Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
ытался еще
надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
-- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то
выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было
за ним, -- наверно Коля, -- но его остановили:
-- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в
другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам
себе удивляясь: неужели это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
-- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту
прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется
ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это
чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а
черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный
утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что
ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот
была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это
немногое: корова Манька, да как с матерью носили на себе березки, чтобы
истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало
вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу
реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего
этого и грустно, и по-иному щемило сердце -- и дорого, и больно. И теперь,
когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно
остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет --
что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе
предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за
урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям
собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко
вздохнул.
-- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- сказал он. И
теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
-- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят.
Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox
нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы
крикнули, позвали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу --
красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить
теперь. -- Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: -- Ка-кие
стоят! -- И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
-- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот...
Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так. -- И
запел Егор:
Калина красная,
Калина вызрела,
Я узалеточки-и
Характер вызнала-а,
Характер вызнала-а,
Характер ой како-ой...
Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед.
И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: высокий молодой
парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
-- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася!
-- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись.
-- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был
большой такой, старшиной-то работал... -- Егор тараторил, а сам, похоже,
приходил пока в себя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой
служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Садись, Шура, ужинать
с нами.
-- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и
подвинулся на лавке -- место дал:
-- Давайте.
-- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что.
Да передать тут...
-- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подождет таксист.
-- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть...
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре
как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов
пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец
запутывал других. Бывало это и от растерянности.
-- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были
денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там
тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от
генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных?
Пойдем...
Они вышли.
Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую голову пришла
только такая мысль:
-- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от города и обратно?
Сколько с километра берут?
-- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то недоброе.
-- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько
это?
-- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха.
-- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже
руль. А тридцать шесть -- это... три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят
да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда
съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.
-- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы.
...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала
голос Егора и этого Шуры. И замерла.
-- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и
передай.
-- Я передам. Но ты же знаешь его...
-- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?
-- Получил.
-- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню
подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не советую.
-- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у
него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно,
взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И
говорил негромко, сквозь зубы:
-- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный...
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
-- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я
сказал?
-- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора последним -- злым и
обещающим -- взглядом. И пошел к машине.
-- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как машина
развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
-- Егор... -- начала она было.
-- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Долги, так
сказать. Больше они сюда не приедут.
-- Егор, я боюсь, -- призналась Люба.
-- Чего? -- удивился Егор.
-- Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...
-- Брось! -- резко сказал Егор. И еще раз сказал: -- Брось. Садись. И
никогда больше не говори об этом. Садись... -- Егор потянул ее за руку
вниз. -- Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо -- за спиной стоять,
невежливо.
Люба села.
-- Ну? -- спросил весело Егор. -- Что закручинилась, зоренька ясная?
Давай-ка споем лучше!
-- Господи, до песен мне...
Егор не слушал ее.
-- Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня. -- И Егор запел:
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...
-- Да я ее знаю! -- сказала Люба.
-- Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
Калина...
-- Егор, -- взмолилась Люба, -- Христом Богом прошу, скажи, они ничего
с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
-- Не злись, Егорушка. Ну что ты? -- И Люба заплакала. -- Как же ты
меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да
что уж я -- проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
-- Веришь ты мне?
-- Веришь, веришь... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не
испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь...
-- О-о!.. -- взвыл Егор. -- Станешь тут ударником! Нет, я так никогда
ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!
Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.
-- Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?
-- Все будет хорошо, -- четко, раздельно сказал Егор. -- Клянусь, чем
хочешь... всем дорогим. Давай песню. -- И он запел первый:
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту
забылась, успокоилась.
Я у залеточки
Характер вызнала,
Характер вызнала-а,
Характер -- ой какой,
Я не уважила,
А он ушел к другой.
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
-- Спишите слова, -- сказал он.
-- Ну, Петро, -- обиделась Люба. -- Взял спугнул песню.
-- Кто это приезжал, Егор?
-- Дружок один. Баню будем топить? -- спросил Егор.
-- А как же? Иди-ка сюда, что скажу...
Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо
заговорил.
-- Петро! -- сказала Люба. -- Я ведь знаю, что ты там, знаю. После
бани!
-- Я жиклер его прошу посмотреть, -- сказал Петро.
-- Я только жиклер гляну... -- сказал Егор. -- Там, наверно, продуть
надо.
-- Я вам дам жиклер! После бани, сказала, -- сурово молвила напоследок
Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в
душу. А тревога та -- стойкая, любящие женщины знают это.
Егор полез через плетень к Петру.
-- Бренди -- это дерьмо, -- сказал он. -- Я предпочитаю или шампанзе,
или "Рэми-Мартин".
-- Да ты опробуй!
-- А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с
содовой...
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То
есть он вел трактор, а на сеялке -- сзади, где стоят и следят, чтоб зерно
равномерно сыпалось, -- стояла молодая женщина с лопаточкой.
Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми бортами -- привез зерно.
Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором:
-- Обедать здесь будешь или домой? -- спросил Петро.
-- Здесь.
-- А то отвезу, мне все равно ехать.
-- Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать?
-- Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот "жиклер", который они вместе
"продували" прошлый раз в бане.
-- У меня дома есть один, все берег его.
-- Может, посмотреть -- чего стреляет-то?
-- Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все
жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
-- Ну гляди. -- И Егор полез опять в кабину. Петро поехал развозить
зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз
у того березового колка, что с края пашни, стоит "Волга" и трое каких-то
людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были -- Губошлеп, Бульдя,
еще какой-то высокий. А в машине -- Люсьен. Люсьен сидела на переднем
сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не было видно, Егор узнал ее по
юбке и по ногам. Мужчины стояли возле машины и поджидали трактор.
Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю
пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем... Густо пахло землей,
так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля
собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые -- готовилась опять породить
жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой
полоской, и солнце в вышине -- все была жизнь, и перла она через край, и не
заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал гаечный ключ -- не
такой здоровый, а поаккуратней -- и положил в карман брюк. Покосился -- не
виден он из-под пиджака? Вроде не виден.
Поравнявшись с "Волгой", Егор остановил трактор и заглушил мотор.
-- Галя, иди обедать, -- сказал помощнице.
-- Мы же только засыпались, -- не поняла Галя.
-- Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюза
поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному домику. На ходу раза
три оглянулась на "Волгу", на Егора...
Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками
ползли по тому краю; ровный гул их как-то не нарушал тишины огромного
светлого дня.
Егор пошел к "Волге".
Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
-- А грязный-то! -- с улыбкой воскликнул Губошлеп. -- Люсьен, ты глянь
на него!..
Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на подходящего Егора, не
улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не
улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
-- Ну, не узнал бы, ей-Богу! -- все потешался он. -- Встретил бы
где-нибудь -- не узнал бы.
-- Губа, ты его не тронешь, -- сказала вдруг Люсьен чуть хриплым
голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мстительной какой-то
радости.
-- Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тронул! Скажи ему,
чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее...
-- Ты не тронешь его, тварь! -- сорвалась Люсьен. -- Ты сам скоро
сдохнешь, зачем же...
-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно
стало -- проглянуло в глазах, -- что мстительная немощность его взбесилась:
этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого
будет кусать, он, как змея, будет кусать свой хвост. -- А то я вас рядом
положу. И заставлю обниматься -- возьму себе еще одну статью: глумление над
трупами. Мне все равно.
-- Я прошу тебя, -- сказала Люсьен после некоторого молчания, -- не
тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю --
ему нравится.
-- Нам -- конец, а он будет землю пахать? -- Губошлеп показал в улыбке
гнилые зубы свои. -- Где же справедливость? Что он, мало натворил?
-- Он вышел из игры... У него справка.
-- Он не вышел. -- Губошлеп опять повернулся к Егору. -- Он только еще
идет.
Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
-- У него даже и походка-то какая-то стала!.. -- с восхищением сказал
Губошлеп. -- Трудовая.
-- Пролетариат, -- промолвил глуповатый Бульдя.
-- Крестьянин, какой пролетариат!
-- Но крестьяне-то тоже пролетариат!
-- Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри -- читай
"Мурзилку" и дыши носом. Здорово, Горе! -- громко приветствовал Губошлеп
Егора.
-- А чего они еще сказали? -- допрашивала встревоженная Люба своих
стариков.
-- Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда...
-- К Егору?
-- Ну.
-- Да мамочка моя родимая! -- взревела Люба. И побежала из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему -- чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился...
Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Самосвал попятился,
развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
-- Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!..
-- У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала -- не замечала их.
-- Успеем, -- сказал Петро. -- Я же недавно от него...
-- Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей,
Петя!..
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле "Волги", двинулась к березовому колку. Только
женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы.
Группа немного не дошла до берез -- остановилась. О чем-то, видимо,
поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое --
Егор и Губошлеп -- зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
...В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших
у "Волги" пригляделись к нему. Поняли, что самосвал гонит сюда, крикнули
что-то в сторону леска. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп,
пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к "Волге". "Волга"
рванула с места и понеслась, набирая скорость...
Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел,
хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные
пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за
"Волгой". Но "Волга" была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
-- Измажу я тебя, -- сказал Егор, страдая от боли.
-- Молчи, не говори. -- Сильная Люба взяла его на руки. Егор было
запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к
самосвалу.
-- Ничего, ничего, -- гудел он негромко. -- Ерунда это... Штыком
насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать...
Егор слабо качнул головой и вздохнул -- боль немного отпустила.
-- Там пуля, -- сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал.
Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на
коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
-- Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до больницы...
-- Не плачь, -- тихо попросил Егор, не открывая глаз.
-- Я не плачу...
-- Плачешь... На лицо капает. Не надо.
-- Не буду, не буду...
Петро выворачивал руль и так и этак -- старался не трясти. Но все
равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
-- Петя... -- сказала Люба.
-- Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
-- Остановите, -- попросил Егор.
-- Почему, Егор? Скорей надо...
-- Нет... все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
-- Люба, -- позвал Егор, выискивая ее невидящими глазами где-то в небе
-- он лежал на спине. -- Люба...
-- Я здесь, Егорушка, здесь, вот она...
-- Деньги... -- с трудом говорил Егор последнее. -- У меня в пиджаке...
раздели с мамой... -- У Егора из-под прикрытых век по темени сползла
слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор
умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома...
Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему
слышное. Так он в детстве прижимался к столбам.
Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла.
Петр