ый поток посетителей и звонков схлынул.
     -- Верочка!
     -- Да, Николай Иваныч?
     -- Меня пока нет. В цехе.
     -- Хорошо.
     Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел  в  ру­ках,  подумал... и
сунул обратно в карман. Стал писать другое.

     "Иван Семеныч!  Здорово,  старик!  Вспомнил  вот,  решил написать!  Как
жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти!
У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне --
так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом?
Напиши,  может, скооперирумся! Была  у ме­ня  мысль:  поехать нам с  тобой в
деревню  нашу, да ведь... как  говорят: не  привязанный,  а визжишь. Жены-то
бунт   подни­мут.  А   деревня  частенько  снится.  Давай,   слушай,  махнем
ку­да-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь?
Ты прозондируй свою половину,  я свою: соблазним их кострами,  рыбалкой, еще
чем-нибудь. Остано­вимся  где-нибудь в  деревушке на берегу, снимем хатку...
А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На­строй у  меня боевой,
дела двигаются, дети  растут. В общем, железно, как у меня  главный говорит.
Не хандри, дыши носом!
     Пиши на завод -- лучше.
     Обнимаю. Твой Николай".

     -- Верочка!
     -- Да, Николай Иваныч!
     -- Я у себя.
     -- Хорошо.
     И  опять пошло: "Я  не разрешаю!.." "Пожалуйста!  При­ветствую,  только
приветствую!"   "А  вот  тут  надо  подумать.  Тут  с  кондачка  не  решишь.
Посоветуемся".
     ...Вечером  Николай  Иваныч, пока  готовился  ужин,  пере­читал в своей
комнате  оба  письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил  оба
письма в стол и громко сказал:
     -- А черт его знает -- как?
     -- Что ты? -- спросила жена.
     -- Да так... я с собой. Как ужин?
     -- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
     -- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Двое на телеге

     Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый,  с легким шумом сеял  день и
ночь.  Избы,  дома,  деревья  --  все  намокло.  Сквозь  ровный  шорох дождя
слышалось,  только,  как   всплескивала,  журчала  и  булькала  вода.  Порой
проглядывало со­лнышко, освещало падающую  сетку дождя и опять закутыва­лось
в лохматые тучи.
     ...По  грязной  издавленной дороге двигалась одинокая по­возка.  Рослая
гнедая лошадь устала, глубоко  проваливала бо­ками,  но время от времени еще
трусила  рысью.  Двое на теле­ге  вымокли до  основания  и  сидели,  понурив
головы.  Старик возница  часто  вытирал рукавом  фуфайки  волосатое  лицо  и
сердито ворчал:
     -- Погодка,  черт  тебя  надавал... Добрый  хозяин  собаку из  дома  не
выпустит...
     За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы
маленькая  девушка  с  большими серыми глазами.  Охватив  руками колени, она
безразлично смот­рела на далекие скирды соломы.
     Рано утром эта "сорока", как про себя назвал ее сердитый возница, шумно
влетела к нему в избу и подала записку:
     "Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это
до  крайности  необходимо. А  машина  у  нас  на  ремонте.  Квасов". Захарыч
прочитал  записку, вышел  на крыльцо, постоял под дождиком  и, войдя в избу,
бросил ста­рухе:
     -- Собери.
     Ехать не хотелось, и,  наверно, поэтому бойкая  девушка не  понравилась
Захарычу  --  он  сердито  не  замечал  ее.  Кроме   того,   злила  хитрость
председателя с  этим его  "пожалуйста". Не  будь записки и не будь там этого
слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.
     Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху,  толкал ее кула­ком и, думая о
записке, громко ворчал:
     -- Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!
     Когда  выехали  со  двора,  девушка  пробовала  заговорить с  возницей:
спрашивала,  не  болит  ли чего-нибудь у него, мно­го ли  снега  бывает  тут
зимой... Захарыч  отвечал  неохотно.  Разговор  явно не клеился,  и девушка,
отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.
     Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь
кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и  этой "сороке", которой
приспичило именно теперь ехать в Березовку.
     -- Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. Нно-о, журавь!
     Они  с  трудом  выехали  на  гору. Дождь припустил еще  сильнее. Телега
качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.
     -- Ну и погодушка, чтоб тебя черти... -- ругался Захарыч и уныло тянул:
-- Но-о-о, уснула-а-а...
     Казалось,  этому пути,  дождю и ворчанию  старика не  бу­дет  конца. Но
вдруг Захарыч  беспокойно заерзал  и,  полу­обернувшись к  спутнице,  весело
прокричал:
     -- Что, хирургия, небось замерзла?
     -- Да, холодно, -- призналась она.
     -- То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
     -- А что, скоро Березовка?
     -- Скоро Медоухино, -- лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись,
погнал лошадь: -- Но-о, ядрена Матрена!
     Телега  свернула с  дороги  и  покатилась под  гору,  прямо по  целине,
тарахтя  и подпрыгивая.  Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил  вожжами.
Скоро в логу, среди  стройных березок,  показалась одинокая старая  избушка.
Над  избушкой  струился  синий дымок,  растягиваясь  по  березняку  слоистым
голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это очень  походило
на сказку.  Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади.
Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор.
     Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между
деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.
     -- Бежи отогревайся! -- крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
     Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
     --  Что?  Отсидела?.. Пройдись  маленько,  они  отойдут, -- посоветовал
Захарыч.
     Он бросил Гнедухе охапку травы и первый  потрусил в из­бушку, отряхивая
на ходу мокрую шапку.
     В  избушке пахло  медом. Перед камельком стоял  на коленях  белоголовый
старик  в черной сатиновой рубахе и  под­брасывал дрова.  В  камельке весело
гудело и потрескивало. На полу  затейливо трепетали пятна света.  В переднем
углу мигала  семилинейная  лампа.  В  избушке было так тепло  и  уютно,  что
девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли  ей
все  это?  Хозяин  поднялся навстречу  нежданным гостям -- он оказался очень
высоким и  слегка сутулился, -- отряхнул  колени и,  прищурив глаза,  сказал
глуховато:
     -- Доброго здоровья, люди добрые.
     --  Там добрые  или нет -- не знаю, --  ответил Захарыч,  пожимая  руку
старому знакомому, -- а вот промокли мы из­рядно.
     Хозяин помог  девушке раздеться, подбросил  еще в каме­лек. Он двигался
по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
     Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
     --  Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я  пасечником не
сделался -- ума не приложу.
     -- По какому же делу едете? -- спросил хозяин, погляды­вая на девушку.
     -- А вон  с  доктором  в Березовку едем, --  объяснил  Заха­рыч. -- Ну,
помочил он нас... Хоть выжимай, язви его со­всем...
     -- Доктор, значит, будете? -- спросил пасечник.
     -- Фельдшер, -- поправила девушка.
     --  А-а...  Смотри-ка,   молодая  какая,  а  уже...  Ну,   согревай­ся,
согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
     Девушке   было  так  хорошо,   что  она  невольно  подумала:  "Все-таки
правильно,  что  я  сюда  поехала.  Вот  где  действи­тельно...  жизнь".  Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
     --  Дедушка,  а вы весь год здесь живете? --  спросила она первое,  что
пришло в голову.
     -- Весь год, дочка.
     -- Не скучаете?
     -- Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
     -- Ты  тут,  наверно,  всю  жизнь насквозь  продумал, один-то? Тебе  бы
сейчас учителем работать, -- заметил Захарыч.
     Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медо­вухой и налил всем
по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял  не торопясь,  с
достоинством.  Девуш­ка застыдилась,  стала  отказываться,  но  оба  старика
настой­чиво  уговаривали, разъясняя,  что "с  устатку  и  с  холода  это  --
первейшее дело". Она выпила полкружки.
     Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка рас­краснелась, в голове
у  нее  приятно зашумело  и  на душе  стало  легко, как в праздник.  Старики
вспоминали  каких-то кумо­вьев. Пасечник раза два покосился  на  улыбающуюся
девушку и показал на нее глазами Захарычу.
     -- Тебя, дочка, как звать-то? -- спросил он.
     -- Наташей.
     Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
     -- Ведь она, слушай, ни  разу не  пожаловалась даже, что  холодно, мол,
дедушка. От другой бы слез не обобрался.
     -- А вон у  ней, видишь, -- указал  пасечник на комсо­мольский значок и
добавил: -- Они молодцы!
     Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особен­ное о себе.
     -- Вы  вот, дедушка, ругались  давеча, а ведь это я  сама  по­просилась
ехать в Березовку.
     -- Да ну? -- изумился Захарыч. -- И охота тебе?
     -- Нужно -- значит, охота, -- задорно ответила Наташа  и покраснела. --
Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
     -- Хэх ты!.. -- Захарыч крутнул головой и решительно за­явил: -- Только
сегодня мы уж никуда не поедем.
     Наташа перестала улыбаться.  Старики снова принялись  за свой разговор.
За  окном  было  уже темно.  Ветер горстями сыпал  в стекло  дождь, тоскливо
скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился
врач  --  толстый, угрюмый  человек.  Провожая ее,  он  говорил: "Смот­рите,
Зиновьева... Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь
другого послать?" Наташа предста­вила, как доктор, узнав, что она пережидала
непогоду на па­секе,  посмотрит на нее и подумает:  "Я ведь и  не  ожидал от
тебя  ничего  такого.  Молоды вы и слабоваты. Это извини­тельно",  а  вслух,
наверное,  скажет:  "Ничего,  ничего,  Зиновьева".  Вспомнилось  также,  как
пасечник  посмотрел  на  ее комсомольский  значок...  Она резко поднялась  и
сказала:
     -- Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. -- И стала оде­ваться.
     Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.
     -- В Березовку  за  лекарством поедем, -- упрямо повтори­ла она.  -- Вы
понимаете, товарищи, мы просто... мы не име­ем права сидеть и  ждать!..  Там
больные люди. Им нужна помощь!..
     Старики изумленно смотрели  на  нее,  а  девушка,  ничего  не  замечая,
продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие,  острые  кулачки. Она
стояла  перед  ними  маленькая,  счастливая  и  с  необыкновенной  любовью и
смущением при­зывала больших, взрослых людей понять, что  главное -- это  не
жалеть себя!..
     Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, ка­жется, ждали еще
чего-то. Счастливый блеск в глазах  девуш­ки постепенно сменился  выражением
горькой  обиды: они  совсем не поняли ее! И старики показались  ей вдруг  не
таки­ми  уж умными и  хорошими. Наташа  выбежала из избушки, прислонилась  к
косяку  и заплакала... Было  уже темно.  По крыше  уныло  шуршал  дождь.  На
крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном  избушки  лежал желтый
квад­рат света. Жирная  грязь блестела в этом  квадрате, как масло.  В  углу
двора, невидимая, фыркала  и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как
на улицу вышел хозяин.
     -- Где ты, дочка? -- негромко позвал он.
     -- Здесь.
     -- Ну-ка  пошли в  избу. -- Пасечник взял ее за руку и по­вел за собой.
Наташа покорно  шла, вытирая на ходу слезы.  Когда они появились в  избушке,
Захарыч суетливо копошил­ся в темном углу, отыскивая что-то.
     -- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, -- ворчал он.
     А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько сму­щенно говорил:
     -- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяс­нить лишний раз...
А это ты хорошо делаешь, что о людях за­ботишься так. Молодец.
     Наконец  Захарыч нашел шапку. На Наташу  вместо паль­то  надели большой
полушубок и брезентовый плащ. Она  сто­яла посреди избы неуклюжая и смешная,
поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А во­круг
нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее...
     Через некоторое время телега  снова мягко  катилась по дороге, и на ней
снова тряслись два человека.
     По-прежнему ровно шумел  дождь;  обочь дороги,  в  канав­ках,  тихонько
булькало и хлюпало.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Дядя Ермолай

     Вспоминаю из детства один случай.
     Была страда. Отмолотились в  тот  день рано, потому что  заходил дождь.
Небо  -- синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады
были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не
спешил.
     -- Не будет  никакого  дождя. Пронесет все с  бурей,  -- ему охота было
домолотить скирду.  Но...  все уж собирались,  и он скрепя  сердце тоже стал
собираться.
     До бригадного  дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней  и
поужинали,  густая синева  небесная наполз­ла, но  дождя  не  было.  Налетел
сильный ветер, поднялась пыль... Во мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел
гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.
     -- Самая воровская ночь, -- сказал дядя Ермолай. -- Ну-ка, Гришка... --
дядя Ермолай поискал глазами, я попал­ся ему, -- Гришка с  Васькой, идите на
точок  --  там ночуете. А то как бы в такую-то ночку не  подъехал кто  да не
нагреб зерна. Ночь-то... самая такая.
     Мы с Гришкой пошли на ток.
     Полтора  километра,   которые   мы  давеча  проскакали  ми­гом,  теперь
показались  нам  долгими и опасными. Гроза ра­зыгралась вовсю: вспыхивало  и
гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли,  больно били по  лицу. Пахло
пы­лью и чем-то вроде  жженым -- резко,  горько. Так пахнет, когда  кресалом
бьют по кремнию, добывая огонь.
     Когда  вверху  вспыхивало, все  на земле --  скирды, дере­вья,  снопы в
суслонах, неподвижные  кони,  -- все как будто  на  миг  повисало в воздухе,
потом  тьма  проглатывала все;  сверху  гремело  гулко, уступами, как  будто
огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались и прыгали.
     Мы наконец заблудились. Сбились с  дороги и потеряли ту скирду, у какой
молотили. Их  было много. Останавлива­лись, ждали, когда осветит:  опять все
вроде  подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и
все опять исчезало, и в кромешной тьме грохотало.
     --  Давай залезем в  первую  попавшую скирду и  заночу­ем, -- предложил
Гришка.
     -- Давай, конечно.
     -- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!
     Залезли  в обмолоченную скирду, в  теплую пахучую  соло­му.  Поговорили
малость, наказали себе проснуться порань­ше... И не заметили, как и заснули,
не слышали, как ночью шел дождь.
     Утро раскинулось  ясное, умытое, тихое. Мы  проспали. Но так как  ночью
хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.
     --  Ну,   караульщики,  --  спросил  дядя  Ермолай,   увидев  нас,  мне
показалось, что он смотрит пытливо. -- Как ноче­вали?
     -- Хорошо.
     -- Все там в порядке? На точке-то?
     -- Все в порядке. А что?
     -- Ничего.  Спрашиваю...  Я посылал, я и спрашиваю. "А  что?", -- а сам
все смотрит.
     Мне стало не по себе.
     -- Зерно-то целое?
     -- Целое, --  у Гришки  круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. -- А
что?
     -- Да вы были там?! На точке-то?
     У меня  заныл кончик позвоночника, копчик.  Гришка  то­же растерялся...
Хлоп-хлоп глазами.
     -- Как это "были"?..
     -- Ну да, были вы там?
     -- Были. А где же мы были?
     Эх, тут дядя Ермолай взвился:
     -- Да  не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали,
а говорите -- на точке! Сгребу вот счас обоих да носом -- в точок-то, носом,
как котов пакостливых. Где ночевали?
     -- От... Ты чо?
     -- Где ночевали?!
     -- На точке, -- Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
     -- Васька, где ночевали?
     -- На точке.
     -- Да  растудыт  вашу туда-суда  и  в ребра!.. --  дядя  Ермо­лай аж за
голову взялся и болезненно сморщился. -- Ты гля­ди, что они вытворяют-то! Да
не  было  вас на току, не  было-о!  Я ж  был там!  Ну?!  Обормоты вы  такие,
обормоты! Я ж сле­дом за вами пошел туда --  думаю,  дошли  ли они  хоть? Не
было вас там!
     Это нас не смутило -- что он, оказывается, был на току.
     -- Ну и что?
     -- Что?
     -- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попоз­же... Мы блудили.
     -- Где попозже?! -- взвизгнул дядя Ермолай. -- Где по­позже-то?! Я  там
весь дождь переждал! Я только к свету от­туда уехал. Не было вас там!
     -- Были...
     Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы  -- в глазах  его -- тоже  на миг
подпрыгнули и повисли  в воздухе, как вчерашние скирды и кони -- отчего-то у
него глаза сдела­лись большие и удивленные.
     -- Были?
     -- Были.
     Он  схватил узду...  Мы --  в разные  стороны. Дядя Ермо­лай  постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно  и по­шел прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо­ровый.
     -- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не были -- и в глаза
врут  стоят. Штыбы бы вам околеть, не  до­живая  веку! Штыбы бы  вам... жены
злые попались!.. Обор­моты. В  глаза  врут стоят  -- и хоть бы что! О!..  --
дядя Ермо­лай повернулся  к  нам. -- Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли --  нет,  в  глаза смотрют и врут. Обормо­ты...  По  пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
     Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
     -- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были  на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
     -- Были.
     Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
     -- Идите суда...  Идите,  идите. Вот тут  вот я от дождя пря­тался,  --
показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы где же прятались?
     -- А мы -- с той стороны.
     -- С какой?
     -- Ну, с той.
     --  Да  где  же  с  той-то?!  Где с той-то?  -- он  опять стал  те­рять
терпение. -- Я  же шумел  вас, звал!..  Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая  резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
     -- Тут.
     Дядя Ермолай из последних  сил крепился, чтоб  опять не взвиться. Опять
сморщился...
     --  Ну,  ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать­ся буду?  Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
     -- На току.
     -- Да  где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где  на  току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал глаза­ми -- чем бы огреть нас.
     Мы убежали.
     Дядя Ермолай ушел за скирду...  Опять,  наверно, всплак­нул. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
     Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

     Теперь,  много-много  лет  спустя,  когда  я бываю  дома и  прихожу  на
кладбище помянуть  покойных  родных,  я  вижу  на одном  кресте:  "Емельянов
Ермолай ...вич".
     Ермолай  Григорьевич,  дядя  Ермолай.  И его тоже  поми­наю -- стою над
могилой, думаю. И дума моя  о нем -- про­стая: вечный  был труженик, добрый,
честный  человек.  Как,  впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать  я  ее не умею,  со  всеми  своими  институтами  и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том  именно,
как они  ее прожили. Или  -- не было никакого  смысла,  а была  одна работа,
работа... Ра­ботали да детей рожали. Видел же я  потом других людей... Вовсе
не лодырей,  нет, но...  свою жизнь они понимают ина­че. Да сам я ее по