и исключу.
     Он каждую ночь так говорил. И не исключал.  Только, когда встречал днем
Кольку, спрашивал:
     --  Ты  долго  будешь  по ночам  шляться?  Люди  после  тру­дового  дня
отдыхают, а ты будишь, звонарь!
     -- Имею право, -- опять говорил Колька.
     -- Я вот те покажу право! Я те найду право!
     И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую  ночь Матвей, сидя на
кровати, обещал:
     -- Завтра исключу.
     И  потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу,
и уж ее  не слышно было, а  он все сидел.  На­шаривал рукой  брюки на стуле,
доставал из кармана папиро­сы, закуривал.
     -- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка.
     -- Спи, -- кратко говорил Матвей.
     О чем  думалось? Да так  как-то...  ни  о  чем.  Вспоминалась жизнь. Но
ничего  определенного, смутные обрывки. Впро­чем, в одну такую  ночь,  когда
было  светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой
вместе горький  запах полыни из огорода, отчетливо  вспомнилась другая ночь.
Она  была черная, та ночь. Они  с отцом и с младшим  братом  Кузьмой были на
покосе километрах в пятнад­цати  от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма
захрипел: днем в  самую  жару потный напился  воды из ключа, а  ночью у него
"завалило"  горло.  Отец  разбудил  Матвея, велел  поймать  Игреньку (самого
шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.
     -- Я  тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим --  надо  отпаивать
парня, а то как бы не решился он у нас, -- го­ворил отец.
     Матвей   слухом  угадал,  где  пасутся   кони,  взнуздал  Иг­реньку  и,
нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал  в деревню. И вот... Теперь
уж  Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать  было --  все
помнится та ночь. Слились воедино  конь и человек  и летели в черную ночь. И
ночь летела  навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших
под росой.  Какой-то дикий вос­торг обуял парнишку; кровь ударила в голову и
гудела. Это было  как полет -- как будто оторвался он от  земли и полетел. И
ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум
в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что
там братишке плохо, совсем не  думал  тогда.  И ни о чем  не думал. Ликовала
душа, каждая жилка  играла  в теле...  Какой-то такой желан­ный, редкий  миг
непосильной радости.
     ...  Потом  было   горе.  Потом  он   привез  молоко,  а  отец,  прижав
младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его:
     -- Ну,  сынок... ты чо же  это? Обожди  маленько. Обожди маленько. Счас
молочка скипятим, счас  продохнешь, сынок, миленький... Вон  Мотька  молочка
привез!..
     А маленький Кузьма задыхался уж, посинел.
     Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв.
     Отец  сидел,  обхватив руками голову, и  покачивался и глухо и протяжно
стонал.  Матвей с удивлением  и с  каким-то странным любопытством смотрел на
брата.  Вчера  еще  вози­лись  с  ним  в  сене,  а теперь  лежал  незнакомый
иссиня-белый чужой мальчик.
     ...  Только странно:  почему  же проклятая  гармонь оживи­ла  в  памяти
именно  эти  события?  Эту ночь?  Ведь потом  была  целая  жизнь:  женитьба,
коллективизация,  война. И мало  ли еще  каких  ночей было-перебыло!  Но все
как-то стерлось, по­блекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать:
сказали,  надо идти в колхоз  --  пошел, пришла  пора  женить­ся -- женился,
рожали  с Аленой детей, они вырастали... При­шла война  -- пошел воевать. По
ранению вернулся  домой раньше других мужиков. Сказали:  "Становись, Матвей,
предсе­дателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему
тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту  лямку. И всю жизнь была только на
уме работа,  работа, рабо­та. И  на  войне тоже -- работа. И  все заботы,  и
радости, и го­рести связаны  были с работой. Когда, например, слышал во­круг
себя  -- "любовь",  он  немножко не понимал этого.  Он понимал, что  есть на
свете любовь, он  сам,  наверно, любил когда-то Алену  (она была  красивая в
девках), но чтоб ска­зать, что  он что-нибудь знает про это  больше, -- нет.
Он и других подозревал, что притворяются:  песни поют про лю­бовь, страдают,
слышал даже --  стреляются...  Не притворя­ются, а привычка, что ли, такая у
людей: надо говорить  про любовь -- ну  давай про любовь. Дело-то все в том,
что  жениться  надо!  Что  он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно,
Нинка -- здоровая, гладкая. А  время подперло же­ниться, ну и ходит,  дурак,
по ночам, "тальянит". А чего не  походить? Молодой, силенка играет в душе...
И всегда  так было. Хорошо еще, что  не  дерутся теперь из-за девок, рань­ше
дрались. Сам Матвей  не раз дрался. Да ведь  тоже  так -- кулаки чесались  и
силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать.
     Один  раз  Матвей,  когда  раздумался  так  вот, сидя  на кро­вати,  не
вытерпел, толкнул жену:
     -- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
     -- Чего ты? -- удивилась Алена.
     -- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.
     Алена долго лежала, изумленная.
     -- Ты никак выпил?
     -- Да нет!.. Ты любила  меня или так... по привычке  вы­шла? Я сурьезно
спрашиваю.
     Алена  поняла, что муж не "хлебнувши", но  опять долго  молчала --  она
тоже не знала, забыла.
     -- Чего это тебе такие мысли в голову полезли?
     -- Да  охота одну штуку  понять,  язви ее. Что-то  на  душе  у  меня...
как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то.
     --  Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена.  -- Не любила, так  не
пошла  бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла  же. А чего ты
про любовь спомнил се­редь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
     -- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи.
     -- Коровенку  выгони  завтра  в стадо,  я  совсем  забыла  ска­зать. Мы
уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
     -- Куда? -- насторожился Матвей.
     -- Да не на покосы на твои, не пужайся.
     -- Поймаю -- штраф по десять рублей.
     -- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони
коровенку-то.
     -- Ладно.
     Так что же все-таки  было в ту ночь, когда он ехал за  мо­локом  брату,
что она возьми и вспомнись теперь?
     "Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют".
     А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку
с  его певучей  "гармозой".  Как его долго нет, он  начинал  беспокоиться. И
сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!"
     И сидел и поджидал. Курил.
     И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под­нималась в душе
хворь. Но странная какая-то хворь -- же­ланная. Без нее чего-то не хватает.
     Еще  вспоминались  какие-то утра...  Идешь  по траве боси­ком. Она  вся
бусая от росы. И только след остается -- ядови­то-зеленый.  И роса  обжигает
ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь.
     А  то вдруг про смерть  подумается:  что  скоро -- все. Без страха, без
боли,  но как-то удивительно: все будет так  же, это понятно, а тебя отнесут
на  могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же?
Ну допустим, понят­но:  солнышко  будет  вставать  и заходить -- оно  всегда
встает  и  заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда
не  узнаешь... Этого  никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать  будут  еще
помнить,  что был такой Матвей Рязанцев, а  потом -- все. А охота же узнать,
как они тут будут. Ведь  и не  жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся
вдо­воль,  и  погулял в празднички --  ничего,  весело бывало  и... Нет,  не
жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя
больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего?
     "Тьфу!.. Нет, старею".
     Даже устал от таких дум.
     -- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся?
     -- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не стра­шится, косую?
     -- А я не страшусь.
     -- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
     -- Спи, ну тя!..
     Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на
коне, так  сердце и сожмет --  тревожно и сладко.  Нет, что-то есть в жизни,
чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
     А  в  одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее
все нет и нет. Так и не дождался. Изма­ялся.
     К свету Матвей разбудил жену.
     -- Чего эт звонаря-то нашего не слышно?
     -- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
     Тоскливо сделалось  Матвею. Он лег,  хотел  заснуть  и  не мог.  Так до
самого рассвета  лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь  вспомнить  из
своей  жизни,  но  как-то  со­всем  ничего  не  приходило  в  голову.  Опять
навалились кол­хозные заботы...  Косить скоро, а половина косилок у куз­ницы
стоит  с  задранными  оглоблями. А этот  черт косой,  Фи­ля-кузнец,  гуляет.
Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела.
     "Завтра поговорить надо с Филей".
     ... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей ус­мехнулся:
     -- Что, брат, доигрался?
     Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха.
     -- Все, Матвей  Иваныч,  больше не буду будить вас  по  но­чам.  Конец.
Бросил якорь.
     -- Ну-ну, --  сказал Матвей и пошел по своим делам,  а сам думал: "Чего
ты радуешься, бычок? Она  тебя  возьмет те­перь за рога. Нинка-то. Они  все,
Кречетовы, такие".
     Прошла неделя.
     Все  так  же  лился ночами лунный свет в окна, резко  пахло из  огорода
полынью и молодой картофельной ботвой... И бы­ло тихо.
     Матвей плохо спал. Просыпался, курил... Ходил в сени пить квас. Выходил
на крыльцо, садился на приступку и ку­рил. Светло было в деревне. И ужасающе
тихо.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Два письма

     Человеку  во  сне приснилась родная  деревня. Идет  будто он  по берегу
реки, бросает камешки  в воду. В том месте ре­ки -- затон. Тихо-тихо. Никого
-- ни одной  живой  души во­круг. Деревня рядом,  и  в деревне как повымерло
все. "Что же это такое -- никого нет-то?" -- удивился человек. И еще бро­сил
камень в воду. Он  беззвучно  пошел ко дну.  Человек  еще бросил -- большой.
Камень  без звука утонул.  Человека  охва­тил  страх: "Что-то случилось", --
подумал он.
     И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не  был он там, а
то  и  больше... Вспомнились  серые избы, пыль­ная улица, крапива у плетней,
куры  на завалинке, покосив­шиеся прясла... А за деревней -- степь да колки.
Да полыхает  заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера­ми вода
в  них  гладкая-гладкая, и вся заря  --  как  в зеркале.  Любилось сидеть на
берегу этих маленьких озер, ни о чем  не думалось... Только в душу с тишиной
вместе вкрадывается  беспокойно-нежное чувство ко всему  на  свете.  Грустно
не­много, но  кто-то  будто шепчет  на ухо,  чуть слышно: подо­жди, подожди,
дружок.
     Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по­виснет над дорогой в
воздухе полоска пыли и долго держит­ся. И опять тихо. Что за тишина такая на
земле! Стихи складывались:

     ... Тихо в поле,
     -- Устали кони.
     Тихо в поле -- зови, не зови...
     В сонном озере, как в иконе,
     Красный оклад зари.

     Заря  медленно гаснет.  Как будто остался ты  на  земле  со­всем-совсем
один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:

     ... Не хочу понять:
     зачем явился?
     Не могу понять:
     зачем я есть?

     Человек  попытался заснуть и не мог.  Он потихоньку, чтоб не  разбудить
жену, встал, надел пижаму,  пошел в  другую комнату, включил  свет  и сел  к
столу. И глубоко задумался.
     -- Эх ты, черт возьми, -- бормотал он. -- Что-то не того... Старею, что
ли?
     Было  невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось
как  будто  то, что  мерещилось  тогда,  давно,  на берегах крохотных  тихих
озер...
     Человек  -- его звали Николай  Иваныч --  достал  бумагу  и  сел писать
давнишнему своему другу.
     "Друже  мой,  Иван  Семеныч!  --  начал он. -- Здорово!  Захотелось вот
написать тебе. Увидел  сейчас во сне  деревню нашу и затосковал. Сижу вот  и
пишу ночью, как  Бальзак.  Вспомнил  я, как мы с тобой  институты  окончили.
Помнишь?  Приехали  с  дипломами...  Последний  разок побывать  на  ро­дине.
Нарядились, как эти... черт-те знает  кто! На мне белая какая-то заграничная
рубашка, ты зачем-то матроску напя­лил. Шли по улице  -- два  пижона. А пора
была  страдная.  Я  помню,  встретился  нам  Минька  Докучаев  на   вершнах,
ос­тановились,  поздоровались. Он  грязный весь  --  ни  глаз, ни  рожи, как
говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы­вать. Закурили. А говорить не
о  чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись,  он уехал, а мы пошли
за дерев­ню  -- прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли,
телят пасли, боронили... Прямо  чуть не бегом  бежа­ли прощаться с тем,  что
нас вспоило и  вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего  мы
так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда...
А  тогда  --  ничего,  как так  и  надо.  Шли прощаться!  Экие,  по­нимаешь,
запорожцы за Дунаем! У  меня в кармане бутылка  белого, у  тебя -- портвейн.
Один стакан на  двоих.  Сели  у  ме­жи,  под  березками,  выпили...  И давай
хвастаться -- какие мы  умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи
ду­рацкие  читал, а ты, помню, стал  даже на руки и прошелся. И  потом долго
колотил  себя в  грудь  кулаком  и доказывал: "Ты подумай:  отцы-то наши кто
были?! Кто? А мы -- инже­неры!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как
хвас­тались!  Очень  уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее
образование  получили.  И  плясали-то мы с  тобой,  и  пели... А рядом  рожь
несжатая  стояла.  А  нам -- хоть  бы  что.  Я даже  в  нее бутылку порожнюю
запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на
стерне. И кто-нибудь, тот  же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы
с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как
в  ж...  побывала.  Го­лова  болела,  и  совестно  было.  Наорали   чего-то,
натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все
это я почему-то очень хорошо помню..."
     -- Коля!
     -- Ну?
     -- Чего ты?
     -- Так... Спи.
     -- Я думала, ты ушел куда.
     -- Нет, спи.
     "...Жена  проснулась.  Сытая  лежит,  толстая,  прости  меня   Господи,
грешного, и несет, как от  парфюмерной  фабрики.  Вот такие-то  дела,  Ваня.
Грустно мне что-то сделалось. Мо­жет, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло
уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толс­тел
год  от года. Жену упрекаю, а сам --  хоть поставь,  хоть положь, в дверь не
пролезаю.  Курорты,  понимаешь,  санато­рии...   А  жизни  как-то  не  успел
порадоваться. Дети  растут, но радости большой не доставляют, честно говоря.
Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы
лучше были. Может, это  старческое  у меня,  не знаю. Ты-то как? Написал  бы
когда. А то так вот хватит ин­фаркт, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть
вспомнили  бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А  то -- ра­бота,
работа... Всю  жизнь работаем, а  оглянуться не  на что.  Напиши как-нибудь,
выбери время. Одиноко мне  стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да  и тебе,
наверно, неслад­ко? Ну -- главный инженер, ну... -- черт с рогами,  а -- что
дальше?  Ты   понимаешь?  Ну  ресторан,  музыка  --   как   гвозди  в  башку
заколачивают, -- а дальше-то что? Это  называется: вышли в  люди? Да... мать
твою так-то! Я  вспомню,  как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет.
Вернуться  бы  опять  туда, в  степь:  костерик, рассказы  про чертей... Эх,
Ва­ня, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как дума­ешь? Или -- все
нормально? Может, у меня уж тихая  шизо­френия  началась?  У тебя бывает так
или нет?  Честно  только. Куда летом-то ездишь?  В Гагры вшивые? Я эти Гагры
уже  не могу видеть. Но попробуй  заикнись, что хочу, мол, в  деревню к себе
поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание -- будь что
будет. Поеду в  деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся -- и махнем.
Черт  с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А  то грех
какой-то лежит на душе. Не исповедь  это, а просто  душа  про­сит. В  общем,
неважнецки  я живу, Иван. Так вроде все нор­мально,  на работе хорошо, а  --
нет-нет  --  засосет что-то, тос­ка  обуяет, как сейчас вот, -- и все  охота
послать к черту.  Напиши,  Иван,  прошу.  Адрес  у  меня  теперь  другой  --
улуч­шение! Голой рукой не возьмешь. Жду.
     Николай".

     Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил­ся к жаркой жене. И
долго  еще не мог  заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо
завтра на  службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно...
первая стадия началась".

     На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель­ка в  тютельку: без
пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го­лове немного шумело: пришлось вчера
хватить снотворного. Шел по  коридору,  привычно здоровался, улыбался... Ему
то­же улыбались. Кого-то остановил, что-то  спросил, кто-то  его спросил, он
ответил.  Ответил   коротко,  толково.  Его  уважали  на  работе.  Миленькая
секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая
женщина,  черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каж­дое
утро.
     -- Ну, что тут у нас?
     -- Значит, первое: звонили...
     Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в
рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в
казаки-разбойники  играть!  Я  последний  раз  предупреждаю!"   То:  "Милый,
родной...  что  же  я  могу  сделать?  Ну  подумай: что?  Если  бы  от  меня
за­висело..." То: "Понимаю,  все понимаю. Чтобы  лишнего на себя не брать: к
двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим
все силы, не подве­дем". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не
в драмкружке -- не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне
нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще  нрави­лось: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже
не  знаю! Не  знаю! Да что докладные?  У меня столы  ломятся от докладных. Я
что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По­пробуйте, может, у
вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
     Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча,  он про ноч­ное письмо забыл. А
утром, уезжая на работу, захватил его.
     Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
     --  Да  ведь  что,   товарищи?..  Хвалиться  особо   пока  нечем.  План
выполняем...  да, но... -- Четыре  шага по  мягкому  ковру  в одну  сторону,
четыре  --  в  другую, остановка  перед  корреспондентами,  улыбка,  которая
помогала   ему  всю  жизнь.  Не­доброжелатели   говорили  про  его   улыбку:
"Улыбочка-выруча­лочка". Обаятельная, простецкая -- весь  человек тут как он
есть.  --  План планом, а силенок  хватит и на большее. Если не секретничать
перед вами,  то  в ближайшем будущем дума­ем слегка перевалить за сто десять
--  сто пятнадцать. Думаем  тут  "схимичить"  кое-что:  продлить  линию,  не
стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся -- одолеем.
     Поснимался немного за  столом, прошли в цех --  там поснимались. Только
там Николай Иваныч больше с  рабочими и с мастерами  говорил. Потом и совсем
"сбагрил" коррес­пондентов главному инженеру, пришел опять в кабинет.
     -- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
     -- Соедините.
     Разговор  с Дмитрием Васильевичем  получился  хороший. На  душе  совсем
повеселело.
     Перв