а больно уела.
     Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней укусить.
     -- Не знаешь, кто это вот тут, -- показал на кровать, -- честно с чужим
мужиком миловался? Не приходилось слы­шать?
     -- Приходилось.  А тебе не приходилось слышать,  кто  на этом  же самом
месте от живой жены с  чужой бабой миловался? Я одинокая была,  вдова, а  ты
семейный. Поганец ты...
     Тимофей  еще  выпил. Вот теперь он, кажется,  все  по­нял:  жалко себя,
жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
     -- Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
     Поля засмеялась.
     -- Чего смеешься? -- спросил Тимофей.
     -- А чего мне не посмеяться?
     -- Не надо... Тебе не личит -- зубы кривые.
     -- А ведь когда-то не замечал...
     -- Замечал,  почему не замечал, только...  Эхма!  Что ведь и обидно-то,
дорогуша моя: кому дак все  в  жизни -- и обра­зование, и оклад дармовой,  и
сударка пригожая, с сахар­ными  зубами.  А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с
гниль­цой...
     --  Во змей-то! -- изумилась Поля. -- Козел вонючий. Ну-ка забирай свою
бутылку --  и чтоб духу  твоего тут не бы­ло! А  то возьму  ухват  вон да по
башке-то по умной... Умник!
     Тимофей аккуратно надел  на  бутылку  железненькую  ко­сыночку, устроил
бутылку  во  внутренний  карман пиджака и,  не торопясь, пошел прочь.  Стало
вроде  малость полегче.  Но  хотелось еще  кому-нибудь досадить. Кому-нибудь
также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
     Пришел  он  домой,  а  дома, в прихожей избе, склонив­шись  локотком на
стол,  сидит... Николай-угодник. По  всем описаниям,  по  всем рассказам  --
вылитый Николай-угод­ник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек.
Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
     -- Ну, здравствуй, Тимофей, -- говорит.
     Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги ста­ричку. И, стараясь
тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
     -- Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, ба­тюшка.
     Угодник весь  как-то  встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил
пальцем.
     -- Пьяненький?
     -- А -- есть маленько! --  с отчаянной какой-то  весело­стью, с любовью
продолжал Тимофей. --  С  тоски  больше... не  обессудь,  батюшка.  С тоски.
Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил -- чего, думаю, теперь не
попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
     Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
     -- С чего тоска-то?
     --  Тоска-то? А  бог  ее знает!  Не  верим больше --  вот и  тос­ка.  В
боженьку-то  перестали  верить,  вот  она   и  навалилась,  матушка.  Церквы
позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
     -- А ты веровал ли когда?
     -- Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В ро­ждество Христа
славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
     -- Сам-то не коммунист?
     --  Откуда! Я  бы, может, и коммунистом  стал --  перед то­бой-то  чего
лукавить!  -- но был у меня  тесть -- ни дна бы  ему,  ни покрышки! -- его в
тридцатом году раскулачили...
     -- Ну.
     -- Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикал­ся никогда.
     Угодник больше того удивился. Горько удивился.
     -- Ты что, Тимофей?
     --  Как на духу батюшка!  Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу  --
как понимать-то?
     Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью бе­лую бородку.
     -- Чего  пришел...  Да  вот  попроведать  вас, окаянных,  при­шел.  Ты,
однако, подымись с колен-то.
     --  Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что,  ба­тюшка,  так вот
походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
     -- Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
     -- Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, ни­когда не был, так
--  заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то...  Трепач
он был,  тесть-то. Дурак  дураком. Ботало коровье.  Жил, правда, крепко. А я
середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
     -- И что же он, тесть-то?
     -- Отпыхтел свое, пришел. Я  его так и не видел -- далеко живем друг от
друга.  У сына он живет, балда старая.  А сын далеко  где-то. Так, говоришь,
испаскудился народишко?
     -- Здорово испаскудился, -- серьезно сказал Угодник.
     --  Совсем  никудышный стал  народ!  --  подхватил  Тимо­фей.  -- Пьют,
воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то
-- господи-господи, что делается!
     -- Приворовываешь?
     -- Приворовываю, батюшка.  Ребятишек  вон  выучил --  на какие бы шиши,
так-то? Батюшка... --  Тимофей весь со­брался,  подполз поближе.  -- Чего  я
тебя хотел попросить...
     -- Ну?
     -- Ты там  к  господу  нашему,  Исусу Христу, близко си­дишь...  К деве
Марии... Посоветуйтесь там сообча да и... это... Шибко уж жалко, батюшка! До
того  жалко,  сердце  обмира­ет.  Ведь  я  мужик-то  неглупый, ведь  у  меня
грамотешки-то совсем  почти  нету,  а  я  вон  каких молодцев  обвожу вокруг
пальца...
     -- Не пойму я.
     -- Родиться  бы мне ишо разок! А? Пусть это не  считает­ся, что прожил,
-- родите-ка вы меня шло разок. А?
     Угодник опять невольно рассмеялся.
     -- То жалуется -- тоска, а то... Ну и сукин ты сын, Тимоха!
     -- Да  потому я жалуюсь, что жизнь-то  не вышла! -- Ти­мофей  готов был
заплакать злыми слезами. -- Ты вот сме­ешься, а мало тут  смешного, батюшка,
одна грусть-тоска зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то  как! Разве ж я
не вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! -- да  растереть,
вот и вся моя жизнь.
     -- А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...
     -- Перво-наперво я б на  другой бабе женился. Про  любовь даже в Библии
писано, а для меня -- что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи,
--  одинаково.  Или  как  все одно  килу смолоду нажил --  так и  жена  мне:
кряхтишь, а но­сишь. Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего.
Хайло разинет и давай  --  только и знает.  Сундук пле­теный, не баба. Из-за
нее больше и  приворовываю-то.  Жад­ная!.. Несусветно жадная.  А  с  моей-то
башкой --  мне  бы и  в начальстве  походить тоже бы не мешало... Из меня бы
прокурор, я думаю, неплохой бы получился,  -- Тимофей  за­смотрелся снизу  в
святые  глаза  Угодника.  --  Тестюшку,  на­пример,  своего  я  б  тада  так
законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...
     -- Цыть! -- зло  сказал старичок. -- Ведь я  и есть  твой тесть, дьявол
ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?
     Тимофей, удовлетворенный, поднялся  с колен, отрях­нул штаны и спокойно
и устало сказал:
     -- Гляди-ка, правда -- тесть. Тестюшка! Ну, давай  вы­пьем. Со стречей.
Вишь, за кого я тебя принял...
     -- Допился, сукин сын!
     -- Все секреты свои  рассказал тебе. Тц! Ну,  ничего  -- знай. Вот ведь
как обознался! Это ж надо так вклепаться... А-я-я-яй.
     ...Потом,  когда выпили, тесть,  оскорбленный  за себя и за дочь, тыкал
под нос Тимофею опрятный кукиш и твер­дил скороговоркой:
     -- Вот тебе,  а не  другую  жись! Вот тебе -- билетик на вто­рой сеанс!
Ворюга...
     А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:
     -- Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!
     -- Я тебя самого посажу, ворюга!
     -- Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, ли­шенцу?
     -- Вот, вот тебе -- билетик на  второй сеанс! Хе-хе-хе! Другой раз жить
собрался!.. На-ка! --  тесть-угодник хотел опять угодить  под нос зятю белым
кукишком, но зять вылил ему на голову стакан  водки и, пугая, полез в карман
за спич­ками.
     -- Подожгу ведь...
     Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.
     --  Чего  ты,  Тимоха?..  Над  старым-то человеком...  Бес­стыдник  ты!
Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...
     -- В том-то  и дело, что не знаю, -- миролюбиво уже  ска­зал Тимоха. --
Не  знаю,  тестюшка,  не знаю.  Я б все честно сказал, только не  знаю, чего
такое со мной делается. При­стал, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали
сивку... Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко -- песня-то была
хорошая. Прости за комедию-то. Прости ве­ликодушно.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Боря

     В  палату привели  новенького.  Здоровенный  парень,  пол­ный,  даже  с
брюшком,  красивый,  лет двадцати семи, но с разумом двухлетнего ребенка. Он
сразу с порога заулыбался и всем громко сказал:
     -- Пивет, пивет!
     Многие, кто лежал тут уже не первый раз, знали этого парня. Боря. Живет
у базара с отцом и матерью, в воскрес­ные дни, когда народу на базаре много,
открывает окно и ла­ет на людей, не зло лает -- весело. Он вообще добрый.
     -- Пивет, Боря, пивет! Ты зачем сюда? Чего опять натво­рил?
     Няня, устраивая Боре постель, рассказывает:
     -- Матерю с отцом разогнал наш Боря.
     -- Ты што же это, Боря?! Мать с отцом побил?
     Боря зажмуривает глаза и энергично трясет головой:
     -- Босе не бу, не бу, не бу!.. -- больше не будет.
     -- За што он их?
     -- Розу не купили! Стал просить матерю -- купи ему ро­зу, и все.
     -- Босе не бу, не бу!
     -- Ложись теперь и лежи. "Не бу!"
     -- А мама пидет? -- пугается Боря, когда няня уходит.
     -- Мама пидет, пидет,  -- успокаивают  его больные. -- Сам  разогнал, а
теперь -- мама.
     В палате стало  несколько  оживленнее.  С дурачками, я за­метил,  много
легче,  интереснее, чем с  каким-нибудь умни­цей,  у которого  из  головы не
идет, что он  -- умница.  И еще: дурачки,  сколько я  их видел, всегда почти
люди  добрые,  и  их жалко,  и неизбежно тянет  пофилософствовать.  Чтоб  не
философствовать  в  конце  -- это  всегда  плохо,  -- скажу  те­перь, какими
примерно  мыслями я закончил  свои  наблюде­ния  за Борей  (сказать все-таки
охота).  Я  думал: "Что же жизнь -- комедия или трагедия?" Несколько красиво
написалось, но мысль по-серьезному уперлась сюда; комедия или тихая,  жуткая
трагедия, в которой  все мы  --  от  Наполеона до  Бори -- неуклюжие,  тупые
актеры, особенно Напо­леон со скрещенными руками  и треуголкой. Зря все-таки
воскликнули:  "Не жалеть надо человека!.." Это тоже  -- от  неловкой, весьма
горделивой позы. Уважать -- да. Только ведь уважение  -- это  дело наживное,
приходит с  культу­рой. Жалость -- это  выше нас, мудрее наших  библиотек...
Мать --  самое уважаемое, что  ни есть в жизни, самое род­ное -- вся состоит
из жалости. Она любит свое дитя, уважа­ет, ревнует, хочет ему добра -- много
всякого, но неизмен­но, всю  жизнь --  жалеет.  Тут Природа распорядилась за
нас.  Отними-ка  у  нее  жалость,  оставь   ей  высшее  образование,  умение
воспитывать,  уважение... Оставь ей все,  а  отними жалость,  и жизнь  в три
недели  превратится во  всесветный бардак. Отчего  народ  поднимается весь в
гневе, когда на  по­роге враг? Оттого, что всем  жалко всех  матерей, детей,
род­ную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю -- и про святой
долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но еще -- в огромной мере -- жалко.
     Ну, самая пора вернуться к Боре. Я не  специально  на­блюдал за ним, но
думал о нем много. Целыми днями в па­лате, в коридоре только и слышалось:
     -- Пиве-ет! А мама?.. Пидет?
     -- Придет, Боря, придет, куда она денется. Пусть хоть маленько отдохнет
от тебя.
     Боря смеется, счастливый, что мама придет.
     -- Атобус, атобус?.. Да?
     -- На автобусе, да.
     Даже когда мы отходим ко сну, Боря все спрашивает:
     -- Мама пидет?
     Он никому не надоедает. Уколы переносит стойко, толь­ко сильно жмурится
и изумленно говорит:
     -- Больно!
     И потом с восторгом всем говорит, что было больно.
     Над  ним  не смеются, охотно отвечают,  что  мама  "придет, придет"  --
больше, сложнее Боря спрашивать не умеет.
     Один  раз  я  провел,  как  я теперь  понимаю, тоже доволь­но неуклюжий
эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я подсел рядом, позвал:
     -- Боря.
     Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго
глядел... Я хотел понять: есть ли там  хоть  искра разума или он угас давно,
совсем?  Боря тоже глядел на  меня.  И  я не наткнулся -- как  это  бывает с
людьми здра­выми -- ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла­зах, ни
на  какой молчаливый вопрос,  ни на какое недоуме­ние, на что  мы, смотрящие
здравым в глаза, немедленно тоже молча  отвечаем -- недоумением, презрением,
вызы­вающим:    "Ну?"    В    глазах    Бори     всеобъемлющая,    спокойная
доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков. Мне стало не по себе.
     --  Мама  пидет, --  сказал я, и стало  совсем стыдно. А  встать и уйти
сразу -- тоже стыдно.
     -- Мама пидет? Да? -- Боря засмеялся, счастливый.
     -- Пидет мама, пидет,  -- я оглянулся  --  не наблюдает ли кто за мной?
Это было бы ужасно. У всех как-то это легко, походя получается. "Мама пидет,
Боря!  Пидет".  И  все.  И идут  по своим  делам  -- курить, умываться, пить
лекарство. Я сидел на скамеечке, точно  прирос к ней, не отваживался еще раз
сказать: "Мама  пидет". И  уйти  тоже не мог -- мне казалось, что услышу  --
самое оскорбительное, самое унич­тожающее, что есть в  запасе у человека, --
смех в спину себе.
     -- Атобус? Да?
     --  Да, да  -- на автобусе приедет,  --  говорил  я и  отводил  глаза в
сторону.
     --  Пивет!  --  воскликнул  Боря  и пожал  мне руку.  Хоть  ум­ри,  мне
казалось, что он издевается надо  мной. Я встал и  ушел  в  палату.  И потом
незаметно следил за Борей  --  не  смеется  ли  он,  глядя на  меня со своей
кровати. Надо осто­рожней с этим народом.
     Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на  скамеечке... Сидит,  задумчиво
смотрит  перед собой.  Я  в такие минуты гляжу на него со  стороны и  упорно
думаю: неужели он злиться умеет? Устроил же скандалевич дома из-за того, что
ему не купили  розу. Расплакался, начал стулья кидать,  мать подвернулась --
мать  толканул, отца... Тогда почему же он  -- недоумок? Это вполне разумное
решение вопроса: вы­мещать  на близких досаду, мы все  так делаем. Или он не
по­нимает, что сделал?  Досаду  чувствует, а  обиду как следует причинить не
умеет...
     В соседней палате объявился некий псих с длинными ру­ками, узколобый. Я
боюсь чиновников, продавцов и вот та­ких, как  этот  горилла. А они каким-то
чутьем угадывают, кто их боится. Однажды один чиновник снисходительно,  чуть
грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила
кулацкая  пуля... "Хорошо, что ри­кошетом,  а то бы...  Так что если думают,
что мы только за столами сидеть умеем, то..."  И я  напрягался изо всех сил,
всячески показывал, что верю ему, что мне очень интерес­но все это.
     Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо­ре и долго, бурно
рассказывал, как  он  врезал  теще,  соседу,  жене...  Что у него паспорт  в
милиции. "Я пацан с веселой душой, я не люблю, когда они начинают мне..."
     Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет.
     --  Этот, дурак ваш...  дал ему  сигарету:  ешь,  говорю, слад­кая. Всю
съел!
     Мы молчали. Когда вот так  вот является хам,  крупный хам, и говорит со
смехом, что он  только  что  сделал  гадость, то всем  становится  горько. И
молчат.  Молчат потому, что  разговаривать  бесполезно.  Тут надо сразу бить
табуреткой  по голове  -- единственный  способ сказать хаму, что  он сде­лал
нехорошо. Но возню тут, в палате, с ним никто не соби­рается затевать. Он бы
с  удовольствием  затеял.  Один  преж­девременный старичок, осведомитель  по
склонности  души, пошел  к сестре  и рассказал,  что "пацан с веселой душой"
за­ставил  Борю съесть сигарету. Сестра нашла "пацана" и  ста­ла отчитывать.
"Пацан" обругал ее матом. Сестра --  к вра­чу. Распоряжение  врача: выписать
за нарушение режима.
     "Пацан" уходил из больницы, когда все были во дворе.
     -- До  свиданья,  урки с мыльного завода!  -- громко  по­прощался он. И
засмеялся.  Не знаю, не стану  утверждать, но, по-моему, наши  самые далекие
предки очень много смеялись.
     Больница наша  -- за городом, до автобуса идти  километ­ра  два леском.
Четверо,  кто  полегче  на  ногу  и  понадежней в  плечах, поднялись и пошли
наперерез "пацану с веселой душой".
     Через  минут  двадцать они  вернулись, слегка  драные,  но довольные. У
одного надолго, наверно, зажмурился левый глаз.
     Четверо негромко делились впечатлениями.
     -- Здоровый!..
     -- Орал?
     --  Матерился. Права качать начал, рубашку на себе  по­рвал, доказывал,
что он блатной.
     На крыльце появляется Боря  и к кому-то опять бросает­ся  с  протянутой
рукой.
     -- Пиве-ет!
     -- Пивет, Боря, пивет.
     -- А мама пидет?
     -- Пидет, пидет.
     Жарко. Хоть  бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь расколыхать  этот
душный покой... Скорей бы отсюда -- ку­да-нибудь!


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Даешь сердце!

     Дня за три до  Нового года,  глухой  морозной ночью, в селе Николаевке,
качнув  стылую  тишину,  гулко  ахнули  два  выстрела.  Раз  за  разом... Из
крупнокалиберного ружья. И кто-то крикнул:
     -- Даешь сердце!
     Эхо выстрелов долго гуляло над селом. Залаяли собаки.
     Утром выяснилось: стрелял ветфельдшер Александр Иванович Козулин.
     Ветфельдшер  Козулин жил  в этом селе всего  полгода. Но  даже когда он
только появился,  он  не вызвал у николаевцев  никакого к  себе интереса. На
редкость  незаметный  человек.  Лет  пятидесяти,  полный,  рыхлый...  Ходил,
однако, скоро. И смотрел вниз.  Торопливо здоровался и тотчас опускал глаза.
Разговаривал  мало, тихо,  неразборчиво  и все как будто  чего-то  стыдился.
Точно знал про  людей  какую-то тайну и боялся, что выдаст  себя, если будет
смотреть им в  глаза.  Не из  страха за себя, а  из стыда и деликатности. Он
даже  бабам не понравился,  хоть они уважают мужиков трезвых и тихих. Еще не
нравилось,  что  он --  одинок.  Почему одинок, никто не знал, но только это
нехорошо -- в пятьдесят лет ни семьи, никого.
     И вот  этот-то человек выскочил за  полночь из дома и дважды саданул из
ружья в небо. И закричал про сердце.
     Недоумевали.
     В  полдень  на  ветучасток  к  Козулину  приехал  грузный,  с  красным,
обветренным лицом участковый милиционер.
     -- Здравствуй, товарищ Козулин!
     Козулин удивленно посмотрел на милиционера.
     -- Здравствуйте.
     -- Надо будет... это... проехать в сельсовет. Протокол составить.
     Козулин виновато поискал что-то глазами на полу.
     -- Какой протокол? Для чего?
     -- Что?
     -- Протокол-то зачем? Я не понял.
     -- Стреляли вчера? Вернее, ночью.
     -- Стрелял.
     --  Вот   надо   протокол   составить.   Предсельсовета   хочет  это...
побеседовать с вами. Чего стрельбу-то открыли? Испугались, что ль, кого?
     -- Да нет... Победа большая в науке, я отсалютовал.
     Участковый с искренним интересом, весело смотрел на фельдшера.
     -- Какая победа?
     -- В науке.
     -- Ну?
     -- Я отсалютовал. А что тут такого? Я -- от радости.
     -- Салют в Москве производят, -- назидательно  пояснил участковый. -- А
здесь -- это нарушение общественного по­рядка. Мы боремся с этим.
     Козулин  снял халат, надел пальто, шапку и видом своим  показал, что он
готов ехать объясняться.
     У ворот ветучастка стоял мотоцикл с коляской.
     Предсельсовета ждал их.
     -- Это, оказывается,  ночью-то,  салют был, --  заговорил  участковый и
опять весело посмотрел на Козулина. -- Мне вот товарищ Козюлин объяснил...
     -- Козулин, -- поправил фельдшер,
     -- А?
     -- Правильно -- Козулин.
     -- А какая раз... А-а! -- понял  участковый и засмеялся. И тяжело сел в
большое кожаное кресло. И вынул из план­шета бланк  протокола. -- Извиняюсь,
я без умысла.
     Председатель  скрипнул   хромовыми   сапогами,  поправил  рукой  ремень
гимнастерки  (из другого  рукава  свисала  акку­