весело и  громко сказал Егор. И пошел во главу
стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
     -- Да, --  не удержался он. --  Сегодня мы оторвем от хвос­та грудинку.
Ну!.. Налили.
     -- Мил человек,  -- обратился к нему  один из  гостей, по­жилой, старик
почти,  -- ты объясни  нам: чего  это мы праздноваем-то! Случай какой... или
чего?
     Егор некоторое время думал.
     -- Мы собрались здесь, -- негромко,  задумчиво, как на похоронах, начал
Егор, глядя на бутылки шампанского,  -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и
еще  раз оглядел  всех.  И  лицо  его  опять  разгладилось  от  жесткости  и
напряже­ния. --  Братья  и  сестры, --  проникновенно сказал  он, -- у  меня
только  что  от  нежности  содрогнулась  душа.  Я  понимаю, вам до фени  мои
красивые слова,  но  дайте  все же  я их  ска­жу. -- Егор  говорил серьезно,
напористо, даже  торжественно. Он даже  немного  прошелся,  сколь  позволило
место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал  он. -- Скоро зацветут
цветочки.  Березы  станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе  за­волновался  и
замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
     -- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом.
     -- Можно идти и  идти,  --  продолжал  Егор.  -- Будет  по­лянка, потом
лесок,  потом в ложок спустился --  там ручеек журчит... Я непонятно говорю?
Да потому что я, как фраер, говорю  и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез
на себя рас­сердился. И стал валить напропалую --  зло и громко, как если бы
перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака  --
взял  триста рублей и ни за  что  вы­бросил. Но если  я  сегодня люблю  всех
подряд!  Я  сегодня  нежный, как  самая последняя... как  корова, когда  она
оте­лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я
не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль,
потому что я нежный, -- я тем  не менее  не позволю. Люди!..  Давайте любить
друг дру­га! -- Егор  почти закричал это. И сильно стукнул  себя в грудь. --
Ну  чего  мы  шуршим,  как  пауки в банке? Ведь  вы  же  знаете,  как  легко
помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю!
Отказываюсь пони­мать! И себя тоже  не  понимаю, потому что каждую ночь вижу
во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду
сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но
если меня кто-нибудь  дру­гой пожалеет  или сдуру полюбит, я... не знаю, мне
будет  тя­жело и грустно.  Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш­но. Мне
страшно!  Вот  штука-то...  -- неожиданно  тихо  и доверчиво закончил  Егор.
Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел:  -- Взяли в
руки по  бутылке  шампанского...  взяли,  взяли!  Взяли?  Откручивайте,  там
про­волочки такие есть, -- стреляйте!
     Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за­хлопали бутылки.
     -- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря­дился Егор.
     --  А-а, правда, --  выходит!  Давай стакан!.. Подай-ка  ста­кан,  кум!
Скорей!
     -- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
     -- Пролил?
     -- Пролил. Жалко -- добро такое.
     -- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно,
долго выдерживают.
     -- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...
     -- Ух, а шипит-то!
     -- Милые  мои!  --  с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. --  Я
рад,  что вы  задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все
больше и больше люблю вас!
     На  Егора  стеснялись  открыто  смотреть  --  такую  он  порол  чушь  и
бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
     -- Выпили! -- сказал Егор.
     Выпили.
     -- С ходу -- еще раз! Давай!
     Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой.
     -- Ух ты, все шипит и шипит!
     -- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
     -- Но вкус какой-то... не пойму.
     -- Да, какой-то неопределенный.
     -- А?
     -- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс­ный.
     --   А  чего-то  оно   в   горле  останавливается...   Ни  у   кого  не
останавливается?
     -- Да, распирает как-то.
     -- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо!
     -- А вот градус-то и распирает.
     -- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус.
     -- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк.
     -- А мы куда торопимся-то?
     -- Я хочу, чтобы мы песню спели.
     -- Э-э, это мы сумеем!
     -- Взяли коньяк!
     Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай.
     --  Налили по  полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И  если сейчас
кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили!
     Выпили.
     -- Песню! -- велел Егор.
     -- Мы же не закусили еще...
     -- Начинается...  -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну,  ешьте,  ешьте,
все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..
     Некоторые  -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с  недоумением на
Егора.
     -- Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
     -- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
     -- Не захмелею. Ешьте.
     --  Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что  же
ты, пригласил,  а теперь  попрекаешь? Я,  на­пример,  не  могу без закуси, я
моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я
думаю.
     -- Ну и ешьте!

     А  в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все
допрашивали и допрашивали.
     -- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не  запирается, что ли? -- хотела
понять старуха.
     Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и  не  ве­рилось с этим
военкоматом. Но  ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос,
и  какие он  слова говорил... Она и  теперь  еще  все  разговаривала  с  ним
мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?"
     -- Любк?
     -- Ну?
     -- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
     -- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...
     -- Да он наговорит, только развесь уши.
     --  Я думаю  так, -- решил старик,  -- ему сказали:  явиться  завтра  к
восьми  часам. Точь-в-точь -- там люди военные.  И  он подумал, что лучше уж
заночевать, чем утром опять переться туда.
     -- Да он  же и говорит! -- обрадовалась  Люба, -- Ночую, говорит, здесь
на диване...
     -- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на  своем  старуха.
-- Вы чо? Как это  его там одного на  ночь оставют?  А  он возьмет да печать
украдет...
     -- Ну, мама!..
     И старик тоже скосоротился на такую глупость.
     -- На кой она ему черт нужна, печать?
     -- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска­зать.

     Егор налаживал хор из "развратников".
     --  Мы с тобой будем заводить, -- тормошил  он лысого  мужика, -- а вы,
как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли:

     Вечерний зво-он,
     Вечерний зво-он...

     Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла.
     -- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом".
     -- Дак ты махнул, а сам поешь...
     -- Наступай!  Я  от  того и  завыл, что вроде слышу, как  на колокольне
бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м,
бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело.
     --  Вроде в тюрьме человек сидит  -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. --
Или в плену где-нибудь.
     -- В плену какие церкви? -- возразили на это.
     --  Как  же? У них же там тоже церкви есть. Не такие,  ко­нечно, но все
одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
     -- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, --  вконец рас­сердился  Егор.
-- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово­рят... Чего вы так слова любите?
Что за понос такой словес­ный?!
     -- Ну, давай. Ты не расстраивайся.
     -- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли:

     Вечерний зво-он,
     Вечерний зво-он...

     --  Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой  "забили на коло­кольне",  все
спутали и погубили.
     Егор махнул  рукой и ушел в  другую  комнату. На  пороге остановился  и
сказал безнадежно:
     -- Валяйте любую. Не обижайтесь, но  я больше не могу с вами.  Гуляйте.
Можете свой родной "камыш" затянуть.
     Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по­молчали... Но вина
и  всевозможной  редкой  закуски  за сто­лом  было  много,  поэтому  хоть  и
погоревали, но так, больше для очистки совести.
     -- Чего он?
     --  А  вы  уже тоже  -- "бом-бом" не  могли  спеть! --  упрек­нул  всех
Михайлыч. -- Чего там петь-то!
     -- Да разнобой вышел...
     -- Это Кирилл вон... Куда зачастил?
     -- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор­мально -- как вроде
в  колокол  бьют.  Я  же  понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще
раскачать надо.
     -- А кто зачастил?
     -- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять.
     -- Оно,  конечно, того... вроде не заслужили, но  с  другой стороны,  а
если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не
было?
     Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
     -- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола­ми-то.
     Егор помолчал... И капризно спросил:
     -- А почему они все такие некрасивые?
     Михайлыч даже растерялся.
     --  Дак  это... Георгий,  красивые-то все  --  семейные, заму­жем.  А я
одиноких собрал, ты же сам велел.
     Егор  еще некоторое  время сидел.  И лицо  его  стало  опять  светлеть.
Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.
     -- Ты можешь такси вызвать?
     -- Могу.
     -- До  Ясного. Я  заплачу, сколько он  хочет.  Звони!  --  Егор  встал,
сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.
     -- А зачем в Ясное-то?
     -- У  меня  там  друг. -- И опять стал взволнованно хо­дить. --  Душа у
меня... наскипидаренная какая-то, Михай­лыч.  Заведет  она меня куда-нибудь.
Как волю почует,  так места себе  не могу  найти.  Звони, звони! Сколько  ты
собрал людей?
     -- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что?
     -- Вот тебе  две  сотни. Всем дать  по червонцу,  себе  ос­тальные.  Не
обмани! Я заеду узнаю.
     -- Да что ты, Георгий!..
     И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село,
к Любе.
     "Ну, что это, что это?  -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство
и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.
     -- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что
пишут новенького?
     -- Где пишут? -- не понял тот.
     -- Да вообще -- в книгах...
     --  В книгах-то понапишут, --  недовольно сказал так­сист.  -- В книгах
все хорошо.
     -- А в жизни?
     -- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?
     -- Плохо, да?
     -- Кому как.
     -- Ну, тебе, например?
     Таксист пожал плечами -- очень похоже,  как тот  парень который  продал
Егору магнитофон.
     -- Да что вы  все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие
кислые-то все? -- изумился Егор.
     -- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
     -- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла­жай. И то ведь
-- суметь еще  надо. А  то  полезешь к  ней, а она  скажет: "Отойди, от тебя
козлом пахнет".
     Таксист засмеялся.
     -- Что, тебе говорили так?
     -- Нет, я сам не  люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим
стекло.
     Таксист глянул на Егора, но смолчал.
     А  Егор опять вернулся к своим мыслям,  которые он никак не мог собрать
воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы.
     Подъехали  к  большому  темному  дому.  Егор отпустил ма­шину.  И вдруг
оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом,
зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой
в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком --
прошли по сеням, и голос Петра спросил:
     -- Кто там?
     -- Я, Петро. Георгий, Жоржик...
     Дверь открылась.
     -- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли?
     -- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар­тин" пил?
     Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
     -- Чего?
     -- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
     -- Пошто в бане-то?
     -- Чтоб не мешать никому.
     -- Да пойдем на кухне сядем...
     -- Не надо! Не буди никого.
     -- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни­будь.
     -- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как
студентка.

     В бане, в тесном черном мире, лежало на  полу -- от око­шечка --  пятно
света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.
     -- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро.
     --  Не знаю. Видишь, Петро... --  заговорил было  Егор,  но  и  замолк.
Открыл  бутылку,  поставил  на подоконник.  --  Ви­дишь --  коньяк. Двадцать
рублей, гад! Это ж надо!
     Петро достал из кармана старых галифе два стакана.
     Помолчали.
     -- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.
     --  Ну,  не  говори.  Наливай  своего  дорогого... Я  в войну  пил тоже
какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
     --  Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это  клопы коньяком
пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
     -- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет.

     Ночь  истекала.  А луна все сияла.  Вся  деревня  была залита  бледным,
зеленовато-мертвым светом.  И  тихо-тихо.  Ни  соба­ка  нигде  не залает, ни
ворота  не скрипнут. Такая тишина  в деревне  бывает перед рассветом.  Или в
степи еще  --  тоже перед  рассветом, когда в низинках незримо  скапливается
туман и сырость. Зябко и тихо.
     И вдруг в тишине этой из бани донеслось:

     Сижу за решеткой
     В темнице сырой... --

     завел  первым Егор. Петро поддержал.  И так неожиданно  красиво  у  них
вышло, так -- до слез -- складно и грустно:

     Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
     Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
     Кровавую пищу клюет под окном...


     Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал­ся с ней и пошел.
Был  он  опять  в нарядном костюме,  в  шляпе и при  галстуке.  Но  какой-то
задумчивый. Люба очень радо­валась,  что  он  пошел с ней,  --  у  нее  было
светлое настроение.  И  утро было  хорошее --  с  прохладцей,  ясное.  Весна
все-таки, как ни крутись.
     -- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба.
     -- Так... -- неопределенно сказал Егор.
     -- В баню зачем-то поперлись. --  Люба засмеялась. -- И не боятся ведь!
Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:
     -- Чего?
     -- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются.
     Егор  с  изумлением и ласково посмотрел на Любу...  И  по­гладил  ее по
спине. У него это нечаянно вышло.
     -- Правильно:  никогда не  ходи  ночью в баню. А  то  эти черти... Я их
знаю!
     -- Когда ты  ночью на машине  подъехал,  я слышала. Я ду­мала, это  мой
Коленька преподобный приехал...
     -- Какой Коленька?
     -- Да муж-то мой.
     -- А-а. А он что, приезжает иногда?
     -- Приезжает, как же.
     -- Ну? А ты что?
     -- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез­вый-то ни разу и не
приезжал, а  я  его пьяного прямо видеть  не могу: он  какой-то  дурак вовсе
делается. Противно, меня трясти начинает.
     Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях
унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так
далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся  к людям, очерченным резко, хоть
иногда кривой линией, но резко, определенно.
     --  Да-да-да, -- притворно посочувствовал  Егор, -- прямо беда  с этими
алкашами!
     -- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая:
слезы да ругань.
     -- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько!
     -- Ферма... Вот тут я и работаю.
     Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
     -- Вот они...  коровы-то, --  повторял он. --  Вишь,  тебя увидели, да?
Заволновались.  Ишь, смо-отрют... --  Егор  по­молчал...  И вдруг,  не желая
этого, проговорился: -- Я  из  всего детства мать  помню да корову.  Манькой
звали корову. Мы ее  весной, в  апреле, выпустили из ограды,  чтобы она сама
пособирала на улице. Знаешь: зимой возют,  а  весной из-под снега вытаивает,
на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол.
Зашла к кому-ни­будь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки
домой приволокла.
     Люба смотрела  на  Егора, пораженная этим незамыслова­тым  рассказом. А
Егор --  видно было  --  жалел, что он у  него вырвался,  этот рассказ,  был
недоволен.
     -- Чего смотришь?
     -- Егорша...
     -- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят.
     -- Ты что, выдумал, что ли?
     --  Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То  есть слу­шай,  но слова
пропускай.  А  то ты доверчивая,  как... --  Егор посмотрел на Любу  и опять
ласково  и бережно и чуть стесня­ясь погладил ее по  спине. -- Неужели  тебя
никогда не обма­нывали?
     -- Нет... Кому?
     --  М-гм... -- Егор  засмотрелся в ясные  глаза женщины, усмехнулся. --
Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
     -- Глянь-ка,  директор совхоза идет, -- сказала Люба.  -- У нас был. --
Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
     К ним шел  гладкий,  крепкий, довольно  молодой еще  мужчина,  наверно,
таких  же  лет, как Егор. Шел  он твердой  хозяйской похожей, с любопытством
смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого?
     -- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор.
     -- Он хороший  у  нас.  Хозяйственный.  Мы  его уважаем.  Здравствуйте,
Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
     -- Был  у вас. Здравствуйте! -- Директор  крепко тряхнул руку Егора. --
Что, не пополнение ли к нам?
     -- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без гор­дости сказала Люба.
     -- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть?
     -- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла.
     --  А-а.  А  то поехали со мной. Моего зачем-то в  военкомат  вызывают.
Боюсь, надолго.
     -- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш уви­дишь. Поглянется!
     И это живое волнение, и слова эти  нелепые -- про  район -- подтолкнули
Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся.
     -- Поехали, -- сказал он.
     И они пошли с директором.
     -- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где
будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
     Дмитрий Владимирович посмеялся.
     Егор  оглянулся  на  Любу  и  некоторое  время  смотрел  на нее.  Потом
повернулся и пошел за директором. Тот подо­ждал его.
     -- Сам из каких мест? -- спросил директор.
     -- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.
     -- Листвянка? У нас нет такой.
     -- Как нет? Есть.
     -- Да нету! Я-то знаю свой район.
     -- Странно... Куда же она девалась?  --  Егору не понра­вился директор:
довольный,  гладкий...  Но особенно  не по  нутру,  что  довольный.  Егор не
переваривал довольных лю­дей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню.
     Директор внимательно посмотрел на Егора.
     -- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела.
     -- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня.
     -- Ну, так поедешь со мной?
     -- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас по­нял?
     И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.
     -- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор.
     -- Как?
     -- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?
     --  Да не  люблю,  когда с биог