.
     Саня  закрыл глаза и замолк. И  долго-долго молчал. Филя  даже подумал,
что уже -- все.
     -- Поверни  меня...  --  попросил  Саня. -- Отверни. --  Фи­ля повернул
друга лицом к стене.
     -- Дура, -- еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять за­молчал.
     Филя  с  час  примерно  сидел на  стуле  не  шевелясь, ждал, когда Саня
что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня боль­ше не заговорил. Он помер.
     Филя и другие мужики  схоронили Саню. Тихо схорони­ли, без лишних слов.
Помянули.
     Филя  посадил  у изголовья его  могилы березку. Она при­жилась. И когда
дули южные теплые ветры, березка кланя­лась  и шевелила, шевелила множеством
мелких зеленых ла­доней -- точно силилась что-то сказать. И не могла.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Земляки

     Ночью  перепал  дождь. Погремело вдали... А утро встрях­нулось, выгнало
из туманов светило; заструилось в трепетной мокрой  листве  текучее серебро.
Туманы, накопившиеся в низинах, нехотя покидали землю, поднимались кверху.
     Стариковское   дело  --  спокойно  думать   о  смерти.  И  тог­да-то  и
открывается человеку вся сокрытая, изумительная вечная красота Жизни. Кто-то
хочет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел.
     И уходят.  И тихим  медленным звоном, как звенят теплые  удила  усталых
коней, отдают шаги уходящих. Хорошо, мучи­тельно хорошо было жить. Не уходил
бы!

     Шагал по мокрой дороге седой старик. Шагал покосить травы коровенке.
     Деревня  осталась  позади  за  буграми. Место,  куда  направ­лялся  он,
называлось кучугуры. Это такая огромная всхол­мленная  долина  -- предгорье.
Выйдешь на следующий  бу­гор -- видно всю  долину.  А долину с  трех  сторон
обступили молчаливые горы. Вольный зеленый край. Здесь издавна бы­ли покосы.
     На  "лбах"  и "гривах"  травы --  коню по  брюхо.  Внизу --  согры, там
прохладно, в чащобе  пахнет  прелым. Там бьют из  земли, из ржавой,  жирной,
светлые  студеные ключи. И вкус­на та  вода! Тянет посидеть там; сумрачно, и
зябко,  и грустно почему-то, и одиноко. Конечно, есть  люди, которым  не все
равно: есть ты или нет... Но ведь... что же? Тут сам не пой­мешь: зачем дана
была эта непосильная красота? Что с ней было делать?.. Ведь чего и жалко-то:
прошел мимо -- торо­пился, не глядел.
     А выйдешь на свет --  и  уж жалко своей же грусти, кажет­ся, вот только
вошло в душу что-то предрассветно-тихое,  нежное; но возрадуешься, понесешь,
чтобы  и  впредь тоже радоваться, и --  нет, думы всякие сбивают,  забываешь
радо­ваться.
     Выше поднималось солнце.  Туманы  поднялись и рассея­лись. Легко парила
земля. Испарина не застила свет, она как будто отнимала  его от земли и тоже
уносила вверх.
     Листья  на  березах  в околках пообсохли, но еще берегли умытую молодую
нежность  -- жарко  блестели.  Огромную  ти­шину  утра  тонко  просвистывали
невидимые птицы.
     Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в вол­глые еще долины;
земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил.
     Старик  прибавил шагу.  Но не так,  чтобы  уже  в ходьбе  ус­тать.  Сил
оставалось мало, приходится жалеть.
     Он ходил, ездил  по этой дороге много -- всю жизнь. Знал каждый поворот
ее, знал, где приотпустить коня, а где при­держать, чтобы и он тоже в охотку
с  утра не растратился, а потом работал бы вполсилы. Теперь коня не было. Он
по­мнил всех своих коней, какие у него перебыли за жизнь, мог бы рассказать,
если бы кому-нибудь захотелось  слушать,  про  характер и  привычки каждого.
Особенно жалко последнего:  он  не продал  его,  не  обменял,  не украли его
цыгане -- он издох под хозяином.
     Было  это  в  тридцать третьем году. Старик  (тогда  еще  не старик,  а
справный мужик  Анисим  Квасов  --  Анисимка звали его)  был  уже в колхозе,
работал объездным на полях. Случился тогда большой голод. Ели лебеду, варили
крапиву, травились  зимовалым  зерном, которое подметали вениками  на токах.
Ждали нового  урожая; надо  было еще  прожить  лето. Вся надежда  на  коров:
молоком отпаивали опухших детей.
     И вот  как-то,  в  покос  тоже, пастух  деревенский, слабый  мужичонка,
совсем  ослаб,  гоняясь за  коровами,  упал  без  сознания. Сколько  он  там
пролежал, Бог  его знает, говорил  потом -- долго. Коровы тем временем зашли
на клевер... Поздно вечером  пригнал он их в деревню,  раздувшихся, закричал
первым встречным: "Спасайте,  они клевера  обожрались!"  Что тут началось!..
Бабы  завыли, мужики всполошились, схватили  бичи и стали  гонять  коров  по
улицам.  Беда  пришла, стон  стоял  в  деревне.  Коровы  падали,  люди  тоже
задыхались,  тоже падали.  У  Анисима  был конь  (когда Анисима  определи­ли
объездным, ему дали  из колхоза бывшего  его  собственно­го  мерина  Мишку);
Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять коров. Всю ночь
вываживали ко­ров. К  утру Мишка захрипел под  Анисимом  и пал на  перед­ние
ноги. Сколько  ни бился Анисим,  мерин  не вернулся к жизни. Анисим  плакал,
убивался  над  конем...  Его  обвинили  во вредительстве,  и он сидел месяца
полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось.
     Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка неда­леко  от  дороги,
внизу согра с ключом.
     Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал.
     Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, ста­рик  отбил литовку,
повжикал камешком по жалу.
     Нет  милее  работы --  косьбы.  И  еще: старик любил  косить один. Чего
только не передумаешь за день!
     Сочно, посвистывая,  сечет коса;  вздрагивает,  никнет  тра­ва. Впереди
шагах в  трех подняла голову змея... И потекла по траве,  поблескивая гибким
омерзительным  телом своим. Опять воспоминание:  раз, парнишкой еще, ехал он
на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или увидев  змею, конь прыгнул вбок.
Анисимки как век не было на коне -- упал.
     И прямо задницей на змею. Неделю потом поносило ("гвоз­дем летело").
     Память  все  выталкивает  и  выталкивает  из  глубины  про­житой  жизни
светлые, милые сердцу далекие дни.  Так в мут­ной, стоялой воде тихого озера
бьют  со  дна чистые родники.  Вот  --  змеи...  Был  тогда на  деревне  дед
Куделька. Он  говорил ребятишкам, что за каждую убитую  змею -- сорок грехов
долой. А если змею бросить в  огонь, то можно  увидеть на  брюхе ее ножки --
много-много. И  ребятня азартно снимала с себя грехи. И жгли змей, и правда,
когда она прыгала  в ко­стре, на брюхе у нее что-то такое мелькало -- белое,
мелкое и много. Ребятишки орали: "Видишь! Вот они!" Все видели ножки.
     До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Со­лнце поджигало; на
голову точно горячий блин положили.
     -- Слава Богу! -- сказал старик,  глядя на выкошенную плешину: отхватил
изрядно. На душе было радостно.
     Он  пошел  в  шалашик,  который  сделал  себе  загодя,  когда  приходил
проведать травы. Теперь можно хорошо, не торо­пясь поесть.
     В  шалаше теплый  резкий  дух  вялой  травы.  Звенит  где-то  крохотная
пронзительная  мушка;  горячую тишину  наполняет  неутомимый, ровный,  сухой
стрекот  кузнечиков. Да с  неба еще льются  и скользят серебряные  жавороньи
сверлышки.
     Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко  бывает человеку хорошо, чтобы  он
знал: вот  --  хорошо.  Это когда нам плохо,  мы  думаем: "А  где-то кому-то
хорошо". А когда нам хорошо,  мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хорошо
нам, и все.
     Старик расстелил  на траве  стираную тряпочку,  разложил огурцы,  хлеб,
батунок мытый... Пошел к ключу: там в воде  стояла  бутылка молока, накрепко
закупоренная  тряпочной  пробкой. Склонился к ручью, оперся руками  в  сырой
подат­ливый бережок, долго, без  жадности пил.  Видел,  как по ржа­вому  дну
гоняются друг за другом крохотные светлые пес­чинки.
     "Как живые", -- подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел
к шалашу.  А там, у  шалашика, сидит на  пеньке старик в шляпе и с палочкой.
Покуривает.
     -- Доброго  здоровья, -- приветствовал старик  в шляпе.  --  Увидел  --
человек, присел отдохнуть. Возражений нет?
     -- Чего ж?  -- сказал Анисим. -- Давай сюда, тут все же маленько не так
жарит.
     -- Жарко,  да. -- Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на траву. --
Жарковато.
     "В добрых штанах-то... зеленые будут", -- подумал Анисим.
     -- Хошь, садись со мной? -- пригласил он.
     --  Спасибо, я поел недавно. -- Старик в шляпе внима­тельно смотрел  на
Анисима, так что тому даже не по себе ста­ло. -- Косишь?
     -- Надо. Нездешний, видно?
     -- Здешний.
     Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
     -- Не похож?
     -- Пошто? Теперь всякие бывают. -- Анисим захрумкал огурцом... И уловил
взгляд  гостя:  тот  смотрел  на нехитрую  крестьянскую  снедь на  тряпочке.
"Хочет, наверно".
     -- Подсаживайся, -- еще раз сказал он.
     -- Ешь, тебе еще полдня работать. Робить.
     -- Да хватит тут!
     Городской старик снял шляпу,  обнаружив  блестящую лысину, придвинулся,
взял огурец, отломил хлеба.
     -- У тебя газеты нету? -- спросил Анисим.
     -- Зачем? -- удивился гость.
     -- Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
     -- А-а... Да шут с ними. Ax, огурцы!..
     -- Што?
     -- Объеденье!
     -- Здешний, говоришь... Откуда?
     -- Тут близко...
     Не верилось Анисиму, что гость из этих мест -- непохоже действительно.
     -- Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
     -- А-а. Погостить?
     -- Побывать надо на родине... Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
     -- Лебяжье. Вот по этой дороге...
     -- Один со старухой живешь?
     -- Ага.
     -- Дети-то есть?
     -- Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
     -- Где эти трое-то? В городе?
     -- Один  в городе, Колька. А девахи  замужем...  Одна в  Чебурлаке,  за
бригадиром  колхозным, другая  --  та  подальше.  -- Не сказал,  что  другая
замужем не за русским. -- Была Нин­ка-то по весне. Ребятишки большие уж.
     -- А Колька-то в каком городе?
     -- Да он -- и в городе, и не в городе: работа у его какая-то непутевая,
вечно ездит: железо ищет.
     -- А какой город-то?
     -- В Ленинграде. Пишет  нам, деньги присылает... Так-то  хорошо  живет.
Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
     Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
     -- Спасибо. Хорошо поел.
     -- Не за што.
     -- Косить пойдешь?
     -- Нет, обожну маленько. Пусть свалится маленько.
     -- Колька-то с какого года? -- спросил еще гость.
     --  С  двадцатого.  --  Тут  только  Анисим  подумал:  "А  чего  это он
выспрашивает-то все?" Посмотрел на гостя.
     Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печаль­но усмехнулся.
     -- Вот так, земляк, -- сказал.
     "Чудной какой-то, -- подумал Анисим. -- Старый -- чу­дить-то".
     -- Здоровьем-то как? -- все пытал городской.
     -- Бог милует пока... Голова болит. У нас  полдеревни го­ловами маются,
молодые даже.
     -- Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры...
     -- Нет, давно уж...
     -- Умерли?
     -- Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
     -- Погиб?
     -- Знамо. Пошто с войны не приходют?
     Городской закурил. Синяя слоистая  струйка дыма  потя­нулась к  выходу.
Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а  на светлой
воле сразу  куда-то дева­лась, хоть  ветерка  -- ни  малого  дуновения -- не
было.  Звене­ли кузнечики;  посвистывали, шныряя в кустах, птахи; роня­ли на
теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы.
     По высокой  травинке у  входа  в шалаш взбиралась  вверх божья коровка.
Лезла упорно, бесстрашно... Старики  загля­делись на нее. Коровка долезла до
самого верха, покачалась на макушке, расправила  крылышки  и полетела как-то
боком над травами.
     -- Вот и прожили мы свою жизнь, -- негромко сказал го­родской старик.
     Анисим вздохнул: до  странного показалась знакомой эта фраза.  Не фраза
сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался: с еле
уловимой усмешкой,  с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы: "Мать твою
так-то". Ласково.
     -- Не грустно, земляк?
     -- Грусти не грусти -- што толку?
     -- Што-то должно помогать человеку в такое время?
     -- У тебя болит, што ль, чего?
     --  Душа.  Немного.  Жалко...  не  нажился.  Не  устал. Не  го­тов, так
сказать.
     --  Хэх!.. Да  разве ж  когда  наживесся? Кому  охота в  ее,  ма­тушку,
ложиться.
     -- Есть же самоубийцы...
     -- Это  хворые. Бывает:  надорвется человек, с виду вроде ничего ишо, а
снутри -- не жилец. Пристал.
     -- И не додумал чего-то...  А сам понимаю, глупо: что  от­пущено  было,
давно все  додумал.  -- Городской  помолчал.  -- Жалко  покоя  вот  этого...
Суетился много. Но место надо ус­тупать. А?
     -- Надо. Хэх!.. Надо.
     -- А так бы и пристроился где-нибудь, чтобы и забыли про тебя, и так бы
лет  двести!  А?  --  Старик засмеялся весело.  Что-то опять до беспокойства
знакомое проскользнуло в нем -- в смехе. -- Чтоб так и осталось все. А?
     -- Надоест, поди.
     -- Да вот все никак не надоест!
     -- А ты зараньше-то не думай про ее --  не будешь стра­шиться. А придет
-- ну придет... Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются.
     -- Да...
     --  Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад огляды­ваюсь  -- тоже
плохо. Расстройство одно.
     -- Вспоминаешь?
     -- Но.
     -- Это хорошо.
     -- Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем?
     -- Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство?
     -- Больше -- детство.
     -- Расскажи чего-нибудь! Хулиганили?
     -- Брат у  меня был, Гринька, тот  прокуда  был.  -- Анисим  улыбнулся,
вспомнив. --  Откуда чего бралось!.. И на  войне-то, наверно,  вперед других
выскочил...
     -- Что же он  вытворял? -- живо  заинтересовался  город­ской старик. --
Расскажи-ка... Пожалуйста, пока отдыхаешь.
     -- Хэх!.. -- Анисим покачал  головой, долго молчал. -- Шельма был. Один
раз  поймал нас у себя в огороде  сосед наш, Егор Чалышев, ну -- выпорол. За
дело, конечно: не па­кости. Арбузишки-то зеленые  ишо, мы их больше портили,
чем ели.  Ночью-то  не видно:  об  коленку его  --  куснешь,  зе­леный  -- в
сторону.  Да. Выпорол  с  сердцем.  Потом  ишо отец  добавил. Гриньку злость
взяла. И чево придумал: взял пузырь свинячий -- свинью тогда как раз резали,
-- растер его в золе... Знаешь, как пузыри-то делают?
     -- Знаю.
     -- Вот. Высушил, надул, нарисовал на ем морду  страшен­ную... -- Анисим
засмеялся.  -- Где он такую  харю видал?.. Ну, дождались мы ночи, подкрались
тихонько к  Егору  на  крыль­цо, привязали  за веревочку  к  верхнему косяку
пузырь тот... Утром Егор  открыл дверь-то -- на улицу выходит, -- а ему прям
в  лицо харя-то  эта  глянула... Мужик чуть в штаны не наворотил.  Захлопнул
дверь да в избу. Да давай в трубу орать: "Караул! У меня черт на крыльце!"
     Городской старик громко захохотал. До слез досмеялся.
     -- Трухнул мужичок. А? Ха-ха!..
     -- Да, так Егора потом и звали: "Егорка, черт на крыль­це!" А раз -- мы
уж побольше были -- на покосе тоже...  Миколай  Рогодин -- хитрый был мужик,
охотник до чужого  -- и говорит вечером: "Гринька, --  говорит, -- подседлай
какого-нибудь коня, хошь  моева, дуй в деревню, насшибай кур у ко­го-нибудь.
Курятинки охота".  Гринька не долго думая  под­седлал коня  -- и в  деревню.
Через недолго  время  привозит  пяток  кур с  открученными головами.  Мы все
радешеньки. Заварили  их тут  же... Ну  и умели в  охотку. А  Миколай ел  да
прихваливал: молодец, мол,  Гринька! А Гринька ему: "Ешь, дядя Миколай! Ешь,
как своих".
     Оба старика от души посмеялись. Городской закурил.
     -- Поматерился же он потом!.. А што сделаешь? -- сам послал.
     -- Да... -- Городской старик вытер глаза. Задумался.
     Долго  молчали,  думая каждый  свое. А жизнь  за  шалашом  все звенела,
накалялась, все отрешеннее и непостижимее об­нажала свою красу под солнцем.
     -- Ну, пойду с Богом... -- сказал Анисим. -- Маленько вроде схлынуло.
     -- Жарко еще...
     -- Ничего.
     -- Корову-то обязательно надо держать?
     -- Как же?
     Анисим взял  литовку, подернул ее бруском. Поглядел на ряды кошенины --
неплохо с утра помахал. А городской  ста­рик смотрел на него... Внимательно.
Грустно.
     -- Ну, пойду, -- еще раз сказал Анисим.
     -- Ну, давай, -- сказал  городской. -- Ну и... прощай. -- Посмотрел еще
раз в  самые  глаза Анисиму, ничего  больше не сказал,  пожал  крепко руку и
скоро пошел в гору, к дороге. Вышел к дороге, оглянулся,  постоял и пошел. И
пропал за поворотом.
     Старик косил допоздна.
     Потом пошел домой.
     Дома старуха с нетерпением -- видно было -- ждала его.
     --  К  нам  какой-то  человек приезжал!  -- сказала  она,  едва  старик
показался  в  воротчиках. --  На  длинной  автонобиле. Тебя спрашивал.  Где,
говорит, старик твой?
     Анисим сел на порожек, опустил на землю узелок свой...
     -- В шляпе? Старый такой...
     -- В шляпе. В кустюме такой... Как учитель.
     Старик долго  молчал,  глядя  в  землю, себе под ноги. Те­перь-то вот и
вспомнилась та странная  схожесть,  что удивила давеча днем. Теперь-то она и
вспомнилась! Только... неуже­ли же?!
     -- Не Гринька ли был-то? Ты ничего не заметила?
     -- Господь с тобой!.. С ума спятил. С того света, што ли?
     С бабой  лучше не говорить  про всякие догадки души  --  не поймет. Ей,
дуре, пока  она молодая,  неси, не стыдись са­мые дурацкие  слова --  верит;
старой  --  скажи попробуй про  самую свою  нечаянную думу:  сам моментально
дураком ста­нешь.
     -- Уехал он?
     -- Уехал. Этто после обеда пошла...
     "Неужто Гринька? Неужто он был?"
     Всю ночь старик не сомкнул глаз. Думал. К утру решил: нет, похожий.
     Мало ли похожих! Да  и что бы ему не признаться? Мо­жет, душу  не хотел
зазря бередить? Он смолоду чудной был...
     "Неужто Гринька?"
     Через неделю старикам пришла телеграмма:
     "Квасову Анисиму Степановичу.
     Ваш  брат  Григорий Степанович скончался двенадцатого. Просил передать.
Семья Квасова".
     Брат был. Гринька.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Жил человек...

     Вот как бывает...  Вчера  видел  человека,  обедал с ним  по соседству,
потом курили  в  курилке... У  него  больное серд­це,  ему тоже не  надо  бы
курить, но русский  человек  как-то  странно  воспринимает эти советы врачей
насчет  курева: слушает, соглашается, что --  да, не  надо бы...  И спокойно
курит. Мы про это курево много толкуем в курилке -- иро­низируем.
     -- Не  пей, не  кури,  --  насмешливо говорит какой-нибудь  закоренелый
язвенник, -- а чего же тогда остается?
     Тут чуть не хором все:
     -- По одной доске ходи -- на цыпочках!
     -- Смоли да к стенке станови.
     -- А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Ку­да я теперь
без этого?
     Наговоримся так,  накуримся всласть,  и  пойдут разгово­ры в сторону от
курева,  в   жизнь  вообще:  разные  случаи   вспоминаются,  разные  смешные
истории... А иногда и не смешные. Один  был -- сухонький, голубоглазый,  все
покаш­ливал...   А  покашливал  очень  нехорошо:  мелко,   часто   --  вроде
прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак
он  не может вздохнуть глубоко и вольно.  Когда он так покашливал, на него с
сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого со­чувствия
-- он  не  нуждался в  нем.  Один раз  он  отматерил  ка­кого-то в полосатой
шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением:
     -- Вам бы не