ь охота: почему ты таким винтом
жил - каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у  те-
бя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
   - Дурак,- сказал Ефим.
   - Опять дурак! - обозлился Кирька.- Ты пойми - я ж сурьезно  с  тобой
разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то?  Насобачились  на  свой
век, хватит.
   - Чего тебе понять охота?
   - Охота понять: чего ты добивался в жизни? - терпеливо пытал Кирька.-
Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру,  богатым  хотел
быть. А ты?
   - Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
   - Тьфу!.. - Кирька полез за кисетом. - Я ему одно, он - другое.
   - Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
   - Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим
не давал.
   Ошибся ты в жизни, Ефим.
   Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и  корчилось  от
удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку  опаляющим  взглядом,  пытался
что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
   Кирька слез с окна и пошел из ограды.
   К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели  в  лучах  уходящего
солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
   Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо  стонал,
сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался  -  хотел
встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла  губи-
тельным огнем; жаром дышала в лицо, жарко,  мучительно  жарко  было  под
одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...
   Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только  что
приехавшая их города.
   - Что сейчас?.. Ночь? - спрашивал Ефим, очнувшись.
   - Вечер, солнце заходит.
   - Закурить бы...
   - Нельзя, что вы!
   - Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
   - Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
   Ефим обиженно умолкал... И снова терял сознание, и снова хотел встать
- упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в  кро-
вати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в по-
душку, а другой торопливо рвал ворот  рубашки  и  тихонько,  горячо,  со
свистом в горле шептал:
   - Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!..- В сухих, воспа-
ленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный  свет  горькой  какой-то
мысли.
   Кое-как уложили его... Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в ры-
даниях:
   - Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
   Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
   Ефим притих.
   Врач сидел на кровати, смотрел на него.
   - Кирька! - позвал Ефим, не открывая глаз.
   - Чего? - откликнулся чей-то голос.
   Врач вздрогнул и обернулся - у окна стоял Кирька и глядел  на  Ефима.
Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
   - Вы что тут?
   - Смотрю...
   - Это кто? Кирька? - спросил Ефим.
   - Я.
   - Пришел?
   - Ага.
   - Ничего, Кирька..,- Ефим жадно дышал.- Я потом с  тобой  потолкую...
Конечно, жалко малость...
   - Ничего, Лежи, Ефим.
   Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим
опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
   Кирькина голова исчезла.
   Ночь кончалась. Заревая  сторона  неба  нахмурилась  тучами.  Повеяло
затхлым теплом болотистых низин - собирался дождь.
   Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забу-
хали в рассветную ттишину.
   Над Ефимом склонились врач и дочь.
   - Все? - спросил Ефим одними губами.
   У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
   - Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие...
   - Открой окно.
   - Оно открыто.
   - Тяжко... Нина, дочка... ребятешек... м-м...-Ефим повел потускневший
взгляд в сторону, потянулся  под  одеялом...  Лицо  покрылось  мучнистой
бледностью. Он закашлялся... Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек
сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки... сел.
   Доктор и дочь подхватили его.
   В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал.  Он
плохо держал голову... пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал -
хотел что-то сказать.
   - Что, Ефим, плохо? - с искренней участливостью спросил вдруг  посто-
ронний голос - это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил.  Его
даже, наверно, не услышали.
   Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис... Его бережно положили  на
койку. Стало тихо.
   Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стек-
ла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в  больничном  саду
встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
   Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал  к  ногам
женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на
колени... Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть  -
нес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по  лицу,  по
шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь - первый в
этом году,
   Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сей-
час он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
   Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных  сверкающих  ножек.
Кипело, булькало в канавках и в лужицах... Хлюпало.


   Василий Шукшин. Горе

   Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно по-
чему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И  ду-
мается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко,  сладко.
Это даже - не думается, что-то другое: чудится, ждется, что  ли.  Прита-
ишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах,- сердце замирает  от  не-
объяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
   Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
   Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив  руками  колени,
упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал:  кто-то  невдалеке  тихо
плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
   Это он шел, маленький, худой, в длинной  холщовой  рубахе.  Плакал  и
что-то бормотал неразборчиво.
   У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная  ста-
рушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
   Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и  умерла  незаметно.
Узнали поутру: "Нечаиха-то... гляди-ко, сердешная",-сказали люди. Вырыли
могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли - и все. Я забыл сейчас, как она
выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни  с  кем  не
ругалась, не заполошничала по деревне. Была - и нету, ушла.
   ...Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому че-
ловеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и
совсем не страшно на ней.
   Я притаился.
   Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он
шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо  видно.
Он сел неподалеку.
   - Ничо... счас маленько уймусь... мирно побеседуем,  -  тихо  говорил
старик и все не мог унять слезы.- Третий день маюсь - не знаю, куда себя
деть. Руки опустились... хошь што делай.
   Помаленьку он успокоился.
   - Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Оби-
ду, што ль, затаила какую? Сказала бы - и то легше. А то-думай теперь...
Охо-хо... - Помолчал. - Ну, обмыли тебя, нарядили - все,  как  у  добрых
людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали,  Народу,  правда,  не  шибко
много было. Кутью варили. А положили тебя с  краешку,  возле  Давыдовны.
Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю  вот,  што  теперь
одному-то делать? Может, уж заколотить избенку  да  к  Петьке  уехать?..
Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его... сама знаешь: и сказать не
скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
   Молчание.
   Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка  Нечаиха  своим  ласковым,
терпеливым голосом.
   - Вот гадаю,- продолжал дед Нечай,- куда приткнуться? Прям хошь петлю
накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь
по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты
живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть.  Ешь  да  ишо
прихваливаешь... Страсть господня! Проснулся... Хотел тебя разбудить,  а
забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка... язви тя  в  душу!..-  Дед  Нечай
опять заплакал. Громко. Меня мороз  по  коже  продрал  -  завыл  как-то,
как-то застонал протяжно: - Э-э-э... у-у... Ушла?.. А не подумала:  куда
я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез... вылечиваются
люди. А то ни слова, ни полслова - вытянулась! Так и я  сумею...-  Нечай
высморкался, вытер слезы, вздохнул.- Чижало там,  Парасковьюшка?  Охота,
поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще... только нормально. А то цып-
ляты какие-то... черт те чего. А тут...- Нечай заговорил шепотом, я  по-
ловину не расслышал, - Грешным делом хотел уж... А чего? Бывает, закапы-
вают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино...  стонала.  Выкопали...  Эти
две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел... Сон, говорят, нава-
ливается какой-то страшенный - и все думают, што помер человек, а он  не
помер, а - сонный...
   Тут мне совсем жутко стало, Я ползком - да из огорода. Прибежал к де-
ду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
   - Он сам с собой или вроде как с ней  разговаривает?  -  расспрашивал
дед.
   - С ей. Советуется, как теперь быть...
   - Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
   - Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает.- Я знал это.
   Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
   - Кто тут? - строго спросил дед.
   Нечай долго не отвечал.
   - Кто здесь, я спрашиваю?
   - А чего тебе?
   - Ты, Нечай?
   - Но...
   Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив  ноги,  смотрел
снизу на нас - был очень недоволен.
   - А ишо кто тут был?
   - Иде?
   - Тут... Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
   - Не твое дело.
   - Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не ог-
лядывался.
   Старый человек, а с ума сходишь... Не стыдно?
   - Я говорю с ей и никому не мешаю,
   - С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек - в  зем-
ле.
   - Она разговаривает со мной, я слышу,- упрямился Нечай.- И нечего нам
мешать.
   Ходют тут, подслушивают...
   - Ну-ка, пошли,- Дед легко поднял Нечая с земли.- Пойдем  ко  мне,  у
меня бутылка самогонки есть, счас выпьем - полегчает.
   Дедушка Нечай не противился.
   - Чижало, кум,- силов нету.
   Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
   Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже  плакал  -
неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
   - А кому легко? - успокаивал дед.- Кому же легко родного  человека  в
землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя,  што  было
бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
   - Жалко.
   - Конешно, жалко... кто говорит. Но вить ничем  теперь  не  поможешь.
Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
   - Вроде соображаю, а... запеклось вот здесь все - ничем не размочишь.
Уж пробовал - пил: не берет.
   - Возьмет. Петька-то  чего  не  приехал?  Ну,  тем  вроде  далеко,  а
этот-то?..
   - В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал...
   - Мы всегда так: живет человек - вроде так и надо. А помрет -  жалко.
Но с ума от горя сходить - это тоже... дурость.
   Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни  мыслей  ника-
ких, и радость непонятная, светлая умерла.
   Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только  помню;  все
так же резко, горько пахло полынью.
   Дед оставил Нечая у нас.
   Они легли ни полу, накрылись тулупом.
   - Я тебе одну историю расскажу,- негромко стал рассказывать мой дед.-
Ты вот не воевал - не знаешь, как там было... Там, брат...  похуже  дела
были. Вот какая история: я санитаром служил,  раненых  в  тыл  отвозили.
Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише...  А
шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж  старается  поровней  ехать,
медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному  развилку,
впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ  строго-наст-
рого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно  пра-
вильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы  наступа-
ли, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек
дороги - с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у  их
чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером,  кото-
рый наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай  в  ка-
бинке сидел: с им там тоже капитан был - совсем тоже плохой, почесть ле-
жал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил.  Ну,  умести-
лись кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в  кро-
ве, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лей-
тенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки  к  себе
взял - хоть поддержать маленько, да кого там!..  Доехали  до  госпиталя,
стали снимать раненых... - Дед крякнул, помолчал. Закурил, - Миколай то-
же стал помогать... Помогать... Подал я ему лейтенанта-то... "Все, гово-
рю, кончился". А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то...  Кхэх...-
Опять молчание. Долго молчали.
   - Неужто сын? - тихо спросил дед Нечай.
   - Сын.
   - Ох ты, господи!
   - Кхм... - Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
   - А потом-то што?
   - Схоронили... Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил.  А
жене не сказал, што сына схоронил. Документы да  ордена  спрятал,  пожил
неделю и уехал.
   - Пошто не сказал-то?
   - Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть - без вести и без  вести,  а
так... совсем.
   Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог,
   - Господи, господи,- опять вздохнул дед Нечай.- Сам-то хоть живой ос-
тался?
   - Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам... Вот  какая
история. Сына! - легко сказать. Да молодого такого...
   Старики замолчали.
   В окна все лился и лился мертвый торжественный  свет  луны.  Сияет!..
Радость ли, горе ли тут - сияет!


   Василий Шукшин. Хозяин бани и огорода

   В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом  сидели  два  мужика,
два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что  свою
баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне  топились  бани:
пахло горьковатым банным дымком.
   - Кизяки нынче не думаешь топтать? - спросил тот, который пришел  по-
мыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
   - На кой они мне...- лениво, не сразу ответил тот, который  постарше.
Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто  о  чем-то
думал, может, вспоминал.
   - А я не знаю, что делать. Топтать, что ли...
   - Наплавь из острова да топи.
   - Не знаю, что делать... Может, правда, наплавить.
   - Конечно,
   - Ты будешь плавить?
   - Я, может, угля куплю. Посмотрю.
   - Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
   Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоп-
тал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову...
   - Хошь расскажу, как меня хоронить будут? - Чуть сощурил глаза в  ус-
мешке.
   - О! - удивился сухой, смуглый.- Ты что?
   - Хошь?
   - А чего ты... помирать-то собрался?
   - Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня
хоронить будут. Рассказать?
   - Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? - еще спросил тот, помоло-
же.
   - Значит, будет так: помер. Ну, обмыли - то-се, лежу в горнице,  руки
вот так...- Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил  спокойно,  в
маленьких умных глазах его мерцала веселинка.- Жена плачет, детишки  то-
же... Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: "Интересно, позовут на
поминки или нет?"
   - Ну, слушай! - обиделся смуглый.- Чего уж так?
   - Я в шутку,- сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: - Ты бу-
дешь стоять и думать: "Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и  я  тоже
так..."
   - Так все думают.
   - Жена будет причитать: "Да родимый ты наш, да на кого же ты нас  ос-
тавил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный". Сроду таких  слов
не говорят, а как помрет человек, так начинают: "сокол", "голубь".,, По-
чему так?
   - Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают:  "ноженьки",  "ру-
ченьки", "головушка". "Ох, да отходил ты своими ноженьками по  этой  го-
ренке". А у кого есть сорок пятый размер - тоже ноженьки!
   - Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот  кажется  ма-
леньким.
   - Ну а дальше?
   - Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят руб-
лей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать -  с
моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно  не
слышу.
   - Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром,  другие,
глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить...
   - Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки.- Рассказчик засмеял-
ся негромко. Молодой не засмеялся.
   - Но когда сядут и хорошо помянут - поговорят про покойного,  повспо-
минают - это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что  поигра-
ли? Ты же сам говоришь: "На кой он мне?"
   - Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо  показать,  что
они... уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко...
   - Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
   - Найдется. Ну и что?
   - Чего же она будет с твоей родни тридцать  рублей  выжимать  на  ор-
кестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
   - Я же не скажу ей из гроба: "Заплати сама!"
   - Из гроба... Они при живых-то что хотят, то и делают.  Власть  дали!
Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись... Ну,  та
плачет, конечно, когда ей капают,- больно. А моя дура  орет  на  нее.  Я
осадил разок, она на меня, А у меня  вся  душа  переворачивается,  когда
девчонка плачет, я не могу.
   - Но капать-то надо.
   - Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и  так  больно,  а
эта орет стоит "не плачь!". Как же не плакать?
   - Да...- Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его бу-
дут хоронить.- Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова...
   - Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
   - Наверно...
   - Я Стародубову Ефиму копал... Да не просто одну могилку, а сбоку еще
для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Глав-
ное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не  позвали.  По-
нял?
   - Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего  они  тут  знают:
кто копал, кто не копал...
   - Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха  знала...  Нет,
это уж такие люди. Два рубля суют мне... Хотел матом послать, но, думаю,
горе у людей...
   - А кто совал-то?
   - Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распо-
ряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю,  своими  двумя  рублями,  я
лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал ста-
рика...
   - Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе...
   - Да я же не за деньги копал! Я говорю:  уважал  старика,  мы  вместе
один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков  пригнал.
И надумали мы их в Сухой остров перегнать - там трава большая в кустах и
не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он  за  телком,  да  сам
хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на  дресву  оттащило.
Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай,
я ничего...
   - Спасли? Телка-то.
   - Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
   - Я его мало знал. Знал, но так... Он долго хворал?
   - Нет. У него сперва отнялись ноги... Его в больницу. А