-- Давно уж я замечаю среди вас контрреволюционные элементы!
     Собака воет, крутится под столом; председатель почему-то не может сойти
с нее -- то ли от волнения,  то  ли...  Бог его  знает.  Добрый Борзя  начал
кусать  деревяшку;  мы  корчимся от  смеха:  до  того уморительная  картина.
(Потом, когда мы вспоминали эту историю, Ленька-японец сознался, что  у него
случилась тогда посикота -- написал в штаны от смеха.)
     Уполномоченный  подъехал.  Глядит  на  нас,  ничего  не  может  понять.
Председатель  быстро пошел навстречу ему. Ошалевший Борзя с  визгом  вылетел
из-под  стола,  кинулся бежать... Да  прямо в  ноги  райкомовскому  жеребцу.
Красавец  жеребец  дико всхрапнул,  дал в дыбы -- чуть из  хомута  не вылез.
Уполномоченный выскочил из коробка;  председатель поскакал было на деревяшке
за Борзей, потом вернулся, стал успокаивать жеребца.
     Мы все  лежали  вповал. Мы тоже побаивались  уполномо­ченного,  но  тут
ничего не могли с собой сделать -- умирали от смеха.
     -- В чем дело?! -- строго спросил уполномоченный.
     -- Это... собрание у нас -- насчет итогов, -- пояснил Иван Алексеич. --
С  собакой маленько комедия вышла...  --  И закричал  на нас:  -- Завтра  же
убрать этого блохастого!..
     -- Я вижу, что комедия, а не собрание. Может,  рано весе­литься-то?! --
спросил у нас уполномоченный. -- Может, на­оборот, плакать надо?!
     Мы постепенно затихли. Вот теперь, кажется, будет "на­качка" настоящая.
Но уполномоченный  почему-то  отменил  собрание.  Неожиданно добрым  голосом
сказал:
     -- Ладно: поработали, посмеялись -- идите спать.
     Спали мы в доме на нарах. Долго еще не могли успокоиться  в тот  вечер,
вспоминали  Борзю,  Ивана  Алексеича, хо­хотали  в  подушки.  Иван  Алексеич
беседовал  у огонька с уполномоченным... Раза два он входил к нам и  сердито
шипел:
     -- Вы  будете спать?  Опять  завтра  не добудишься!.. Оглоеды.  Хоть бы
человека постеснялись.
     Потом уполномоченный уехал.
     Мы один за другим проваливаемся в сон...
     Когда я -- позже  других, последним,  наверно, -- выхожу до  ветра, уже
светит луна и где-то близко вскрикивает ночная птица.
     Председатель сидит у  костра,  тихонько  звякает ложкой  об алюминиевую
чашку  --  хлебает затируху.  Протез его отстег­нут,  лежит  рядом...  Худая
култышка как-то  неестественно  бе­леет  на  траве.  Иван  Алексеевич  часто
склоняется  и дует на  нее -- видно, до  боли натрудил за  день, теперь она,
горячая, отдыхает.
     А вокруг тепло  и ясно; кто-то высоко-высоко золотыми гвоздями пришил к
небу  голубое  полотно,  и  сквозь него сквозит, льется нескончаемым потоком
чистый, голубовато-белый легкий свет.
     И  все вскрикивает  в согре  какая-то ночная птица --  зо­вет, что  ли,
кого?

     Бык

     Одно время работал я на табачной плантации, на табачке, у нас говорили.
Поливал табак.
     Воду надо было возить из согры.
     Как  только солнце подымалось, мы запрягали  в  водовоз­ки быков и весь
день возили воду.
     Бык у меня был на редкость упрямый и ленивый. Сбруя -- веревочная, то и
дело рвется.  Едешь  на взвоз, бык  поднату­жится -- хомут  пополам.  А  бык
шагает дальше. А я с бочкой посередь дороги стою. Догоняю быка, заворачиваю,
кое-как  связываю хомут,  запрягаю, и с грехом пополам  выезжаем  на  взвоз.
Несколько раз он меня переворачивал с  бочкой.  Идет, идет по  дороге, потом
ему почему-то захочется свернуть  в сторону. Свернул -- бочка  набок. Я  бил
его чем попало. Бил и плакал  от злости. Другие ребята по полтора трудодня в
день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком.
     Я  бил  его,  а он спокойно  стоял и  смотрел  на меня большими глупыми
глазами. Мы ненавидели друг друга.
     Один  раз -- после обеда -- надо запрягать, моего  быка  нет.  Бригадир
Петрунька Яриков, косой маленький мужик, орет на меня:
     --  Куда  же он у  тебя девался-то, мать-перемать?! В зем­лю,  что  ли,
провалился?
     Я ополекал все  закоулки, все укромные места --  нет бы­ка. Ну,  думаю,
только бы мне найти тебя, змей, я тебе покажу
     Нашел в просе -- лежит, отдувается в холодке. Я прямо с разбегу сапогом
ему в морду. Как он мэкнет, как  вскочит  да как даст мне под зад! Я отлетел
метра  на  три  и подумал, что я  уже мертвый. А  он раскорячил ноги, нагнул
голову  и  смотрит на  меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось,  что  мы
долго  так смотрели  друг на друга. Я  боялся  пошевелиться.  Думаю,  как  с
собакой:  встанешь,  он  опять  кинется.  Потом  все-таки  потихоньку   стал
подниматься...  Бык  стоит. Смот­рит.  Я  поднялся  и пошел от  него  задом.
Кое-как доковылял до  бригады. Задница огнем горит... Хорошо,  еще  не рогом
попал (они у  него  широченные,  лбом  угодил),  --  сидеть бы мне у него на
голове, как снопу на вилах.
     Бригадир разозлился на быка, вырвал из  телеги железный курок и побежал
в просо.  Через  пять минут видим,  летит наш бригадир сломя голову, за  ним
бык. Бежит бригадир и орет:
     -- Стреляйте в него! Стреляйте, что вы стоите?! Спорет ведь он меня!..
     Забыл с перепугу, что ружья ни у кого нет -- у нас их по­забирали,  как
началась война.
     Ребятишки и бабы, увидев разъяренного быка, -- кто ку­да, врассыпную. Я
лежал на  животе возле избушки. Бык  про­топал мимо  -- не обратил внимания.
Видно, Петрунька с железным курком насолил ему здорово. Пробежал  бык совсем
близко, аж земля задрожала. У меня сердце в пятки ушло.
     Петрунька туда -- бык за ним, Петрунька сюда -- бык за ним,  гоняет его
по ограде. Загнал в угол. Петрунька, как  пти­ца, взлетел на плетень -- и на
ту сторону. Бык, не останавливаясь, с ходу саданул рогами  в плетень, вырвал
его с  кольями, и пронес, и сбросил. Тогда только остановился. Ему накину­ли
волосяную петлю на шею, стянули, измучили, потом про­дели веревку в кольцо и
привязали к столбу.
     По давней традиции (она,  как ни  странно, сохранялась и в войну) после
того,  как табак уберут  с плантации,  высушат и свезут в город  на табачную
фабрику,  бригада  гуляет.  Валили  какую-нибудь скотину, варили,  жарили...
Привозили из де­ревни самогонку и -- начиналось.
     На  этот  раз  забили  моего  быка. Трое  мужиков взяли его и повели на
чистую травку -- неподалеку от  избушки.  Бык  по­корно шел за  ними.  А они
несли  кувалду, ножи,  стираную холстину...  Я  убежал из бригады, чтобы  не
услышать, как он заревет. И все-таки я услышал, как он взревел  -- негромко,
глухо,  коротко,  как вроде  сказал: "Ой!"  К горлу мне  подсту­пил  горький
комок; я  вцепился  руками в траву,  стиснул зубы  и зажмурился. Я видел его
глаза... В  тот момент, когда он, раскорячив ноги, стоял и смотрел  на меня,
повергнутого на землю, -- пожалел он меня тогда, пожалел.
     Мяса я не ел -- не мог. И было обидно, что не могу как следует наесться
-- такой "рубон" нечасто бывает.

     Самолет

     Мы, четверо пацанов:  Шуя, Жаренок, Ленька и  я, шагаем  с сундучками в
гору.  Поступаем в автомобильный техникум. Через три с  половиной года будем
техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум -- в
горо­де, точнее, за городом,  километрах в  семи,  в бывшем монас­тыре. Идти
надо обрывистым правым берегом широкой ре­ки.  Это мой  второй приезд в этот
город. Душа потихоньку болит  -- тревожно, охота домой. Однако надо выходить
в  люди. Не знал я  тогда,  что навсегда ухожу из родного села. То есть буду
еще приезжать потом, но -- так, отдышаться... Вот уж не знал!
     Городские  ребята  не  любили  нас,  деревенских,  смеялись  над  нами,
презирали. Называли  "чертями"  (кто  черти, так это,  по-моему, --  они)  и
"рогалями". Что  такое  "рогаль",  я  по  сей  день  не знаю  и  как-то лень
узнавать. Наверно,  тот  же черт  -- рогатый.  В четырнадцать  лет презрение
очень  больно и  ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силен­ку --
она  порождает неодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать
себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в
лоб  одно­му городскому  журавлю,  и  тот летел  -- только что не курлы­кал.
Жаренок  в  страшную  минуту, когда надо было решиться,  решился --  схватил
нож... Тот,  кто стоял против  него  -- тоже с  ножом, -- очень  удивился. И
это-то -- что он только удивился  -- толкнуло меня к нему с голыми кулаками.
Надо было защищаться  --  мы  защищались. Иногда -- так вот --  безрассудно,
иногда с изобретательностью поразительной.
     Но это было потом. Тогда мы шли с сундучками в гору, и с нами вместе --
налегке -- городские. Они  тоже шли  посту­пать. Наши сундучки не давали  им
покоя.
     -- Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?
     -- Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
     -- Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам паро­ход!
     Откуда   она   бралась,   эта   злость   --   такая   осмысленная,   не
четырнадцатилетняя, обидная? Что,  они не знали,  что в де­ревне  голодно? У
них  тут хоть карточки  какие-то, о них дума­ют,  там -- ничего, как хочешь,
так   выживай.   Мы   молчали,   изумленные,  подавленные   столь   открытой
враждебностью.  Проклятый  сундучок,  в  котором  не  было  ни  "мядку",  ни
"сальса", обжигал руку -- так бы пустил его вниз с горы.
     А на горе, когда поднялись,  на ровном открытом месте стоял... самолет.
Да так близко! Там был аэродром. И так он нежданно открылся, этот самолетик,
так близко стоял,  и ни­кого  рядом не было -- можно подойти и  потрогать...
Раньше нам приходилось -- редко -- видеть самолет в небе. Когда он летел над
селом, выскакивали  из всех домов, шумели: "Где?! Где он?" Ах ты, Господи!..
Я  так и ахнул. Да все мы слегка ошалели.  И городские --  тоже. Что уж, так
каждый  день ви­дели они  их, самолеты?  Но  они скоро  взяли  себя  в руки,
при­творяшки.
     -- Кукурузник, сука.
     -- Сидит... Горючего, наверно, нет.
     И пошли, не глядя больше на самолет.
     Мы пошли за ними и тоже старались не смотреть на само­лет:  нельзя было
показать,  что  мы -- действительно такая уж совсем непролазная "деревня". А
ничего же ведь не случи­лось бы, если бы  мы  маленько постояли, посмотрели.
Но мы шли и не оглядывались. Когда я не выдержал и все-таки ог­лянулся, меня
кто-то из наших крепко дернул за рукав.
     Он мне, этот самолет, снился потом. Много раз после при­ходилось ходить
горой, мимо  аэродрома, но самолета  там не было --  он  летал.  И теперь он
стоит у меня в глазах -- боль­шой, легкий, красивый... Двукрылый красавец из
далекой-далекой сказки.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток

     Андрей  Иванович -- это  такой попрыгунчик, резиновый человек,  хороший
ювелир, изобретатель... Правда, хороший ювелир и изобретатель, но он думает,
что он  единственный в своем роде ювелир и изобретатель, неповторимый, везде
об этом трещит, но  вечно ему чего-нибудь  не  хватает, чтобы сделать такое,
чтобы все ахнули. То материала нет подходя­щего, то  инструмент не тот. Чаще
всего -- материал не тот.
     -- Ты дай мне настоящий янтарь! -- говорит он с вызо­вом и значительно.
-- Дай мне кусок настоящего янтаря -- я тебе сделаю.
     Может, он и сделает, если получит в руки "кусок настоя­щего янтаря", но
он  ужасно  много говорит об  этом,  разд­ражает  всех,  и  тогда кто-нибудь
языкастый заявляет:
     -- Тебе, как тому танцору, -- что-нибудь да мешает.
     --  Нет, ты  дай  мне кусок  настоящего  янтаря!  -- волнует­ся  Андрей
Иванович. И начинает всех разить знаниями; го­ворит он складно, и если бы не
много, то, наверно, было  бы даже интересно послушать его. Вся беда -- много
говорит. -- Сидела мушка на веточке много-много миллионов лет на­зад, на нее
капнула капля  смолы, ее сшибло  с веточки,  даль­ше,  на эту капельку упала
другая... Ну, и так далее.
     -- Ты дай мне этот кусок, я уберу  лишнее, сделаю тебе та­кую иголку  к
галстуку -- все будут не на тебя смотреть, а на эту иголку с мушкой.
     -- У нас один карат бриллианта -- это горошина со все­ми накладными, со
всеми  налогами  --  тысяча  рублей.  Так?   Но  у  нас  --  тридцать  шесть
характеристик  бриллиантов,  гру­бо говоря, тридцать  шесть сортов. И вот ты
дай мне...
     Это  он в  пивной  разглагольствует, и на  это "ты дай  мне"  ему часто
говорят: "На!"
     Андрей Иванович очень не любил своего соседа  по жи­лью, Трухалева Илью
Георгиевича,  закройщика  ателье  но­мер  какого-то.  Этот  Илья  Георгиевич
откровенно  называл  Андрея  Ивановича  трепачом.  Андрей  Иванович  на  это
вы­пячивал  нижнюю  челюсть,  зло  смотрел  на  закройщика, не­которое время
молчал, потом начинал говорить:
     -- Чем отличается граненый бриллиант от бриллианта, который  не побывал
в руках  мастера? Граненый играет.  А тебя, когда  делали, чуть-чуть  только
тронули -- чтобы вес не потерять: ты дурак. Тяжелый, но дурак.
     Опять,  на  беду свою,  много,  долго  и  одинаково --  про бриллианты,
гранения, игру... И дожидался, что Трухалев ему на все это кратко говорил:
     -- Трепач. Барахло, -- и уходил.
     И получалось,  что  это  он  говорил  последние  слова,  слова  тяжкие,
обидные, а Андрей Иванович оставался  со множеством точных, образных слов --
не высказанных;  он  злился и  на малейшие шумы, звуки в квартире Трухалева,
сладострастно,  с  ожесточением  садил  черенком  половой  щетки  в  потолок
(Трухалев жил над ним). Трухалев  на это  стукнет  пару  раз,  точно скажет:
"трепач", "барахло" -- и жизнь в его квартире идет так же, как и шла: ходят,
постукивают, передвигают стулья.
     За  время,  пока они жили так  -- друг над другом, --  юве­лир Куринков
накопил на закройщика  много  зла и  обиды. Тот отвечал тем же,  кроме того,
кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит
в  стены  щеткой.  Если  им  случалось  вместе  ехать  в   лифте  или  зимой
выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга.
     -- Опять вас продернули, -- начинал ювелир. --  Сшили пиджак,  а рукава
-- вот по этих пор. Не видал по телеви­зору?
     -- Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы брил­лианты было видно.
А нормальным людям мы шьем нор­мально.
     -- Но про ювелиров ни разу не было передачи, а про вас -- то и дело.
     -- Делать-то нечего, вот и показывают. Если ты мне еще будешь стучать в
пол, я спущусь и надену тебе мусорное  вед­ро на голову. И буду тоже стучать
по нему. Молотком.
     -- Попробуй. Я те алмазным резцом вырежу на лбу: "Ду­рак".
     -- От дурака слышу. Трепач. Барахло.
     И закройщик уходил.
     И  вот как-то в воскресенье к ювелиру Куринкову заехал  брат,  военный.
Брат  ехал  в отпуск  на юг,  по пути  завернул на сутки  к брату.  Домашних
Куринкова -- жены и доче­ри-студентки  -- дома не было, братья  взяли винца,
посиде­ли,  повспоминали  немного, потом брат  сказал, что  очень ус­тал,  и
пошел  соснуть.  А ювелир остался  один. Он задумался  чего-то... Жизнь идет
себе, неопределенно, с тоской  думал он. Идет себе и  идет. И в душе ювелира
назревал  какой-то тоже не вполне определенный протест, что  жизнь -- идет и
идет. Тут, как на грех, над ним  опять задвигали  стульями, стали  ходить...
Ювелир вполне  определенно обозлился опять  на  закройщика, вспомнил все его
обидные слова...  Взгляд  его упал на  военный мундир брата,  мысль в голове
вспыхнула и ясно высветила картину: вот он, военный, вхо­дит к закройщику...
Дальше  он  даже  додумывать  не  стал -- дальше как-то  все  было  понятно.
Почему-то он враз сооб­разил, что делать дальше.
     Закройщик с женой собрались как раз ужинать, когда в дверь к ним резко,
требовательно позвонили.
     -- Кто это? -- удивился закройщик.
     Жена пожала плечами:
     -- Телеграмма?..
     -- Ну, иди, -- велел закройщик.
     Хозяйка открыла дверь... В квартиру стремительно во­шел ювелир Куринков
в форме капитана.
     -- Именем уголовного кодекса, -- сказал он. -- Собирай­тесь.
     У закройщика и у его жены вытянулись лица... Они оша­лели.
     -- А чего такое? -- нерешительно спросил закройщик. -- Как это?
     -- Ста-ать! -- заорал ювелир.
     Закройщик встал...
     -- А  чего такое-то? -- опять спросил он, во все глаза гля­дя на...  на
кого? Кто это? Что это?
     Ювелир  меж тем прошелся  по  комнате,  бегло  оглядел ее всю...  Четко
развернулся, подошел к закройщику, прон­зительно и трезво глядя  ему прямо в
глаза.
     -- Мне  надоели ваши шорохи,  -- сказал ювелир. -- Что у  вас за  возня
каждую ночь?
     -- Ты же ювелир, чего ты... -- начал было закройщик.
     -- Молчать!  --  приказал ювелир. Закройщик потом  рас­сказывал, что он
потому так ошалел и растерялся, что юве­лир очень все делал "натурально". --
Для ВАС я был  юве­лир... поэтому терпел  все ваши шорохи. И  оскорбления --
так надо было. Кстати, сколько вы на меня заявлений напи­сали?
     -- Да я... это...
     -- Сколько?
     -- Два.
     Ювелир посмеялся:
     -- Обои эти бумажки попали ко мне же -- я сходил с ни­ми  в одно место.
За каждое ваше заявление я получал благо­дарность -- что хорошо притворяюсь.
Ясно? Вы думали, с вами тут в бирюльки играют?
     Ювелир стал опять  раздражаться. Опять прошелся по  комнате... Заглянул
мимоходом в книжный шкаф.
     -- А чего  я такое сделал?  -- вдруг  осмелел закройщик.  --  Куда  это
собираться-то?
     Ювелир  остановился перед закройщиком, заложив руки  за спину, качнулся
несколько раз с носков на каблуки, с каблуков на носки, все это время в упор
глядя на него, заго­ворил тихо, четко, значительно:
     -- Нам известно про всю вашу деятельность.
     -- Какую дея...
     -- Молчать! Сядьте! Сесть!
     Закройщик сел.
     -- Нам все известно, даже чего вам неизвестно.
     Ювелир тоже сел. Но тотчас встал и стал снова ходить по комнате -- ему,
как видно, особенно нравилось ходить в форме. Он ходил долго. Он думал.
     -- С арестом я, кажется, подожду, -- сказал он.  -- Вы знаете армянина,
на углу тут сидит... чистильщик. Здоровый такой.
     -- Знаю, -- сказал закройщик.
     -- Каждое  утро будете подходить к нему и спрашивать:  "У вас продается
славянский  шкаф из  карельской березы?" Он  будет ругаться и кричать  -- не
обращайте  внимания.  Даже если полезет драться  --  терпите. Нам  его  надо
расколоть.
     -- Я с такими делами не связываюсь, -- решительно зая­вил закройщик. --
Я не умею.
     -- Что  значит "не умею"? Научим! Никто сперва  не  уме­ет -- научим. Я
терпел все  ваши выходки -- это,  думаете, легко? -- расчет у  ювелира, надо
признать, был жесто­кий:  вспыльчивый армянин показал  бы  такой "славянский
шкаф",  что закройщик всю  жизнь потом  помнил  бы эту  таинственную  игру в
разведчиков. -- Спрашивать надо ка­ждый день, но об этом ни-ко-му. Ясно?
     Пока ювелир инструктировал закройщика, тому вдруг бросилось в глаза вот
что: китель на ювелире явно не с  его плеча.  Профессиональный глаз портного
не подвел.
     -- А попрошу документы! -- сказал он. И встал.
     -- Молчать! -- заорал ювелир и стукнул ладонью об стол.
     -- Нина, закрой дверь на ключ! -- крикнул закройщик.
     Ювелир хотел уйти со словами:
     -- Хорошо, мы потолкуем в  другом месте, -- и  пошел  бы­ло, но большой
закройщик прыгнул на него, легко подмял под себя и заорал жене:
     -- Звони в милицию!
     Маленький ювелир отчаянно боролся с закройщиком, но все напрасно.
     ...Ночь  Андрей Иванович  провел  в  вытрезвителе.  Утром  еще  кое-как
крепился, а когда их, человек двенадцать, по­везли в  закрытой машине в суд,
сильно затосковал. Дру­гие -- хоть  бы что, а он молчал. Особенно он боялся,
что нарисуют его на  доске "Не проходите мимо", напишут фа­милию, имя... А у
него дочь студентка. Хорошо ей будет смотреть на такого папашу?
     Судили три женщины...
     Кто  был  тут не  первый  раз, выходили из  комнаты, где  вершился суд,
изумленные.
     На вопрос: "Сколько вломили?" -