анием. Ему не хотелось гово­рить. Да  и идти с
Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось ос­таться одному.
     -- Ты чего такой скучный? -- спросила Тамара.
     -- Так. -- Ленька высвободил руку и стал закуривать.
     Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала.
     -- Догони!
     Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее ту­фель, потом побежал
тоже. Бежал и думал: "Это уж совсем... Для чего она так?"
     Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто.
     -- Что? Не догнал!
     Ленька увидел ее глаза. Опустил голову.
     -- Тамара,  -- сказал  он вниз, глухо, -- я  больше не  приду к тебе...
Тяжело почему-то. Не сердись.
     Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у
нее были сердитые.
     -- Ну и не надо,  -- сказала она  наконец  холодным голо­сом. И  устало
улыбнулась. -- Подумаешь...  -- Она  посмотре­ла  ему  в  глаза  и  нехорошо
прищурилась. -- Подумаешь.  --  Повернулась и пошла  прочь, сухо  отщелкивая
каблучками по асфальту.
     Ленька закурил и  пошел в  обратную сторону в общежи­тие. В груди  было
пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Леся

     В  двадцатые  годы  в нашем  селе  жил  и ярко  действовал  некто  Леся
(Отпущепиков Алексей).  Рассказывают, невы­сокого  роста, смуглый, резкий...
Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
     Вовсе  вышагнул  он  за  черту, когда  зарезал собственную жену.  Жена,
сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва­тит: больше выносить его гульбу
и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее
и два­жды, под ножом, спросил:
     -- Будешь жить со мной?
     И дважды решительная женщина сказала:
     -- Нет.
     Леся ударил.
     Наказание выдумали  Лесе диковинное: год аккуратно хо­дить в церковь --
замаливать грех. Леся ходил, демонстра­тивно зевал в церкви, потешая дружков
и молодых баб и де­вок.
     История,  которую  я  хочу рассказать,  случилась  позже,  когда  Леся,
собственно,  занимался  уже разбоем.  Воровал и грабил  он  не в своем селе,
куда-то уезжал.  В  своем  селе  толь­ко брал  лошадей.  Приходил  вечером к
мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:
     -- Дай пару на ночь. К свету пригоню.
     Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра­вы на Лесю нету,
власти  далеко -- не докричишься.  Давал  мужик коней и  всю ночь обмирал от
страха  и жали: а ну-ка  да  пристукнут  где-нибудь Лесю... Или врюхается на
воров­стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней  пригонял:
судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и
в  стороны.  Точно хотел  ско­рей  нажиться  человек,  скорей,  как  попало,
нахвататься всякого -- и уйти.  Точно чуял свой  близкий конец. Да как  и не
чуять.
     Узнал Леся:  живет в  деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в
скорые  нэпмановские  сроки  разбогател, собирался и дальше  богатеть. Живет
осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни  подкопом,  ни подломом, ни
налетом прямым не взять.
     Думал Леся, думал... И выдумал.
     У лавочника была  дочь невеста.  И девка хорошая,  и  жени­хи, конечно,
были,  но... Подловил  Леся  лавочника!  Да не как-нибудь там  шибко  хитро,
сложно, а -- просто, как в сказке.
     Приходит  Леся к некоему Варламу в нашем  селе.  Варлам держал  ямщину,
были тройки, были варламовские  шоркунцы  под дугой... Сам Варлам -- фигура:
корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:
     -- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род­ного.
     -- Как это? -- не понял Варлам.
     -- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а  ты --
тоже  лавочник, лавок у  нас с тобой две,  но одну, мол, починить надо. Вот.
Закладывай самую резвую  тройку, сам  приоденься,  мне тоже  дай чего-нибудь
такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так
говорить.  -- Не  ной моя косточка в  сырой земле, мы его захомутаем,  этого
туза.
     -- Чего  же на  ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть
время и как-нибудь, может, вывернуться.
     -- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.
     С Лесей много и не наразговариваешь.
     Заложил  Варлам  тройку,  приоделся случая  ради, дал  и Лесе  одежонку
понарядней... Поехали.
     Приехали.  Представились: отец  с сыном,  такие-то. Слы­шали  от добрых
людей,  что...  Ну что говорится в таких слу­чаях.  Рассказали про себя: две
лавки, одна торгует,  другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно
напирал Леся). Кроме  того, желательно  невесту и  приданое -- ну,  не  все,
необходимую часть  --  увезти  теперь же. Чего  так?  А так потому, что  сын
завтра уезжает далеко за товарами, а в лав­ке со стариком остаться некому. А
потом уж  будет и венча­ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется
отцу и сыну, стоящее:  лавка в Чокшах  да лавка  в  Низовке  -- две лавки, а
когда в Низовке отремонтируют  еще одну  лавку, станет три лавки. Это уже...
А?   Чокшинский  туз  поймался.  Леся,  как  потом  рассказывал  Варлам,  не
засуетился,  не   за­торопился   скорей  брать,  что   дают,  а  стал  нудно
торговать­ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень  удивил  Варлама и
вовсе успокоил будущего своего тестя.
     Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам
на  облучке вообразил себя ухарем  и  чуть  было  не вылетел с языком. Хотел
громко позавидовать Леси­ной судьбе.
     -- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.
     Жених обнимал и голубил невесту.
     Приехали.
     Изба у Леси была  маленькая, кособокая... И  никакого хо­зяйства, шаром
покати. Городьбы даже никакой.
     Невеста зачуяла неладное.
     -- А где же лавки? -- спрашивает.
     -- А вот... одна, --  показывает  Леся лавку в сенях, -- вот -- другая,
на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.
     Кое-как удалось потом  сбежать  девке от Леси. Отец ее по­дослал  своих
людей, они  ее выкрали. Открытой силой отнять  не решились: у  Леси в черной
тайге дружки. Сундук с доб­ром остался у Леси.
     Кончил свои дни Леся  в  тайге же: не поделили с дружка­ми награбленное
добро.  Леся,  видно, по своей  дикой  при­вычке -- торговаться за тряпки --
заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.

     И вот этот его конец (а так  кончали многие, похожие  на Лесю) странным
образом волнует меня. Не могу как-нибудь  объяснить себе эту  особенность --
жадничать при дележке  дарового  добра,  вообще,  безобразно  ценить цветной
лос­кут  --  в  человеке, который  с  великой  легкостью  потом раз­даривал,
раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим,  лоскуты  -- это  и было тогда --
богатство.  Но ведь и богатст­во шло  прахом. Может, так: жил в Лесе вековой
крестьянин,  который из  горьких своих  веков  вынес несокрушимую жад­ность.
Жадность, которая уж и  не жадность, а  способ, сред­ство  выжить,  когда не
выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от  этого  мертвого  груза
души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Лида приехала

     В купе, в котором ехала Лида, было очень весело.
     Каждый день резались в "подкидного".
     Шлепали картами по чемодану и громко кричали:
     -- Ходите! Вам же ходить!.. Тэк... секундочку... опп! Ха-ха!..
     Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама  смеялась --
ей нравилось, что она такая неумелая и хо­рошенькая, "очаровашка".
     Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не раздражал.
     Привыкли.
     Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол ме­лочи.
     Удивительно, как она не уставала.
     А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в ко­ридоре у окна.
     Кто-нибудь подходил.
     Беседовали.
     -- Ой, как хочется скорей уж в Москву, вы  себе  не  пред­ставляете! --
говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. -- Милая Москва.
     -- Гостить куда-нибудь ездили?
     -- Нет, я с Новых земель.
     -- В отпуск?
     -- Совсем, что вы!..
     И  она, облизывая  красивые ярко-красные  губы,  расска­зывала, что это
такое -- Новые земли.
     --  Нас  привезли  в  такую  глушь, вы  себе  не представляете.  Вот --
поселок, да? А вокруг -- поля, поля... Кино -- раз в не­делю. Представляете?
     -- А вы работали там?
     --  Да! Знаете, заставили возить на быках этот...  -- Лида  сконфуженно
морщилась, -- ну, поля удобряют...
     -- Навоз?
     -- Да. А  быки такие вредины! Им говоришь: но! а они стоят, как идиоты.
Ребята у нас называли их Му-2. Ха-ха-ха... Я так  нервничала (она произносит
нерьвничала)  первое  вре­мя  (перьвое  время),  вы  себе  не представляете.
Написала  па­пе, а  он отвечает: "Что,  дуреха,  узнала  теперь, почем  фунт
лиха?" Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка?
     ...Встречали   Лиду  отец,  мать  и  две  тетки.  Лида  бросилась  всех
обнимать... Даже всплакнула.
     Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали:
     -- Ну как?
     Лида  вытирала  пухлой  ладошкой  счастливые  слезы  и  не­сколько  раз
начинала рассказывать:
     -- Ой,  вы себе не представляете!..  Но  ее  не слушали  --  улыбались,
говорили сами и снова спрашивали:
     -- Ну как?
     Поехали домой, за город.
     ...Увидев свой  дом,  Лида бросила  чемодан и, раскинув белые рученьки,
побежала вперед.
     Сзади понимающе заговорили:
     -- Вот оно как -- на чужой-то сторонушке.
     -- Да-а, это тебе... гляди-ка: бежит, бежит!
     -- И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. "Другие
едут, и я поеду", -- рассказывала мать Лиды, сморкаясь  в платок. -- Ну вот,
съездила... узнала.
     -- Молодежь, молодежь, -- скрипела тетя с красным ли­цом.
     Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала:
     -- Ой, а это когда купили?
     Мать или отец отвечали:
     -- Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало.
     Пришел молодой человек с  книжками и с  множеством значков на  груди --
новый квартирант, студент.
     Их знакомил сам отец.
     -- Наша новаторша, -- сказал он, глядя на дочь с тонкой снисходительной
усмешкой.
     Лида  ласково  и  значительно посмотрела  на квартиранта. Тот почему-то
смутился, кашлянул в ладонь.
     -- Вы в каком? -- спросила Лида.
     -- В педагогическом.
     -- На каком факе?
     -- На физико-математическом.
     -- Будущий физик, -- пояснил  отец и ласково потрепал молодого человека
по плечу. -- Ну вам небось поговорить хо­чется... Я пошагал в магазин. -- Он
ушел.
     Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И улыбнулась.
     -- У вас есть сигаретка?
     Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит.  И сел с книжками
к столу.

     Потом сидели родственным кружком, выпивали.
     Студент  тоже сидел вместе со всеми; он попробовал  было отказаться, но
на него обиделись самым серьезным образом, и он сел.
     Отец Лиды --  чернявый человек с  большой  бородавкой на подбородке и с
круглой   розовой  плешиной  на  голове,  с  красными  влажными  губами,  --
прищурившись, смотрел на дочь.
     Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо, шептал:
     -- Ну, скажите, если  уж честно: таких ли хрупких созданиев посылать на
эти... на земли? А? Кого они  агитируют! Тоже, по-моему, неправильно делают.
Ты попробуй меня са­гитируй!..
     Глаза его маслено блестели.
     Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой.
     -- А таких зачем?  Это ж... эк... это ж -- сосуд, который... эк... надо
хранить. А?
     Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою та­релку.
     А  Лида  болтала ногами  под столом,  весело смотрела на квартиранта и,
капризничая, кричала:
     -- Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не кушает!
     Студент кушал мед.
     Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга.
     Говорили о кровельном железе, о  сараях,  о том, что како­го-то Николая
Савельича скоро "сломают", и Николай Савельич получит "восемнадцать метров".
     Толстая тетя с красным носом все учила Лиду:
     -- А теперь, Лидуся... слышишь?  Теперь  ты должна... как девушка!.. --
Тетя стучала пальцем по столу. -- Теперь ты должна...
     Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко спра­шивала:
     -- Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника?  Положи ему.  -- И
весело смотрела на квартиранта.
     Отец Лиды склонялся к студенту и шептал:
     -- Заботится... а? -- И тихо смеялся.
     -- Да, -- говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к чему он
говорит это "да".
     Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо:
     -- Ты думаешь, он  мне  легко достался, этот домик...  эк... взять хотя
бы?.. Сто двенадцать тыщ -- как один рупь.. эк... на! А откуда они у меня? Я
ж не лауреат  какой-нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят на руки.
Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. -- Он похлопал себя по лбу.
-- А вы с какими-то землями!.. Кто туда едет? Кого  приперло. Кто свою жизнь
не умеет наладить,  да еще вот такие глупышки вроде дочки моей... Ох, Лидка!
Лидка! -- Отец Ли­ды  слез со студента и вытер губы  салфеткой. Потом  снова
повернулся  к студенту:  --  А  сейчас  поняла  --  не  нарадуется  сидит  в
родительском доме. Обманывают вас, молодых...
     Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с варе­ньем, повернулся к
хозяину и сказал довольно громко:
     -- До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно смотреть.
     Отец Лиды опешил... открыл рот и перестал икать.
     -- Ты... вы это на полном серьезе?
     -- Уйду я от вас. Ну и хамье... Как только не стыдно! --  Студент встал
и пошел в свою комнату.
     -- Сопляк! -- громко сказал ему вслед отец Лиды.
     Все молчали.
     Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубы­ми глазами.
     -- Сопляк!! -- еще раз сказал отец и встал и бросил  сал­фетку на стол,
в вазочку с вареньем. -- Он меня учить будет!
     Студент появился  в  дверях с чемоданом в руках, в пла­ще... Положил на
стол деньги.
     -- Вот -- за полмесяца. Маяковского на вас нет! -- И ушел.
     -- Сопляк!!! -- послал ему вслед отец Лиды и сел.
     -- Папка, ну что ты делаешь?! -- чуть не со слезами вос­кликнула Лида.
     -- Что "папка"? Папка...  Каждая  гнида будет учить в сво­ем  доме!  Ты
молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагу­лялась? Ну  и сиди помалкивай. Я
все эти ваши штучки  знаю! -- Отец застучал  пальцем по  столу,  обращаясь к
жене и к дочери. --  Принесите, принесите у меня в  подоле... Выго­ню обоих!
Не побоюсь позора!
     Лида встала и пошла в другую комнату.
     Стало тихо.
     Толстая  тетя с  красным  лицом поднялась из-за  стола и, охая, пошла к
порогу.
     --  Итить надо домой...  засиделась у вас. Ох, Господи, Господи, прости
нас, грешных.
     ...В  Лидиной  комнате  тихо  забулькал  радиоприемник  -- Лида  искала
музыку.
     Ей было грустно.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Мечты

     Как-то зашел я в гостиничный ресторан -- подкрепить­ся. Сел. Жду.
     Подходит официант...  Опрятный,  курносый, с лицом,  которые забываются
тут же. Впрочем, у этого в глазах  было некое презрение, когда он слушал. Он
слушал  и  чуть  кивал  головой.  И  в  глазах его,  круглых, терпеливых,  я
обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице...  И
я без труда узнал человека.
     Лет двадцать  пять назад  мы с  ним работали на  одной стройке, жили  в
общежитии в  одной комнате.  Было нам по  шестнадцать  лет,  мы  приехали из
деревни, а так как город нас обоих крепко припугнул, придавил, то и стали мы
вроде друзья.
     Работали... А потом нас  тянуло куда-нибудь, где  потише.  На кладбище.
Это странно, что мы туда наладились, но так. Мы там мечтали. Не помню, о чем
я тогда мечтал, а выду­мывать теперь тогдашние мечты -- лень. Тогда бы, в то
вре­мя, если бы кто  спросил, наверно, соврал бы --  что-нибудь про летчиков
бы, моряков: я был скрытный, к тому же умел врать. А теперь забыл... Всерьез
захотел вспомнить --  о  чем же все-таки мечталось?  -- и  не  могу.  Забыл.
Помню, смот­рел  тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравил­ся Олег
Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бо­роться. До того доходило, что
иду, бывало, по улице и так с головой влезу  в эту "тайную борьбу", что мне,
правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках. И даже
делал это мастерски --  никто не замечал. Но едва ли я рассказывал про такую
мечту. Да  и  не  мечта это была, а иг­ра, что ли,  какая-то.  Как  про  это
расскажешь.
     А  он рассказывал. Он мечтал быть официантом. Я хоро­шо  помню,  как он
азартно напирал и шлепал губами про то, как официанты хорошо живут,  богато.
Он был тогда  губо­шлеп,  а  потом,  как стал,  видно,  официантом,  то губы
подоб­рал, сдержанный стал, вежливый.  Только что это за пре­зрение у него в
круглых глазах?  Никакого  презрения тогда  не намечалось,  наоборот,  дурак
дураком был, простодуш­ный и  до смешного доверчивый. Даже я  учил его, чтоб
он не был таким доверчивым.
     Меня не удивляло, что он хочет быть официантом. Я, на­верно, думал: "Ну
и будь!" Не отговаривал.  Даже, наверно, гордился  потихоньку, что сам  я не
хочу  быть официантом, даже когда голодали. Но это теперь легко сказать, что
-- гор­дился, а гордился  ли -- не  помню. Однако хорошо помню, что он хотел
быть  официантом. Я только то и помню: клад­бище калужское, и  что он  очень
хотел быть официантом.
     Кладбище было старое, купеческое.  На нем, наверно, уже не хоронили. Во
всяком  случае,  ни разу  мы не  наткну­лись на  похороны. Каких-то старушек
видели  --  сидели на  скамеечках старушки.  Тишина... Сказать,  чтоб  мысли
ка­кие-нибудь  грустные  в  голову  лезли, -- нет. Или  думалось: вот,  жили
люди... Нет.  Самому  жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры
выйти. Скулила душа, тоскова­ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были
с  ним  раз­норабочими,  гоняли  нас  туда-сюда,  обижали  часто.  Особен­но
почему-то нехорошо  возбуждало всех, что мы -- только что из  деревни, хоть,
как  я теперь понимаю,  сами  они, многие, -- в  недалеком  прошлом  -- тоже
пришли  из  деревни. Но они никак этого не  показывали, и  все время шпыняли
нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?"
     Помню еще  надгробия  каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же
было тащить сюда  такую тяжесть? На  подводах, что ли? Надписи  на камнях --
все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби­ще
только купеческое? Тишина  была на кладбище. Оттор­говали купцы, отшумели...
Лежат.   Долго-долго  будут  ле­жать,  пока   не  раскурочат  кладбище   под
какой-нибудь  завод.  У  нас  в  деревне  забросили  старое кладбище,  стали
хоронить на новом месте, на горе.
     Да,  так  вот -- официант. Странно,  что я никак  не встре­вожился,  не
заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю  -- почему-то
не захотел. Может,  пото­му,  что был я крепко  с похмелья, а  он возьмет да
подумает, что у  меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе­ждать --
совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я
стал наблюдать за ним. И полу­чил какое-то жестокое удовольствие.  Он совсем
изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда
бы  мне не узнать  его. Я сказал, что обнаружил у не­го в глазах  презрение.
Никакого презрения!  Тут  же  подошел к соседнему  столику и  таким  изящным
полупоклоном изо­гнулся,  да  так весело,  беззаботно, добро  улыбнулся, что
ку­да   тебе!   Помурлыкал  что-то  насчет  закуски,   посоветовал,  покивал
причесанным на  пробор  шарабанчиком, взмахнул салфетк