Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
обрысый.
-- А мы сделаем! -- напористо заговорил Гринька. -- Тут доктор добрый
такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, он
бюллетень выпишет.
-- Приду. -- Девушка улыбнулась. -- Обязательно приду. Принести
чего-нибудь?
-- Ничего не надо!
-- Тут хорошо кормят, -- опять вставил белобрысый. -- Я уж на что --
вон какой, и то мне хватает.
-- Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
-- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь.
-- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к машине?
Гринька мучительно задумался.
-- Не знаю, -- сказал он. И виновато посмотрел на девушку. -- Вы сами
напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое... -- Гринька покрутил
растопыренными пальцами.
-- Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар
распространится дальше -- на цистерны. Да?
-- Конечно!
Девушка записала.
-- А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты придешь? -- спросил
вдруг Гринька.
-- Я как-нибудь сделаю.
В палату вошел доктор.
-- Девушка милая, сколько вы обещали пробыть? -- спросил он.
-- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Григорий?
-- Малюгин Григорий Степаныч... -- Гринька взял руку девушки, посмотрел
ей прямо в глаза. -- Приди, а?
-- Приду. -- Девушка ободряюще улыбнулась. Оглянулась на доктора,
нагнулась к Гриньке и шепнула: -- Только бюллетень у доктора не надо
просить. Хорошо?
-- Хорошо. -- Гринька ласково смотрел на девушку.
-- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
Девушку все проводили добрыми глазами.
Доктор подошел к Гриньке.
-- Как дела, герой?
-- Лучше всех.
-- Дай-ка твою ногу.
-- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Гринька.
-- Кто? -- спросил доктор. -- Корреспондентка? Пусть приходит.
Влюбился, что ли?
-- Не я, а она в меня.
Смешливый доктор опять засмеялся:
-- Ну, ну... Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я
погляжу.
Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату.
-- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Гриньку.
-- Придет, -- уверенно сказал Гринька. -- За мной не такие бегали.
-- Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспросить. Я в прошлом
году сжал много, -- начал рассказывать белобрысый, -- так ко мне тоже
корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он
мне даже пол-литра не поставил. "Я, -- говорит, -- непьющий", то-се, начал
вилять.
Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом
отвернулся к стене и закрыл глаза.
-- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый.
-- Спит, -- сказал человек с "самолетом". -- Не буди, не надо. Он на
самом деле что-то совершил.
-- Шебутной парень, -- похвалил белобрысый. -- В армии с такими
хорошо.
Гринька долго лежал, слушал разговоры про разные подвиги, потом
действительно заснул. И приснился ему такой сон.
Будто он в какой-то незнакомой избе -- нарядный, в хромовых сапогах, в
плисовых штанах -- вышел на круг, поднял руку и сказал: "Ритмический вальс".
Гринька, когда служил в армии, все три года учился танцевать
ритмический вальс и так и не научился -- не смог.
И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел -- у самого сердце
радуется. И он знает, что на него смотрит девушка-корреспондентка. Он не
видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и смотрит на него.
Проснулся он оттого, что кто-то негромко позвал его:
-- Гриньк...
Гринька открыл глаза -- на кровати сидит мать, вытирает концом
полушалка слезы.
-- Ты как тут? -- удивился Гринька.
-- Сказали мне... в сельсовете. Как же это получилось-то, сынок?
-- Ерунда, не плачь. Срастется.
-- И вечно тебя несет куда-то, дурака. Никто небось не побежал...
-- Ладно, -- негромко перебил Гринька. -- Начинается.
Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног.
-- Привезла тут тебе... Ешь хоть теперь больше. Господи, Господи, что
за наказание такое! Что-нибудь да не так. -- Потом мать посмотрела на других
больных, склонилась к сыну, спросила негромко: -- Деньжонок-то нисколько не
дали?
Гринька сморщился, тоже мельком глянул на товарищей и тоже негромко
сказал:
-- Ты чо? Ненормальная какая-то...
-- Лежи, лежи... нормальный! -- обиделась мать. И опять полезла в
торбочку и стала вынимать оттуда шанежки и пирожки. -- Изба-то завалится
скоро... Нормальный!..
-- Все, на эту тему больше не реагирую, -- отрезал Гринька.
На другой день Гриньке принесли газету, где была небольшая заметка о
нем. В ней рассказывалось, как он, Гринька, рискуя жизнью, спас
государственное имущество. Называлась заметка "Мужественный поступок".
Подпись: "А. Сильченко".
Гринька прочитал заметку и спрятал газету под подушку.
-- Не в этом же дело, -- проворчал он.
А. Сильченко не пришла. Гринька ждал ее два дня, потом понял: не
придет.
-- Не уважаю стиляг, -- сказал он белобрысому.
Тот поддакнул:
-- Я их вообще не перевариваю.
Гринька вынул из тумбочки лист бумаги и спросил детину:
-- Стихи любишь?
-- Нет, -- признался тот.
-- Надо любить, -- посоветовал Гринька, -- вот слушай:
Мечтал ли в жизни я когда
Стать стихотворцем и поэтом;
Двадцать пять лет из-под пера не шла строка,
А вот сейчас пишу куплеты.
Белобрысый слушал нахмурившись.
-- Ну как? -- спросил Гринька.
-- Ничего, -- похвалил детина. -- Это кому ты?
Гринька промолчал на это. Положил лист на тумбочку, взял карандаш и
стал смотреть в потолок.
-- Поэму буду сочинять, -- сказал он. -- Про свою жизнь. Все равно
делать нечего.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
И разыгрались же кони в поле
И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони...
Тихо в поле --
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, --
Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по
мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день.
Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает
какая судьба -- красивая. Силу он в себе чуял большую.
"Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, -- думал он, -- измордую
классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни -- вот тогда поглядим".
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на
его кровати -- большой, загоревший, в бостоновом костюме, -- ждал. От
нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил
губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы.
Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал
массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал
на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата
неожиданно голубые -- как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить
что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал
страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в
степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно
гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с
сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял
сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! -- орал тогда
Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. -- Ты у меня
спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую
неделю приезжали. Все -- алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся
на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
-- Ну, как ты здесь? -- спросил Кондрат.
-- Нормально.
Некоторое время молчали.
-- Тут у вас выпить-то хоть можно? -- спросил Кондрат, оглядываясь на
другого студента.
Тот понял это по-своему:
-- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
-- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если
мы тут малость выпьем?
-- Вообще-то не положено, -- сказал Минька и улыбнулся. Странно было
видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. -- В исключительных
случаях только...
-- Ну и пошли! -- Кондрат поднялся. -- Скажете потом, что был
исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую,
коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но
тот только говорил сердито: "Ладно, не твое дело".
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку
проходила. Кондрат обрел обычный свой -- снисходительный -- тон.
-- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... Забудешь небось?
-- Что за глупости! Кого забуду?..
-- Брось... Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва
знаменитым стать... А?
-- Конечно.
Выпили вчетвером -- пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то
раздался в ширину -- под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще
тело.
-- Туго приходится? -- расспрашивал он ребят.
-- Ничего...
-- Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо
небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут -- книжки читать
надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец
пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все
артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
-- А я считаю -- правильно! -- басил Кондрат. -- Раз приехали учиться,
учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано -- сопли еще по
колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек,
Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться
насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает,
какой у меня клуб -- со столбами. Чем в Москве-то ошиваться...
-- Тять...
-- Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство
у меня!.. Вон Минька знает...
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку -- ВДНХ. Минька вспомнил свой
экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
-- Вот ты, например, человек, -- заговорил он, слегка пошатываясь. --
И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты -- это же не я, верно?
Понимаешь?
-- Понимаю. -- Кондрат шел ровно, не шатался. -- Тут дурак поймет.
-- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку...
Все выходки твои, как у нас говорят.
-- А то ты не знаешь?
-- Я к примеру говорю.
-- Ну-ка попробуй мою походку, -- заинтересовался Кондрат.
-- Господи! -- воскликнул Минька. -- Это ж пустяк! -- Он вышел вперед и
пошел, как отец, -- засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь,
неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
-- Похоже! -- заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
-- Похоже ведь! -- обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. --
Меня показывает -- как я хожу.
Миньке стало неудобно.
-- Молодец, -- серьезно похвалил Кондрат. -- Учись -- дело будет.
-- Да это что!.. Это не главное. -- Минька был счастлив. -- Главное:
донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, -- это
обезьянничанье. За это нас долбают.
-- Пошто долбают?
-- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя
играю, так?
-- Ну.
-- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были
и я и ты. Понял? Тогда я -- художник...
-- Счас пойдем глянем одного жеребца, -- заговорил вдруг Кондрат
серьезно. -- Жеребец на выставке стоит образцовый!.. -- Он зло сплюнул,
покачал головой. -- Буяна помнишь?
-- Помню.
-- Приезжала нынче комиссия смотреть -- я его хотел на выставку.
Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый
жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец,
мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с
одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно,
тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи,
растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь.
А заря на западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее
-- кругами, кругами -- черные стремительные тени, и не слышно топота коней
-- тихо.
-- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо --
зло.
-- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в
конюшню поставил -- у него там как у невесты в горнице стало. Как дите
родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. --
Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о
славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть
грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и
задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун
лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо
в степи.
-- Да, -- сказал он.
-- Со всего края приезжали смотреть...
-- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой.
Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал
маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
-- Этот?
-- Но. -- Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека,
ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый.
-- Орловский.
-- По блату выставили.
-- Красивый.
-- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат. -- Ты уж... лучше походки
изучай, раз не понимаешь.
-- Чего ты? -- обиделся Минька.
-- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от
этой красоты останется.
-- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
-- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно,
полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат
перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. --
Трр, той! -- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное
колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит...
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
-- Гражданин, вы зачем зашли туда?
-- На коняку вашего любуюсь.
-- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
-- А если я хочу ближе?
-- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
-- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят.
Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил
совершенно серьезно:
-- Вопрос можно задать?
-- Пожалуйста. -- Служитель важно склонил голову набок.
-- Этот конь -- он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не
хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
-- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и
ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
-- Смотри не надсадись, -- сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
-- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
-- Но?
-- Что "но"?
-- Неужели жеребец?
-- Конечно, жеребец.
-- Значит, я Василиса Прекрасная.
-- При чем тут Василиса?
-- При том, что это не жеребец. Это -- ишак.
Служитель рассердился.
-- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
-- Иди сам похмелись! А не то -- съезди вон на своем жеребце. На нем
только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
-- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас милицию позову. --
Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька -- за ним.
-- Видел жеребца? -- Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся.
-- Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши
все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там,
на этих членах комиссии... Черти.
Минька тоже закурил.
-- Куда сейчас?
-- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с
отцом, как радостно и легко.
-- Как вы там? -- спросил он.
-- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз
ночью -- вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел -- никого нету. Тоскует,
вот и кажется.
Минька нахмурился.
-- Чего она?..
-- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!
-- А в деревне как?
-- Что в деревне?
-- Ничего не изменилось?
-- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь?
Гречиху вечно сеяли...
-- Но.
-- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят,
зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам
гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего -- гуляют. Как все
это далеко! Туда поедет отец. Там -- мать, ребята-дружки...
-- Через трое суток дома будешь.
-- Ты-то не приедешь летом?
-- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, приеду.
-- На будущий год он здесь будет, -- твердо сказал Кондрат. -- Я своего
добьюсь.
-- Кто?
-- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того
нарвались, я их сам забракую.
-- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
-- Тоскуешь здесь?
-- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры
Горького -- там весело.
-- Москва, -- раздумчиво сказал Кондрат. -- На то она и столица. Мы как
сейчас поедем-то?
-- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро --
одна пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
-- Ты уж освоился тут.
-- Не совсем, но...
-- Москва, -- еще раз сказал Кондрат. -- Я в войну бывал тут. Но тогда
она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело
вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через
зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на
верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали,
глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли
спокойно.
"И все они сейчас поедут", -- думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим -- не то краской, не то кожей.
По