м... Да зачем тебе это надо-то? Убей, не пойму: зачем? И  почему... Да
взял вон  топор в  руки  --  и под  Быстрянский мост: грабить.  Лучше  ведь.
Безгрешнее. Ты в бога  поверил, го­воришь... А что ты с ним сделал! В горшок
его  глиняный  пре­вратил  --  щей сварить.  Ни себя не  пощадил,  ни... Вот
си­дишь,  хлопаешь  глазами -- как  про  тебя думать? Как про  всех про  нас
думать?  Врать  умеем.  Легко  умеем  врать.  Я  же  уважать  тебя не  могу,
понимаешь? Ува-жать. Не могу  -- с ду­ши  воротит. А вся твоя жизнь достойна
уважения, а...  Тьфу!  Да кого  же  мне тогда  уважать-то?! --  Генка устал.
Обессилел.  Сел.  --  Взять  и  под  занавес  все  испортить.  "Мы   --  под
на­блюдением", "каждый наш поступок..." Ведь ты же совсем не думаешь про это
про все, ты же чужие слова  молотишь. Я же думал, ты не способен  на ложь --
вообще,  зачем это мужику?  Мало  на  свете  притворных людей?  Куда  же мне
те­перь идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и дае­те пример... Ведь
так же все рухнуть может! Все -- в подпол вон, одна капуста  и останется. На
закусь. Выпьем, раб бо­жий, -- Генка налил в стаканы, качнул устало головой.
--  И  ведь  нашел же в душе такую способность! Наше-ол. Все ду­мают, ее там
нет, а она есть. Раз -- и вот она: хоть стой, хоть падай.
     Генка  поднес  стакан ко рту, и вмиг он у него вырвался из рук. Он даже
сперва не понял -- что это? Стакан рванулся и полетел вверх...
     --  Хватит лакать,  -- сказал дядя Гриша сдавленным  злым  голосом.  --
Распился тут.
     Генка хотел встать,  но дядя Гриша загреб ногой его стул, и Генка упал.
И тотчас на него упал дядя Гриша, захватил его волосы и стал стукать головой
об пол.
     --  Вот так ее... -- приговаривал он.  -- Умную-то голо­вушку. Вот так,
вот так...
     Генка упруго изогнулся под дядиной тушей, подпустил ему под брюхо  ноги
и двинул  что  было силы. Дядя  взмахнул руками и грянулся затылком об стол.
Стол  упал,  со  стола  с  веселым  разговором  полетели  стаканы,  бутылка,
тарелка...  Генка понимал,  что упускать инициативу нельзя, иначе  массивный
дядя  подомнет его и расколотит всю  голову. Он, впрочем, не очень и  думал.
Азарт схватки враз  опалил его, подчинил  своим законам: он действовал,  как
всякий нормальный боец, -- вроде  не соображая, но очень рассудочно и точно.
Раза два угодил дяде кулаком  в  лоб,  чтоб тот не су­мел подняться, а когда
дядя  все  же набычился  и  начал  вста­вать, Генка ногой  опять свалил его.
Злости не было, было сознание опасности, что дядя Гриша поднимется и сгоряча
схватит  что-нибудь в руки, какой-нибудь предмет. И  ломанет.  Поэтому никак
нельзя было дать ему подняться.
     Так они напрягались: один хотел встать, другой не давал.
     ...Когда  пришла Нюра, бой был в разгаре,  и на полу  валялось все, что
могло упасть...  А посередке молча  возились дядя  с  племянником. Рубахи  у
обоих изодраны, кровь вид­на... Нюра насилу отодрала их друг от друга. Генке
залепила пару оплеух, оттолкнула в угол, отца усадила на кровать.
     -- Поганец, -- тяжело дыша, сказал дядя Гриша, выти­рая  драным рукавом
рубахи  кровь  с губы. -- Будет тут... сло­ва  разные  потреблять... Разинул
рот-то. Шшенок.
     -- Горько, горько,  -- говорил Генка, сплевывая сукрови­цу.  -- Ах, как
горько!..  Речь  идет о Руси! А этот... деляга,  притворяться  пошел. Фраер.
Душу  пошел насиловать... уважения захотел... Врать начал! Если я  паясничаю
на  доро­гах,  --  Генка постучал себе  с  силой в грудь,  сверкнул мок­рыми
глазами, --  то  я знаю,  что за  мной --  Русь:  я не пропа­ду,  я еще буду
человеком. Мне есть к кому прийти! -- Генка  закричал, как на базаре, как на
жадную,  бессовестную тор­говку закричал, когда вокруг уже  собрались люди и
уже все равно и не стыдно кричать. -- Мы же так опрокинемся!..
     -- Я те опрокинусь, -- гудел негромко, с  дрожью  в голо­се дядя Гриша,
все вытирая окровавленный рот. -- Я тя са­мого опрокину -- башкой лохматой в
помойное ведро вон. Шшенок.
     Нюра  налила в  рукомойник воды, подвела сперва отца, вымыла  ему лицо,
приговаривая  в том  духе,  что --  бесстыд­ники, как  дети  малые,  честное
слово... Сцепи-и-лись. Чего не поделили?
     -- Россию! -- высокопарно заявил Генка.
     -- Я вот те счас покажу Россию! -- повысила голос и Ню­ра. -- Трепач...
На старика-то -- с кулаками? Э-зх! А говоришь,  книжки умные читаешь. Где же
это  написано,  чтоб...  Я  вот  не  погляжу  счас,  что я  баба,  надаю  по
загривку-то, бу­дешь знать.
     -- От тебя приму. Ты духовно чистый человек... Ты не врешь.
     -- А я што тебе?! -- пошел дядя Гриша к Генке с  мокрым лицом,  но Нюра
легко развернула его и сунула опять под ру­комойник.
     Потом дядя Гриша  вытирался,  а Генка мылся до пояса  над шайкой,  Нюра
поливала  ему  из ковша. Потом  она дала им свежие рубахи  из сундука  и  из
сундука же достала бутыл­ку перцовки.
     --  От простуды берегла... но уж нате. И не коситесь друг на друга. Вот
же  глупые-то!  Сказать  кому,  не  поверят.  Сце­пились.  Ты,  Геночка,  не
зачитался случаем? Шибко  уж  язы­кастый  да кулакастый  стал. Смотри, а то,
бывает, до  дури зачитываются -- с ума сходят. Давайте, и я  с вами пригублю
маленько. Миритесь.
     Выпили втроем огневой славной перцовки... Посидели молча. Отошли.
     -- Спеть? -- спросил Генка.
     -- Спой, -- согласилась Нюра. -- Только понятную ка­кую-нибудь. А то  у
вас нынче не поймешь ни черта. Что за люди пошли! Живут непонятно, поют -- и
то непонятно.
     -- Сказано, -- заговорил дядя Гриша, но заговорил  как-то сипло, тонко.
Прокашлялся. --  Сказано:  придет владыка мира... Сперва их четверо  придут,
потом один троих подом­нет под себя и станет единовластно  владычить.  Это и
будет  -- антихрист  шестьсот шестьдесят  шесть, три  шестерки. И  бу­дет он
владычить три с  половиной года,  но законы его будут действовать только три
года. Но перед тем как  он при­дет, он разошлет по свету своих агентов:  они
все тут пере­путают. Вот Геночка наш преподобный и есть тот самый агент.
     Генка начал  было слушать про антихриста 666, но бро­сил и склонился  к
гитаре.
     --  Бледно,  --  сказал  он. -- Могли бы поярче что-нибудь  выдумать. А
потому  бледно,  что нет  истинной веры.  Поэто­му и примитив  такой.  Итак,
понятную! -- объявил он. И за­пел:

     То, ох, не ве-етер ветку кло-онит,
     Не, ох, не дубра-авушка-а шуми-ит...

     Бросил, задумался, посасывая разбитую губу.
     -- Чего ж бросил-то? Хорошо ведь начал, -- сказала Нюра.
     -- А возможно,  что это  не притворство у вас,  -- загово­рил Генка  из
своих  дум.  И  посмотрел  на  дядю  Гришу.  --  Возможно,  что  тут  налицо
элементарная самодеятель­ность, -- он долго и участливо смотрел на дядю. Тот
тоже глянул на  него и обиженно  отвернулся, поморщился  даже  от  Генкиного
словоблудия.
     -- Пой-ка лучше, правда.
     Но Генка петь больше не стал, сидел, облокотившись на гитару, смотрел в
окно.
     -- Корова-то!.. Матушка ты моя, давно  уже ворота  под-деет, стоит!  --
спохватилась Нюра, увидев корову у ворот. И побежала впустить ее.
     Генка и  дядя  Гриша безучастно следили, как она  про­бежала по  двору,
открыла ворота и впустила  большую ко­молую  корову. И шла с ней по двору, и
что-то ей говорила.
     -- Корова, -- задумчиво сказал Генка. Непонятно, к че­му он это сказал.
     Дядя Гриша все смотрел,  как  Нюра сняла с колышка вы­жаренный  знойным
июльским солнышком подойник, лов­ким коротким движением  подобрала край юбки
у  сгиба  ко­лен сзади, села  доить. В дно подойника  звонко ударили первые,
невидимые отсюда струйки  молока. И Генка мыс­ленно, как  въявь, увидел, как
бьют в  дно теплые стреми­тельные  стрелки,  как пузырится  на дне, а  новые
струйки попадают в пузырьки, они  лопаются,  и  белые капельки-брызги  летят
невысоко и обильно и стекают по бокам ведра тонюсенькими ручейками.  И скоро
там все вспенится, и струйки уже не будут звенеть, а будут втыкаться в белую
шапку  с мягким,  ласковым,  сдобным  каким-то  звуком.  Сильная  Нюра  чуть
покачивалась сидя  -- вправо-влево, вправо-влево  -- в такт,  как  двигались
руки, и под белой кофточкой с цветочками шевелились ее широкие лопатки.
     --  Корова... -- еще раз в раздумье сказал Генка. -- Этой  ночью напишу
стихи. Если не затуманю голову. Давай по ма­ленькой?
     -- Хватит, -- сказал дядя Гриша. -- Не хочу больше.
     --  Ну и  я не  буду, -- решил  Генка и отодвинул перцовку  подальше от
себя. -- Лучше стихи напишу. Про корову.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Генерал Малафейкин

     Мишка Толстых, плотник СМУ-7,  маленький, скула­стый человек с длинными
руками,   забайкальский  москвич,  возвращался   из  гостей   восвояси.   От
братца-ленинградца.  Брат  принял  его плохо,  сразу  кинулся учить жизни...
Мишка обиделся, напился, нахамил жене брата и поехал домой в Москву.
     К поезду пришел  раньше других. Вошел в  купе, забросил чемодан наверх,
попросил  у  проводницы  простыни  и  одеяло. Ему  сказали:  "Поедем,  тогда
получите простыни". Миш­ка  снял  ботинки и прилег пока на матрац на верхней
полке. И заснул.
     Проснулся  ночью.  Под ним во  тьме негромко разговари­вали  двое. Один
голос  показался Мишке  знакомым.  И гово­рил больше как  раз этот, знакомый
голос. Мишка прислу­шался.
     -- Не скажите, не скажите, -- негромко говорил голос, -- не могу с вами
согласиться. У меня же бывает  то и дело: вызываешь его, подлеца, в кабинет:
"Ну,  что  будем  делать?"  Молчит.  "Что  будем делать-то?!"  Молчит,  жмет
плечами. "Будем продолжать в том же духе?" Гробовое молчание.
     -- Это они мастера -- отмолчаться, --  поддержал другой голос, усталый,
немолодой. -- Это они умеют.
     -- Что вы! Молчит, как в рот воды набравши. "Ну, дол­го, --  спрашиваю,
-- будем в молчанку играть?"
     Мишка вспомнил, чей голос  напоминает  этот голос внизу: Семена Иваныча
Малафейкина, московского соседа из 37-го дома,  нелюдимого маляра-шабашника,
инвалид­ного  пенсионера.  С этим Семеном  Иванычем  Мишка один  раз  вместе
халтурил: отделывали квартиру какому-то боль­шому начальнику. Недели полторы
работали, и за  все это время Малафейкин сказал, может быть, десять слов. Он
да­же не здоровался, когда приходил на работу. На вопрос, по­чему он молчит,
Малафейкин  сказал:  "У меня грудь болит с вами  трепаться". Но этот,  внизу
это, конечно, не Малафей­кин... Но до чего похож голос. Поразительно.
     -- "Ведь я  же  тебя,  подлеца, из  Москвы выселю! -- гово­ришь ему. --
Выведешь ведь из терпения  -- выселю!" -- "Не надо", -- просит. "А-а, открыл
рот!.. Заговорил?"
     -- Случается, выселяете?
     -- Мало. Их же и жалко, подлецов. Что они там будут де­лать?
     -- Господи!.. Да нам полно людей требуется!
     --  А вы  что там  с ними  будете делать? Самогон  варить?  Двое  внизу
начальственно -- негромко, озабоченно -- посмеялись.
     -- Да-а... У нас тоже хватает этого добра. А как вы боре­тесь с такими?
     -- Да как... Профилактика плюс милиция. Мучаемся, а не боремся. Устаем.
Приедешь  на  дачу, затопишь  камин,  смот­ришь на  огонь  -- обожаю,  между
прочим,  на огонь  смот­реть, -- а из  огня  на  тебя...  какое-нибудь мурло
смотрит. "Гос­поди, -- думаешь, -- да отстанете вы от меня когда-нибудь!"
     -- Как  это -- смотрит?  --  не понял другой,  усталый  собе­седник. --
Мысленно, что ли?
     --  Ну,  насмотришься  на них за день-то... Они и кажутся где попало. У
вас дача каменная?
     -- У меня  нету. Я,  как маленько посвободнее, еду в дерев­ню к себе. У
меня деревня рядом. А у вас каменная?
     -- Каменная,  двухэтажная. Напрасно  отказываетесь  от дачи  -- удобно.
Знаете, как ни устанешь за день, а приедешь, затопишь камин -- душа отходит.
     -- Своя?
     -- Дача-то?
     -- Да.
     -- Нет, конечно! Что  вы! У меня  два сменных водителя,  так  один  уже
знает: без четверти  пять звонит: "Домой, Се­мен Иваныч?" --  "Домой,  Петя,
домой". Мы с ним дачу на­зываем домом.
     Мишка наверху даже заворочался -- рассказчика-то то­же Семеном Иванычем
зовут! Как Малафейкина. Что это?
     А Семен Иваныч внизу продолжал рассказывать:
     -- "Домой, -- говорю,  -- Петька, домой. Ну ее к черту, эту Москву, эту
шумиху!" Приезжаем, накладываем дровец в камин...
     -- А что, никого больше нет?
     -- Прислуги-то? Полно! Я люблю сам! Сам накладываю дровец,  поджигаю...
Славно!  Знаете, иногда думаешь: "Дана кой черт мне все эти почести, ордена,
персоналки?.. Жил бы вот так вот в деревне, топил бы печку".
     Усталый собеседник тихо, недоверчиво посмеялся.
     -- Что,  не  верите? --  негромко  воскликнул  Семен  Ива­нович,  тоже,
наверно, улыбаясь. -- Я вам точно говорю: бросил бы, все бросил бы!
     -- Что же не бросаете?
     -- Ну... Все это не так просто, как кажется. А кто позво­лит?
     -- То-то и оно, -- вздохнул собеседник. -- Я тоже, зна­ете...
     --  Наоборот, предлагают повышение. Ну, думаю, нет:  у меня от этих дел
голова кругом. Спасибо.
     -- Сейчас, наверно, на этом совещании были, в связи с... Я что-то такое
краем уха...
     -- Нет, я по другим делам. Там у нас хватает... А как же, и отдыхаете у
себя в деревне? И летом?
     -- Почти всегда. Уезжаю к отцу -- рыбачим...
     -- Нет, я в санаториях.
     -- Где? В Кисловодске?
     -- И в Кисловодске.
     -- В основном корпусе?
     -- Нет, у нас там свой корпус есть.
     -- Где?
     -- Не доезжая Кисловодска.
     -- Где же? Я там все окрестности излазил.
     Семен Иваныч посмеялся.
     -- Нет, тот корпус вы не знаете. Его с дороги не видно.
     Помолчали.
     -- За забором, -- пояснил Семен Иваныч.
     -- А-а...  -- неопределенно  как-то сказал усталый собе­седник. И опять
замолчал.
     Семена Иваныча это молчание как будто обеспокоило.
     --  Скучновато  только,  честно говоря, --  продолжал он. --  Ну буфет:
шампанское, фрукты, пятое-десятое... Не в этом же дело! Надоедает же.
     --  Конечно,  -- опять очень неопределенно сказал уста­лый. -- Я ничего
не имею... Фильмы демонстрируют?
     --  Ну!.. Но мы  знаете, что  делаем?  Мы  эти  обычные  ман­кируем,  а
собираемся одни мужчины, заказываем  какой-нибудь такой... с голяшками... Не
уважаете? -- Семен Иваныч неуверенно посмеялся. -- Интересно вообще-то!
     Собеседник никак не откликнулся на это. Молчал.
     -- А? -- спросил Семен Иванович встревоженно.
     -- Что? -- сказал собеседник.
     -- Не уважаете с голяшками?
     -- Да я их... это... я их мало видел.
     -- Ну что вы! Это, знаете,  зрелище! Выйдет такая... черт  ее... вот уж
она виляет, вот  виляет, своим этим... Любопыт­но. Нет, это зрелище, чего ни
говорите.
     -- Совсем голые?
     -- Совсем!
     -- А как же... разве у нас снимают такие фильмы?
     Семен Иваныч без опаски, с удовольствием засмеялся.
     -- Это ж не наши. Это оттуда.
     -- А-а, -- сказал собеседник. -- Там -- да... Конечно.
     -- Нет, умеют, умеют, черти. Ничего не  скажешь. Но, знаете, что я  вам
про все это скажу: красиво!
     -- Я ничего! -- испуганно сказал собеседник.
     -- Но в душе, наверно, осудили меня.
     -- Я? Да почему!..
     -- Осудили, осудили. Не осуждайте. Не торопитесь.  Не за­видуйте Семену
Иванычу...  Вы  же  не видите,  как Семен Иваныч потом  за  столом буквально
засыпает. Сидишь, изу­чаешь дело... С вами можно откровенно?
     -- Да зачем? -- торопливо, без всякой усталости сказал собеседник. -- Я
прекрасно понимаю. Мне самому прихо­дится...
     --  О,   разумеется!   Разумеется,  вам  тоже  приходится  не­досыпать,
недоедать...  Ах  мы,  бедненькие!  А потом отвер­немся  и  пальцем покажем:
генерал, пузо отвесил. Вы виде­ли у меня пузо?
     -- Да нет, почему?! -- собеседник явно растерялся. -- Я  как раз ничего
не имел... Дело же не в этом...
     -- А в чем? -- жестко спросил Семен Иваныч.
     -- Ну как?..
     -- Как?
     --  Не в том дело, кто генерал, кто не генерал. Все мы, в конце концов,
одно дело делаем.
     -- Да что вы говорите! Смотрите-ка, я и не знал. Неуже­ли все?
     Собеседник молчал.
     -- А? -- переспросил Семен Иваныч. Непонятно, почему он рассердился.
     Собеседник молчал.
     -- Что, молчим? Тоже молчим?
     --  Слушайте!..  --  собеседник, чувствовалось,  привстал.  --  В  чем,
собственно, дело? Что вы против меня имеете?
     -- Да упаси боже! -- моментально искренне откликнулся  Семен Иваныч. --
Ничегошеньки я не имею. Просто спро­сил.  Я думал, что вы что-то против меня
имеете. Ничего?
     --   Ничего,   конечно.   Вообще-то,  пора  спать.   Сколько   сей­час?
Приблизительно?
     -- Приблизительно-то?.. Эх, оставил свои со  светящим­ся циферблатом...
Приблизительно часа два.
     -- Да, пожалуй. Надо, пожалуй, соснуть. Да?
     -- Да, конечно. Я еще выпил сегодня малость... Проща­лись с товарищами.
Да, спим.
     И сразу замолчали. И больше не говорили.
     Мишка не знал, как  подумать: кто внизу? Голос  порази­тельно похож  на
малафейкинский. И зовут Семеном Иванычем... Но как  же тогда? Что это? Мишка
знал  про  Малафейкина  почти  все,  что  можно  знать про  соседа, даже  не
интересуясь  им  специально.  Когда-то  Малафейкин  упал  с   лесов,  сильно
разбился...  Был  он  тогда   одинокий,  и  так  оди­ноким  остался.  Тихий,
молчаливый. К нему в воскресные дни приезжала какая-то женщина старше его. С
девочкой. Кто они  Малафейкину -- Мишка не знал. Видел во дворе,  Малафейкин
гулял  с девочкой:  девочка  возилась  в песке, а Малафейкин  читал  газету.
Может, это была его сестра с доч­кой, потому что как-то не похоже, чтобы тут
было что-то иное. Вот, в сущности,  и весь Малафейкин. А  генерал  вни­зу...
Нет, это совпадение. Бывает же так!
     Мишка  осторожненько  слез с полки,  сходил в  туалет,  взобрался опять
наверх и закрыл глаза. В купе было тихо. Мишка заснул.
     Утром Мишка проснулся позже других, перед самой Мо­сквой. Открыл глаза,
глянул вниз, а внизу, у окошка, си­дит...  Семен Иваныч  Малафейкин.  И  еще
какой-то  человек  тоже  сидит  у  окна напротив, лет  пятидесяти,  румяный.
Си­дят, смотрят в окно. Еще девушка  какая-то в брюках  --  кни­гу читает  в
сторонке. Молчат.
     Мишка  заспал ночной  разговор,  хотел уж сказать свер­ху: "Здравствуй,
сосед!"   И  вспомнил...   И   даже   отпрянул  вглубь.  Оторопел.  Полежал,
повспоминал: может, приснил­ся ему этот ночной разговор?
     Пока он  мучительно  вспоминал, румяный  человек, слышно,  потянулся  и
сказал, как говорят долго молчавшие люди:
     --  Кажется, подъезжаем,  --  пошуршал какой-то  бума­гой  на  столе --
газету, что ли, свернул, -- встал и вышел из купе.
     Мишка  свесил  вниз голову... Девушка глянула на него, потом  в окно  и
опять  уткнулась в книгу.  Малафейкин, кур­носый, с маленькими  глазками без
ресниц, в галстуке, при­чесанный на пробор, чуть пристукивал пальцами правой
ру­ки по столику -- смотрел в окно.
     -- Привет генералу! -- негромко сказал над ним Мишка.
     Малафейкин  резко  вскинул голову...  Встретились  глаза­ми.  Маленькие
глазки Малафейкина округлились  от удивле­ния  и даже, как показалось Мишке,
испугались.
     -- О! -- сказал Малафейкин неодобрительно. -- Явились  не запылились...
Откуда это?
     Мишка молчал, смотрел на соседа -- старался насмеш­ливо.
     -- Чего это... разъезжаем-то? -- даже как-то зло  спросил Малафейкин. И
быстро глянул на дверь.
     Точно, это он ночью городил  про каменные дачи и как он устал от наград
и почестей.
     --  Чего эт ты  ночью плел... -- начал было  Мишка,  но  во­шел румяный
человек, и  Малафейкин  быстро,  испуганно  повернулся к  нему... И встал. И
заговорил:
     -- Ну что, подъезжаем? -- суетливо сунулся к окну, при­гладил пробор на
голове. -- Да, уже.  Уже Яуза.  Так, так...-- потоптался чего-то, направился
было из купе, но вернулся, склонился к чемодану.
     "Во  фраер-то!"  --  изумился   Мишка.  Ему