номоченный, что ли?
     Мужчине жалко было, что они перестали смеяться. Он бы посмеялся еще.
     -- Художник я, -- сказал он. -- На натуру еду. Рисовать.
     Женщина с интересом посмотрела на него.
     -- Что? -- спросил художник.
     -- Ничего. У нас в клубе тоже художник есть.
     -- Да?.. --  Художник не нашел, что сказать о том худож­нике, который у
них в клубе, кивнул головой. -- Художников много.
     -- А вы кого рисуете?
     -- А все. Тебя... вас могу. Хотите?
     Женщина улыбнулась.
     --  Ну, меня-то... чего меня? А вот у  нас виды шибко хо­рошие есть. На
реке. Иной раз придешь по воду утром  и глаз не отведешь -- до того красиво!
Сама думала: вот бы нарисо­вать.
     -- Не пробовала?
     -- Да уж... Вы правда посмотрите те места. Только рано надо. А скажите:
рисовать учат, что ли, или это уж с рожде­нья в человеке заложено?
     -- И с  рожденья,  и  учат... Учиться долго надо...  --  Худож­нику  не
хотелось говорить об этом. --  Ты вот расскажи лучше,  как ты живешь? --  Он
вдруг спрыгнул с телеги, пошел рядом. Улыбался, смотрел на женщину -- А? Как
ты живешь вот в этом раю?! -- Он раскинул руки, оглянулся кругом.
     Женщина улыбалась тоже.
     -- Хорошо живу.
     Мужчина вздохнул всей  грудью...  Отбежал в сторону, со­рвал  несколько
пыльных теплых цветков, догнал телегу, по­дал цветы женщине. Та приняла их с
благодарной улыбкой.
     --  Кукушкины  слезки  называются, -- сказала  она, береж­но  складывая
цветы  в  букетик. -- Нету  ей своего  гнездышка, она  плачет. Где  слезинка
упадет, там цветок вырастет.
     -- Нравятся?  -- Художник прыгнул на телегу.  Прыгая, задел  рукой сгиб
колена женщины, метнул в ее сторону бы­стрый взгляд...
     Женщина поправила  юбку  и продолжала складывать бу­кетик. На  короткое
мгновение в  глазах художника встала картина: здоровая, красивая,  спокойная
женщина бережно  складывает маленький букет из нежно-голубых скорбных цветов
-- кукушкины слезки. Но властное сильное чувство, как горячая волна, окатило
его с  головой...  Картина пропала. Все в мире,  вокруг, представилось вдруг
ярким, скоропрехо­дящим, смертным.
     -- Вообще что жизнь? -- громко заговорил  он. -- Все кончится -- и все!
-- Он  глядел на женщину  -- ждал,  что  она  поймет  его. --  Ну сделаем мы
какое-то  свое дело,  то  есть  бу­дем  стараться!..  -- Художник  досадливо
поморщился -- слова были глупые, мелкие. -- Черт возьми!.. Ты понимаешь?  Ну
сделаем  -- ну и что? А всю жизнь будем себя за горло дер­жать! Такие  уж...
невозможно хорошие мы,  такие  уж... А  по­смотри -- лес, степь, небо... Все
истомилось!  Красотища! Любить надо, и все! Любить, и все! Все  остальное --
муть.  -- Он  как  будто  спорил  с кем,  доказывал --  говорил  запальчиво,
взмахивал рукой... И смотрел на женщину. Ждал.
     Она внимательно слушала. Она хотела понять. Мужчина тронул ее за руку.
     -- Ну, что смотришь? Не  понимаешь  меня?  -- Положил руку на ее мягкое
плечо, хотел привлечь к себе.
     Женщина резко вывернула плечо, в упор,  до обидного спокойно, просто --
как по лицу ударила -- глянула на него. Сказала чужим резким голосом:
     -- Понимаю. -- И отвернулась.
     Художник отдернул руку -- точно обжегся... Растерянно улыбнулся.
     --  О!..  О, какие мы!  --  Помолчал, глядя на женщину, по­том  сердито
сказал: -- Поживем... и нас не будет. И все. Во­обще к черту все! -- устало,
с тихой злобой добавил он. Под­нял ноги  на телегу, лег  и  уткнулся лицом в
пахучую траву.
     Долго ехали так.
     Звякала  в передке телеги железка. Фыркал Гнедко. В ле­су,  пронизанном
низким солнцем, звенели хоры птиц. Нечто огромное, светлое, мягко  ступая по
травам, шагало по земле.
     Женщина раза два оборачивалась назад, смотрела на своего попутчика. Тот
не шевелился. На узкой спине  его,  под дорогой  шелковой  рубашкой, торчали
острые лопатки. Около уха, на виске, трепетно пульсировала голубая жилка.
     -- Сколько времени сейчас? -- спросила женщина.
     Мужчина сел, глядя вперед, на дорогу, тихо сказал:
     --  Вы это...  извините  меня.  Наговорил я тут, самому тош­но.  --  Он
нахмурился, ослабил галстук, глянул  на женщину... Она тоже смотрела на него
внимательно, точно изучала.
     -- Ничего,  -- сказала она, и  уголки губ ее дрогнули в насмешливой, но
какой-то  очень  доброй, необидной улыбке.  -- И лес, и  поле  -- все  в ход
пошло?
     Мужчина тоже смущенно улыбнулся.
     -- В том-то и дело -- философия сразу нашлась! -- Он провел  ладонью по
лицу. -- Как ворованного хлеба поел.
     -- Шибко-то не казнись. Все вы... только дай волю.
     Мужчина достал портсигар, закурил. Обхватил длинны­ми руками голенастые
ноги  и  задумался. У  него был  вид не­приятно изумленного  и  подавленного
человека.
     -- Все?
     -- А то?..
     -- Да нет, не все, конечно. Долго нам еще ехать?
     -- Километра два.
     -- Не все... зря ты так, -- повторил мужчина.
     Женщина ничего на это не сказала.
     Лес кончился. Дорога пошла полем, в хлебах.
     Тихо опускался  вечер.  По земле  разлилась  мягкая задум­чивая грусть.
Ударили первые перепела.
     Мужчина курил, смотрел на четкий, правильный про­филь женской головы.
     -- Хорошая ты, -- вдруг сказал он просто. -- Тебя как зовут?
     -- Нина.
     -- Хорошая ты, Нина.
     --  Да уж... --  Женщина  не  обернулась к  нему; в  голосе  ее были  и
смущение, и радость, тихая, не забытая еще радость недавних лет.
     -- Я тебя рисовать буду
     -- Как это? -- Нина повернулась к нему и тотчас отверну­лась.
     -- Ну... про тебя... Картина будет называться "Кукушки­ны слезки".
     -- Господи! -- только и сказала Нина.
     Немножко помолчали.
     -- А тебя как зовут? -- спросила Нина.
     -- Сергей.
     -- Жить-то где будешь?
     -- Не знаю...
     --  У нас можно. Мы вдвоем с мамой, а дом большой. По­ловина  все равно
пустует. У реки как раз... Сергей помолчал.
     -- Мне, понимаешь... это... Ты обиделась?
     -- Ну и ладно. И хорошо, что стыдно. -- Она наклонилась вперед и огрела
мерина вожжами. Телега дернулась и громко застучала по дороге.
     -- Нина! -- позвал художник.
     -- Ну... -- Нина упорно не оборачивалась к нему.
     -- Ты обиделась?
     -- Да  ладно!.. На вас на всех обижаться -- обиды не  хва­тит.  Не надо
больше про это говорить. Вон Березовка наша.
     Впереди  показалась  деревня.  Ранняя  заря  окрасила  кры­ши  домов  в
багровый  цвет,  и  они  неярко,  сильно  тлели   по­среди  молодого  золота
созревающих хлебов.
     -- Нарисовал бы вот такой  вечер? -- спросила  Нина. -- Видишь, красиво
как.
     -- Да, -- тихо сказал художник. Помолчал и еще раз ска­зал: -- Да.
     Хорошо было, правда.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Леля Селезнева с факультета журналистики

     На реке Катуни, у деревни Талица,  порывом ветра сорва­ло паром. Паром,
к счастью, был пустой. Его отнесло до бли­жайшей отмели и шваркнуло о камни.
Он накрепко сел.
     Пора была страдная. В первые же три часа на той стороне  реки скопилось
машин двадцать с зерном. И подъезжали и подъезжали новые. И подстраивались в
длинную вереницу "ЗИЛов", "ГАЗов"...  В объезд  до  следующего  парома  было
километров триста верных. Стояли. Ждали.
     Председатель Талицкого сельсовета Трофимов  Кузьма, надрываясь, орал  в
телефон:
     -- А что я-то сделаю?! Ну!.. Да  работает же бригада!  А?  Всех послал,
конечно!.. А  я-то что могу?! -- Бросал трубку и горько  возмущался: -- Нет,
до чего интересные люди!
     Тут же,  в сельсовете, сидела  молоденькая девушка из приезжих и что-то
строчила в блокнот.
     -- Я с факультета журналистики,  Леля Селезнева, --  представилась она,
когда пришла. -- А сейчас я к вам из кра­евой газеты. Что вы предприняли как
председатель сельсове­та? Конкретно!
     Замученный Трофимов посмотрел  на  нее,  как  на  теле­фонный  аппарат,
закурил и сказал:
     -- Все предприняли, милая девушка.
     Леля села в уголок, разложила  на коленках блокнот  и принялась писать.
Она  была  курносая,  с  красивыми темны­ми глазами, с короткими волосами, в
непомерно узкой юбке.
     Трофимов все кричал в телефонную трубку. Леля строчи­ла. Потом Трофимов
вконец озверел, бросил трубку, встал, злой и жалкий.
     -- У  меня будет такая просьба, -- обратился он к  Леле. --  Кто  будет
звонить, говорите,  что я уехал  на  реку. Когда сде­лают  паром -- черт его
душу знает.
     Леля села к аппарату и стала ждать звонка. Телефон за­звонил скоро.
     -- Да, -- спокойно сказала Леля. -- Слушаю вас.
     -- Кто это?
     -- Это Талицкий сельсовет.
     -- Трофимова!
     -- Трофимов ушел на реку.
     -- Купаться,  что  ли?  -- Человек на  том конце провода  не  был лишен
юмора.
     Леля обиделась.
     -- Между прочим, момент слишком серьезный, чтобы так дешево острить.
     Человек некоторое время молчал.
     -- Кто это говорит?
     -- Это Леля Селезнева с факультета журналистики. С кем имею честь?
     Человек на том конце положил трубку. Пока он нес ее  от уха до рычажка,
Леля услышала, как он сказал кому-то:
     -- Там факультет какой-то, а не сельсовет.
     У  Лели пропало желание отвечать  кому бы то ни  было. Она опять села в
уголок  и продолжала  писать  статью под на­званием  "У  семи нянек дитя без
глазу".  Еще в районе  она  узнала,  что в Талице сорвало паром и что на той
стороне ско­пилось  огромное  число  машин с хлебом.  Узнала  она также, что
талицкий  паром  обслуживают три  района  и  заменить  старый трос,  которым
удерживался паром, новым никто, ни один из районов, не догадался.
     Опять  звонил телефон, Леля не брала трубку. Она дошла до места в своей
статье,  где  описывала  председателя  Трофи­мова.  "...  Это  один  из  тех
работников  первичного звена  аппарата, которые  при первом  же  затруднении
теряются и "выхо­дят в коридор покурить".
     Статья была злая. Леля не жалела ярких красок. Ювеналов бич свистел над
головами  руководителей трех районов. Зато,  когда  она дошла до  места, где
несчастные  шоферы,  собравшись  на  той  стороне у берега,  "с немой тоской
смотрят на неподвижный паром", у Лели на глаза навернулись слезы.
     Телефон звонил и звонил.
     Леля писала.
     В сельсовет заглянула большая потная голова в очках.
     -- Где Трофимов?
     -- Ушел к парому.
     -- Я сейчас только с парома. Нету его там.
     Голова с любопытством разглядывала девушку.
     -- Я извиняюсь, вы кто будете?
     -- Леля Селезнева с факультета журналистики.
     -- Корреспондентка?
     -- Да.
     -- Приятно познакомиться.  --  В комнату вошел  весь че­ловек, большой,
толстый, в парусиновом белом костюме, протянул Леле большую потную  руку: --
Анашкин. Замести­тель Трофимова.
     -- Что с паромом?
     -- С паромом-то? -- Анашкин грузно сел на диван и мах­нул рукой, причем
так,  что  можно  было  понять: нашумели  только,  ничего особенного  там не
произошло. -- Через часок  сделают. Канат лопнул. Фу-у!..  Ну  как, нравится
вам у нас?
     -- Нравится. Значит, паром скоро сделают?
     --  Конечно. --  Анашкин  вопросительно  посмотрел на Лелю.  --  Вы где
остановились-то?
     -- Нигде пока.
     --  Так не годится, -- категорично  заявил Анашкин. --  Пойдемте, я вас
устрою сначала, а потом уж пишите про нас, грешных. Как вас, Лиля?
     -- Леля.
     -- Леля... -- Анашкин молодо поднялся с дивана. -- Хо­тел дочь свою так
назвать... но... жена на дыбошки стала. Красивое имя.
     -- Я не понимаю...
     --  Хочу устроить  вас  пока. Пойдемте ко мне, например...  Посмотрите:
понравится -- живите сколько влезет.
     -- Я  сейчас не  могу.  Вообще я хотела  уехать  сегодня  же.  Если  не
удастся, я  с  удовольствием  воспользуюсь вашей лю­безностью. А  сейчас мне
нужно дописать вот это. -- Леля по­казала на блокнот.
     -- Понимаю, -- сказал Анашкин. -- Жду вас.
     -- До свиданья.
     Анашкин вышел. Он понравился Леле.
     Зазвонил телефон.
     Леля взяла трубку.
     -- Слушаю вас.
     -- Я просил Талицу, -- сердито сказал густой сильный голос.
     -- Это и есть Талица. Сельсовет.
     -- Где председатель ваш?
     -- Не знаю.
     -- Кто же знает? -- Бас явно был не в духе.
     Леле это не понравилось.
     -- Председатель не обязан сидеть здесь с утра до ночи. Вам понятно?
     -- Кто это говорит? -- пророкотал удивленный бас.
     Леля на одну секундочку замешкалась, потом отчеканила:
     -- Это Леля Селезнева с факультета журналистики.
     -- Что же вы налетаете на старых знакомых, Леля с  фа­культета?  -- Бас
потеплел,  и Леля узнала его:  секретарь  рай­кома  партии  Дорофских  Федор
Иванович. Это он три часа назад рассказал ей всю историю с паромом.
     -- Так что же там с паромом-то, Леля? -- поинтересовал­ся секретарь. --
Вы там ближе теперь...
     Леле  сделалось  очень   хорошо  оттого,  что  ее  совершенно  серьезно
спрашивают о том, чем обеспокоены сейчас все на­чальственные головы района и
что  она  ближе  всех  сейчас  к  месту происшествия.  Леля  даже  мимолетно
подумала,  что  надо  будет   узнать,  давно  ли  Дорофских  работает  здесь
секре­тарем и стоит ли его вставлять в разгромную статью.
     -- С паромом следующее: через час он будет готов! -- вы­палила Леля. --
Там, оказывается, порвался канат...
     -- Да что  вы? -- Секретарь несказанно обрадовался.  --  Это  серьезно,
Леля? Милая вы моя!.. Вот спасибо-то!
     -- Не мне спасибо, а бригаде плотников.
     -- Ну, понятно! Вот напишите о ком! Ведь они почти чудо сотворили!..
     --   Да,  --  сказала  Леля  и  положила  трубку.  Закрыла  блок­нот  с
недописанной статьей и вышла из сельсовета.
     Неподдельная радость в голосе  секретаря  райкома, готов­ность Анашкина
устроить ее  немедленно,  а  главное, что  паром скоро сделают, --  все  это
повернуло ей мир другой стороной -- светлой.
     "Громить легко.  Но  это еще  никогда  по-настоящему не  действовало на
людей", -- думала Леля.
     ... Бригада  плотников, семь  человек,  работала на  пароме  уже девять
часов подряд.
     Когда Леля переправилась к ним на лодке, у них был перекур.
     -- Здравствуйте, товарищи! -- громко и весело сказала Леля.
     Днище и бок одного баркаса проломлены: паром сидел, круто накренившись.
Леля  ступила на покатый настил палу­бы и смешно взмахнула руками. Кто-то из
бригады негромко и необидно засмеялся.
     -- Поздравляю вас, товарищи! -- прибавила Леля без ве­селости.
     В бригаде некоторое время молчали. Потом бригадир, очень старый человек
с крючковатым носом, сухой и жилис­тый, спросил:
     -- С чем, дочка?
     -- С  окончанием  работы. Я  из краевой газеты к вам.  Хочу  написать о
вашем скромном подвиге...
     Молодой здоровенный парень, куривший около рулевой будки, бросил окурок
в реку и весело сказал:
     -- Начинается! -- И посмотрел  на Лелю так, точно ждал,  что она сейчас
выгнется колесом и покатится по палубе, как в цирке.
     Леля растерянно смотрела на плотников.
     --  Нам до  окончания-то еще ое-ей сколько!  Он еще  пока  на  камушках
сидит, -- пояснил бригадир. -- Его еще зашить надо, да  выкачать водичку, да
оттащить... Много работки.
     -- Как же... Мне же сказали, что вам тут осталось на час работы.
     -- Кто сказал?
     -- Толстый такой... в сельсовете работает...
     -- Анашкин. -- Плотники понимающе переглянулись.
     Бригадир так же обстоятельно, как объяснял  о пароме, ровным, спокойным
голосом рассказал про Анашкина:
     --  Это он  хочет  свой грех  замазать. Он  у нас председате­лем долгое
время был, так?.. А денюжки, которые на ремонт парома были отпущены, куда-то
сплыли. Теперь он беспоко­ится: боится -- вспомнят. Ему это нежелательно.
     Леля откинула со лба короткие волосы.
     --  Ему этот  факт выйдет боком, -- серьезно сказала она. --  Сигаретка
есть у кого-нибудь?
     Здоровенный парень весело посмотрел на своих товари­щей.
     -- Махорки можно, -- неуверенно предложил один плот­ник и оглянулся  на
старика  бригадира, желая, видимо, по­нять:  не  глупость ли  он делает, что
потакает молоденькой де­вушке в такой слабости?
     Но бригадир молчал.
     -- Могу "Беломор-канал" удружить, -- сказал здоровен­ный парень, Митька
Воронцов,  с готовностью подходя к де­вушке. Ему  хотелось почему-то,  чтобы
Леля выкинула что-нибудь совсем невиданное.
     -- Спасибо,  -- Леля  так просто взяла  у Митьки  папироску, так просто
прикурила и затем посмотрела на плотников, что  ни у кого не повернулся язык
сказать что-нибудь.
     -- Давай, ребята, -- негромко сказал бригадир, поднимаясь.
     Леля отошла  от борта  парома и  стала  смотреть  на  ту  сторону, где,
выстроившись в длинный ряд, стояли грузовики с хлебом.
     Шоферы не толпились  на  берегу и не смотрели с  грустью на паром.  Они
собрались небольшими кучками у машин и разговаривали. Человек шесть наладили
удочки и сидели на  берегу в  неподвижных позах. Кое-кто разложил поодаль от
машин костер -- пек картошку.
     А далеко-далеко, за синим лесом, заходило огромное красное солнце.
     Стучали топоры плотников, и стук этот далеко разносил­ся по реке.
     Леле  стало грустно. Она  вдруг ощутила  себя смешной  и жалкой в  этом
огромном  и,  в общем-то,  простом  мире.  Есть  заведенный  порядок  жизни,
которому подчиняются люди. Если  сломался паром  и  на  том берегу скопилось
много  ма­шин, значит,  должно пройти  сколько-то  часов, прежде  чем  паром
наладят, значит, машины с хлебом -- а что сделаешь? -- будут стоять и ждать,
и   шоферы  будут  собираться  группами  и  рассказывать  анекдоты.  Значит,
начальство будет волноваться, звонить по телефону. Было бы  странно, если бы
оно  тоже собиралось в группы и  рассказывало анекдоты. В конце  концов  все
знают,  что  надо ждать.  И смешно и  глупо здесь  суетиться, писать  бойкие
статейки. Все понимают, что сломался паром,  что машины, которые так  нужны,
стоят.  Па­ром  мог бы не сломаться, но он сломался --  вот и все.  Жизнь на
этом не остановилась.
     Те  же  шоферы,  которые  сейчас  кажутся беззаботными, через несколько
часов сядут за штурвалы  и без сна и отдыха  будут гнать и гнать по нелегким
дорогам, наверстывая по ме­ре  возможности упущенное. И не будут чувствовать
себя ге­роями, так же как сейчас не испытывают угрызений совести оттого, что
не стоят толпой на берегу и не смотрят с тоскою на паром.
     Леля  вспомнила  секретаря Дорофских  и  то,  как она ему говорила:  "С
паромом  следующее...",  и  ее  собственная  беспо­мощность  стала  до  того
очевидной и  угнетающей,  что  она  чуть не  заплакала.  Она стала  мысленно
доказывать себе, что люди  сами определяют порядок жизни. И все делают люди.
А  киснуть  и   хныкать  --  это  легче  всего.  Это  еще  ни  для  кого  не
представлялось  очень  трудным. Все делают  люди,  и  надо быть спокойнее  и
сильнее.
     Она поднялась и подошла к старику плотнику.
     -- Скажите, пожалуйста, а может быть, вас мало?
     --  А?  -- Бригадир  выпрямился.  --  Мало?  Нет,  тут больше не  надо,
пожалуй... Да и нету у нас их больше-то.
     -- Но ведь стоят машины-то! --  тихо,  с отчаянием сказала Леля. -- Что
же делать-то?
     -- Что делать?.. Вот делаем.
     -- Когда вы думаете закончить?
     --  Завтра к  обеду... -- Старик прищурился и посмотрел на  ту  сторону
реки.
     -- Ну нет! -- твердо сказала Леля. -- Так не пойдет. Вы что?
     -- Что? -- не понял старик.
     -- Товарищи! -- обратилась Леля ко всем. -- Товарищи, есть предложение:
собрать коротенькое собрание!  Пятими­нутку.  Я  предлагаю...  -- продолжала
Леля,  --  работать  ночью.  Мне  сейчас  трудно посчитать,  в  какие тысячи
обходится  го­сударству простой  этих машин, но сами  понимаете  -- много. Я
сейчас схожу в деревню, обойду  ваши семьи, скажу,  чтобы вам принесли  сюда
ужин...
     -- Ну, это уж -- привет! -- сказал Митька Воронцов.
     -- Да неужели вы  не пони