, уда-
рил клыками одного, другого... И снова, вырвавшись вперед, легко  догнал
сани. Иван привстал, ждал момента... Хотел еще раз  достать  вожака.  Но
тот стал обходить сани дальше. И еще один отвалил в сторону от  своры  и
тоже начал обходить сани-с другой стороны. Иван стиснул  зубы,  сморщил-
ся... "Конец. Смерть". Глянул вперед.
   Наум нахлестывал коня. Оглянулся, увидел, как обходят зятя  волки,  и
быстро отвернулся.
   - Грабю-ут!
   - Придержи малость, отец!.. Дай топор! Мы отобьемся!..
   - Грабю-ут!
   - Придержи, мы отобьемся!.. Придержи малость, гад такой!
   - Кидай им чево-нибудь! - крикнул Наум.
   Вожак поравнялся с лошадью и выбирал момент, чтоб  прыгнуть  на  нее.
Волки, бежавшие сзади, были совсем близко: малейшая задержка,  и  они  с
ходу влетят в сани - и конец. Иван кинул клочок сена; волки не  обратили
на это внимания.
   - Отец, сука, придержи, кинь топор!
   Наум обернулся:
   - Ванька!.. Гляди, кину!..
   - Ты придержи!
   - Гляди, кидаю! - Наум бросил на обочину дороги топор.
   Иван примерился... Прыгнул из саней, схватил топор... Прыгая, он пуг-
нул трех задних волков, они отскочили в сторону, осадили бег,  намерева-
ясь броситься на человека. Но в то самое мгновение  вожак,  почувствовав
под собой твердый наст, прыгнул. Конь шарахнулся в сторону, в  сугроб...
Сани перевернулись: оглобли свернули хомут, он  захлестнул  коню  горло.
Конь захрипел, забился в оглоблях. Волк,  настигавший  жертву  с  другой
стороны, прыгнул под коня и ударом когтистой лапы  распустил  ему  брюхо
повдоль. Три отставших волка бросились тоже к жертве. В следующее  мгно-
вение все пять рвали мясо еще дрыгавшей лошади, растаскивали на  ослепи-
тельно белом снегу дымящиеся клубки сизо-красных  кишок,  урчали,  Вожак
дважды прямо глянул своими желтыми круглыми глазами на человека...
   Все случилось так чудовищно скоро и просто, что смахивало  скорей  на
сон. Иван стоял с топором в руках, растерянно смотрел на жадное,  тороп-
ливое пиршество. Вожак еще раз глянул на него... И взгляд этот, торжест-
вующий, наглый, обозлил Ивана. Он поднял топор, заорал что было  силы  и
кинулся к волкам. Они нехотя отбежали несколько  шагов  и  остановились,
облизывая окровавленные рты. Делали они это так старательно и увлеченно,
что, казалось, человек с топором нимало их не занимает.  Впрочем,  вожак
смотрел внимательно и прямо. Иван обругал его самыми страшными  словами,
какие знал, Взмахнул топором и шагнул к нему... Вожак не двинулся с мес-
та. Иван тоже остановился,
   - Ваша взяла,- сказал он.- Жрите, сволочи.- И  пошел  в  деревню.  На
растерзанного коня старался не смотреть. Но  не  выдержал,  глянул...  И
сердце сжалось от жалости, и злость великая взяла на  тестя.  Он  скорым
шагом пошел по дороге.
   - Ну погоди!.. Погоди у меня, змей ползучий. Ведь отбились бы и  конь
был бы целый. Шкура.
   Наум ждал зятя за поворотом. Увидев его живого и невредимого, искрен-
не обрадовался:
   - Живой? Слава те господи! - На совести у него все-таки было нелегко.
   - Живой1 - откликнулся Иван.- А ты тоже живой?
   Наум почуял в голосе зятя недоброе. На всякий случай зашагнул в сани.
   - Ну, что они там?..
   - Поклон тебе передают. Шкура!..
   - Чего ты? Лаешься-то?..
   - Счас я тебя бить буду, а не лаяться.- Иван подходил к саням.
   Наум стегнул лошадь.
   - Стой! - крикнул Иван и побежал за санями.- Стой, паразит!
   Наум опять нахлестывал коня... Началась другая гонка: человек догонял
человека.
   - Стой, тебе говорят! - крикнул Иван.
   - Заполошный! - кричал в ответ Наум.- Чего ты взъелся-то? С ума,  что
ли, спятил? Я-то при чем здесь?
   - Ни при чем?! Мы бы отбились, а ты предал!..
   - Да где же отбились?! Где отбились-то, ты што!
   - Предал, змей! Я тебя проучу малость. Не уйдешь ты от меня,  остано-
вись лучше, Одного отметелю - не так будет позорно. А то при  людях  от-
луплю, И расскажу все... Остановись лучше!
   - Сейчас - остановился, держи карман! - Наум нахлестывал коня.- Огло-
ед чертов... откуда ты взялся на нашу голову!
   - Послушай доброго совета - остановись! - Иван стал выдыхаться.- Тебе
же лучше: отметелю и никому не скажу.
   - Тебя, дьявола, голого почесть в родню приняли, и ты же  на  меня  с
топором! Стыд-то есть или нету?
   - Вот отметелю, потом про стыд поговорим. Остановись!  -  Иван  бежал
медленно, уже далеко отстал, И наконец вовсе бросил догонять. Пошел  ша-
гом.
   - Найду, никуда не денешься! - крикнул он напоследок тестю.
   Дома у себя Иван никого не застал: на двери висел замок. Он  отомкнул
его, вошел в дом. Поискал в шкафу... Нашел недопитую вчера бутылку  вод-
ки, налил стакан, выпил и пошел к тестю. В ограде тестя стояла выпряжен-
ная лошадь.
   - Дома,- удовлетворенно сказал Иван.- Счас будем уроки учить.
   Толкнулся в дверь - не заперто. Он ждал, что будет заперто. Иван  во-
шел в избу...
   Его ждали: в избе сидели тесть, жена Ивана и  милиционер.  Милиционер
улыбался:
   - Ну что, Иван?
   - Та-ак... Сбегал уже? - спросил Иван, глядя на тестя.
   - Сбегал, сбегал, Налил шары-то, успел?
   - Малость принял для... красноречия. - Иван сел на табуретку.
   - Ты чего это, Иван? С ума, что ли, сошел? - поднялась Нюра.- Ты што?
   - Хотел папаню твоего поучить... Как надо человеком быть.
   - Брось ты, Иван,- заговорил милиционер, - Ну,  случилось  несчастье,
испугались оба... Кто же ждал, что так будет? Стихия.
   - Мы бы легко отбились. Я потом один был с ними...
   - Я же тебе бросил топор? Ты попросил, я бросил. Чего еще-то от  меня
требовалось?
   - Самую малость: чтоб ты человеком был, А ты - шкура.  Учить  я  тебя
все равно буду.
   - Учитель выискался! Сопля... Гол как сокол, пришел в дом на  все  на
готовенькое да еще грозится. Да еще недовольный всем: водопроводов,  ви-
дите ли, нету!
   -Да не в этом дело, Наум,- сказал милиционер,- При чем  тут  водопро-
вод?
   - В деревне плохо!.. В городе лучше, - продолжал Наум. - А чево  при-
перся сюда? Недовольство свое показывать? Народ  возбуждать  против  Со-
ветской власти?
   - От сука! - изумился Иван. И встал. Милиционер тоже встал.
   - Бросьте вы! Пошли, Иван...
   - Таких взбудителев-то знаешь куда девают? - не унимался Наум,
   - Знаю! - ответил Иван. - В прорубь головой... - И шагнул к тестю.
   Милиционер взял Ивана под руки и повел из избы.  На  улице  останови-
лись, закурили.
   - Ну не паразит ли! - все изумлялся Иван.- И на меня же попер.
   - Да брось ты его!
   - Нет, отметелить я его должен.
   - Ну и заработаешь! Из-за дерьма.
   - Куда ты меня счас?!
   - Пойдем, переночуешь у нас... Остынешь. А то себе хуже сделаешь.  Не
связывайся.
   - Нет, это же... што ж это за человек?
   - Нельзя, Иван, нельзя: кулаками ничего не докажешь.
   Пошли по улице по направлению к сельской кутузке,
   - Там-то не мог? - спросил вдруг милиционер.
   - Не догнал! - с досадой сказал Иван.- Не мог догнать.
   - Ну вот... Теперь - все, теперь нельзя.
   - Коня жалко.
   - Да...
   Замолчали. Долго шли молча.
   - Слушай: отпусти ты меня. - Иван остановился. - Ну чего я в  воскре-
сенье там буду?! Не трону я его.
   - Да нет, пойдем. А то потом не оберешься...  Тебя  жалеючи,  говорю.
Пойдем счас в шахматишки сыграем... Играешь в шахматы?
   Иван сплюнул на снег окурок и полез в карман за другой папироской.
   - Играю.


   Василий Шукшин. Земляки

   Ночью перепал дождь. Погремело вдали... А утро встряхнулось,  выгнало
из туманов светило; заструилось в трепетной мокрой листве текучее сереб-
ро. Туманы, накопившиеся в низинах, нехотя покидали  землю,  поднимались
кверху.
   Стариковское дело - спокойно думать о смерти. И тогда-то и открывает-
ся человеку вся сокрытая, изумительная, вечная красота Жизни. Кто-то хо-
чет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел.
   И уходят. И тихим медленным звоном, как звенят теплые  удила  усталых
коней, отдают шаги уходящих. Хорошо, мучительно  хорошо  было  жить.  Не
уходил бы!
   Шагал по мокрой дороге седой старик. Шагал покосить травы  коровенке.
Деревня осталась позади за буграми. Место, куда направлялся он,  называ-
лось кучугуры. Это такая огромная всхолмленная долина - предгорье.  Вый-
дешь на следующий бугор - видно всю долину. А долину с трех сторон  обс-
тупили молчаливые горы. Вольный зеленый край. Здесь издавна были покосы.
   На "лбах" и "гривах" травы - коню по брюхо, Внизу - согры, там  прох-
ладно, в чащобе пахнет прелым. Там бьют из  земли,  из  ржаной,  жирной,
светлые студеные ключи. И вкусна та вода! Тянет посидеть там; сумрачно и
зябко, и грустно почему-то, и одиноко. Конечно, есть  люди,  которым  не
все равно: есть ты или нет.,. Но ведь... что же? Тут сам не поймешь: за-
чем дана была эта непосильная красота? Что с ней было делать?.. Ведь че-
го и жалко-то: прошел мимо - торопился, не глядел.
   А выйдешь на свет - и уж жалко своей же грусти, кажется,  вот  только
вошло в душу что-то предрассветно-тихое, нежное; но возрадуешься,  поне-
сешь, чтобы и впредь тоже радоваться, и - нет, думы всякие сбивают,  за-
бываешь радоваться,
   Выше поднималось солнце. Туманы поднялись и рассеялись. Легко  парила
земля, Испарина не застила свет, она как будто отнимала его от  земли  и
тоже уносила вверх.
   Листья на березах в околках пообсохли, но еще берегли умытую  молодую
нежность - жарко блестели. Огромную тишину утра тонко просвитывали неви-
димые птицы.
   Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в волглые еще  доли-
ны; земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил.
   Старик прибавил шагу. Но не так, чтобы уже в хотьбе устать. Сил оста-
валось мало, приходится жалеть,
   Он ходил, ездил по этой дороге много - всю жизнь, Знал каждый поворот
ее, знал, где приотпустить коня, а где придержать, чтобы  и  он  тоже  в
охотку с утра не растратился, а потом работал бы вполсилы.  Теперь  коня
не было. Он помнил всех своих коней, какие у него перебывали  за  жизнь,
мог бы рассказать, если бы кому-нибудь захотелось слушать, про  характер
и привычки каждого, Тихонько болела душа, когда он вспоминал  своих  ко-
ней. Особенно жалко последнего: он не продал его, не обменял, не  украли
его цыгане - он издох под хозяином.
   Было это в тридцать третьем году. Старик  (тогда  еще  не  старик,  а
справный мужик Анисим Квасов, Анисимка, звали его) был  уже  в  колхозе,
работал объездным на полях. Случился тогда большой  голод.  Ели  лебеду,
варили крапиву, травились зимовалым зерном, которое  подметали  вениками
на токах. Ждали нового урожая; надо было еще прожить лето.  Вся  надежда
на коров: молоком отпаивали опухших детей.
   И вот как-то, в покос тоже,  пастух  деревенский,  слабый  мужичонка,
совсем ослаб, гоняясь за коровами, упал без  сознания.  Сколько  он  там
пролежал, бог его знает, говорил потом - долго. Коровы тем временем заш-
ли на клевер... Поздно вечером пригнал он  их  в  деревню,  раздувшихся,
закричал первым встречным: "Спасайте, они клевера обожрались!"  Что  тут
началось!.. Бабы завыли, мужики всполошились, схватили бичи и стали  го-
нять коров по улицам. Беда пришла, стон стоял в деревне. Коровы  падали,
люди тоже задыхались, тоже падали. У Анисима был конь (когда Анисима оп-
ределили объездным, ему дали из колхоза бывшего его собственного  мерина
Мишку); Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять ко-
ров. Всю ночь вываживали коров. К утру Мишка захрипел под Анисимом и пал
на передние ноги. Сколько ни бился Анисим, мерин не  вернулся  к  жизни.
Анисим плакал, убивался над конем... Его обвинили во вредительстве, и он
сидел месяца полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось.
   Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка недалеко от  дороги,
внизу согра с ключом.
   Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал.
   Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, старик отбил литовку,
повжикал камешком по жалу.
   Нет милее работы - косьбы. И еще:  старик  любил  косить  один.  Чего
только не передумаешь за день!
   Сочно, просвистывая, сечет коса; вздрагивает, никнет  трава.  Впереди
шагах в трех подняла голову змея... И потекла в траве, поблескивая  гиб-
ким омерзительным телом своим. Опять воспоминание: раз,  парнишкой  еще,
ехал он на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или  увидев  змею,  конь
прыгнул вбок. Анисимки как век не было на коне - упал. И прямо  задницей
на нее, на змею. Неделю потом поносило ("гвоздем летело").
   Память все же выталкивает и выталкивает  из  глубины  прожитой  жизни
светлые, милые сердцу далекие дни. Так в  мутной,  стоялой  воде  тихого
озера бьют со дна чистые родники. Вот, змеи... Был тогда на деревне  дед
Куделька. Он говорил ребятишкам, что за каждую убитую змею - сорок  гре-
хов долой. А если змею бросить в огонь, то можно  увидеть  на  брюхе  ее
ножки - много-много. И ребятня азартно снимала  с  себя  грехи.  И  жгли
змей, и правда, когда она прыгала в костре, на брюхе у нее что-то  такое
мелькало - белое, мелкое и много. Ребятишки орали:  "Видишь!  Вон  они!"
Все видели ножки.
   До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил.  Солнце  поджигало;
на голову точно горячий блин положили.
   - Слава богу! - сказал старик, глядя на выкошенную плешину:  отхватил
изрядно. На душе было радостно.
   Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил прове-
дать травы. Теперь можно хорошо, не торопясь поесть.
   В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная прон-
зительная мушка; горячую  тишину  наполняет  неутомимый,  ровный,  сухой
стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные  жаворон-
ки-сверлышки,
   Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он
знал: вот-хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то  хо-
рошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хоро-
шо нам, и все.
   Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил  огурцы,  хлеб,
батунок мытый... Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка  молока,  нак-
репко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в
сырой податливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржавому
дну гоняются друг за другом крохотные светлые песчинки.
   "Как живые",- подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел
к шалашу. А там, у шалашика, сидят на пеньке старик в шляпе и  с  палоч-
кой. Покуривает,
   - Доброго здоровья,- приветствовал старик в шляпе.- Увидел - человек,
присел отдохнуть. Возражений нет?
   - Чево ж? - сказал Анисим.- Давай сюда, тут все же  маленько  не  так
жарит.
   - Жарко, да.- Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на  траву.Жар-
ковато.
   "В добрых штанах-то... зеленые будут", - подумал Анисим.
   - Хошь, садись со мной? - пригласил он.
   - Спасибо, я поел недавно.- Старик в  шляпе  внимательно  смотрел  на
Анисима, так что тому даже не по себе стало.- Косишь?
   - Надо. Нездешний, видно?
   - Здешний.
   Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
   - Не похож?
   - Пошто? Теперь всякие бывают.- Анисим захрумкал огурцом... И  уловил
взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую  снедь  на  тряпочке.
"Хочет, наверно".
   - Подсаживайся,- еще раз сказал он,
   - Ешь, тебе еще полдня работать. Робить.
   - Да хватит тут!
   Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся,
взял огурец, отломил хлеба.
   - У тебя газеты нету? - спросил Анисим.
   - Зачем? - удивился гость.
   - Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
   - А-а... Да шут с ними. Ах, огурцы!..
   - Што?
   - Объеденье!
   - Здешний, говоришь... Откуда?
   - Тут, близко...
   Не верилось Анисиму, что гость из этих  мест  -  не  похоже  действи-
тельно.
   - Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
   - А-а, Погостить?
   - Побывать надо на родине... Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
   - Лебяжье. Вот по этой дороге...
   - Один со старухой живешь?
   - Ага.
   - Дети-то есть?
   - Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
   - Где эти трое-то? В городе?
   - Один в городе, Колька. А девахи замужем...  Одна  в  Чебурлаке,  за
бригадиром колхозным, другая - та подальше.- Не сказал, что другая заму-
жем не за русским.- Была Нинка-то по весне... Ребятишки большие уж.
   - А Колька-то в каком городе?
   - Да он - и в городе, и не в городе: работа у ево какая-то непутевая,
вечно ездит: железо ищут,
   - А какой город-то?
   - В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает... Так-то  хорошо  живет.
Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
   Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
   - Спасибо. Хорошо поел.
   - Не за што.
   - Косить пойдешь?
   - Нет, обожду маленько. Пусть свалится маленько.
   - Колька-то с какого года? - спросил еще гость.
   - С двадцатого.- Тут только Анисим подумал: "А чего это он  выспраши-
вает-то все?" Посмотрел на гостя.
   Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печально усмехнулся.
   - Вот так, земляк,- сказал.
   "Чудной какой-то,- подумал Анисим.- Старый - чудить-то".
   - Здоровьем-то как? - все пытал городской.
   - Бог милует пока... Голова болит. У нас полдеревни головами  маются,
молодые даже.
   - Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры...
   - Нет, давно уж...
   - Умерли?
   - Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
   - Погиб?
   - Знамо, Пошто с войны не приходят?
   Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потянулась  к  выходу.
Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она  была  отчетливо  видна,  а  на
светлой воле сразу куда-то девалась, хоть ветерка - ни малого  дуновения
- не было. Звенели кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи;  ро-
няли на теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы.
   По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх  божья  коровка.
Лезла упорно, бесстрашно... Старики загляделись на нее. Коровка  долезла
до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки  и  полетела
как-то боком над травами,
   - Вот и прожили мы свою жизнь,-  негромко  сказал  городской  старик.
Анисим вздрогнул: до странного показалась знакомой эта фраза.  Не  фраза
сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда  задумывался,-
с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще  сказал  бы:
"Мать твою так-то", Ласково.
   - Не грустно, земляк?
   - Грусти не грусти - што толку?
   - Што-то должно помогать человеку в такое время?
   - У тебя болит, што ль, чего?
   - Душа. Немного. Жалко... не нажился, не устал. Не  готов,  так  ска-
зать.
   - Хэх!.. Да разве ж когда наживесся? Кому охота в  ее,  матушку,  ло-
житься.
   - Есть же самоубийцы...
   - Это хворые. Бывает: надорвется человек, с виду вроде ничего ишо,  а
снутри не жилец. Пристал.
   - И не додумал чего-то... А сам понимаю, глупо:  что  отпущено  было,
давно все додумал. - Городской помолчал. - Жалко покоя вот этого... Суе-
тился много. Но место надо уступать. А?
   - Надо. Хэх!.. Надо.
   - А так бы и пристроился где-нибудь, чтоб и забыли про тебя, и так бы
лет двести! А? - Старик засмеялся весело. Что-то опять  до  беспокойства
знакомое проскользнуло в нем - в смехе.- Чтоб так и осталось все. А?
   - Надоест, поди.
   - Да вот все никак не надоест!
   - А ты зараньше не думай про ее - не будешь страшиться. А придет - ну
придет... Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются,
   - Да.
   - Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад  оглядываюсь  -  тоже
плохо. Расстройство одно.
   - Вспоминаешь?
   - Но.
   - Это хорошо.
   - Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем?
   - Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство?
   - Больше - детство.
   - Расскажи чего-нибудь! Хулиганили?
   - Брат у меня был, Гринька,-  тот  прокуда  был.-  Анисим  улыбнулся,
вспомнив.- Откуда чево бралось!.. И на войне-то, наверно, вперед  других
выскочил...
   - Что же он вытворял? - живо заинтересовался городской старик.Расска-
жи-ка.., Пожалуйста, пока отд