рукой, ни  ногой не ше­вельнуть. И вроде  я  плыву-у
куда-то, плыву-у, плыву-у.
     -- Да,  --  сочувствовал  Глухов.  --  Дело  такое  --  так и  уплывешь
когда-нибудь. И не приплывешь.
     После  того как старик Глухов схоронил жену, он еще ча­ще наведывался к
Малышевой. Чего-нибудь  делал по хо­зяйству, а больше  они любили сидеть  на
веранде -- пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед. Беседовали.
     -- Тоскуешь? -- интересовалась Малышева.
     Глухов не знал, как отвечать -- боялся сказать не так, а тогда Малышиха
пристыдит его. Она часто -- не то что сты­дила его, а давала понять, что ему
хоть и  семьдесят  скоро,  а  стоит больше  ее  слушать,  а самому  побольше
молчать.
     -- Тоскуешь?
     -- Так... -- неопределенно говорил Глухов. -- Жалко, конечно. Все же мы
с ей... -- пятьдесят лет прожили.
     -- Прожить  можно  и сто  лет... А  смысл-то  был? Слоны  по двести лет
живут, а какой смысл?
     Глухов обижался:
     -- У меня три сына на войне погибли! А ты мне такие слова...
     -- Я ничего не говорю, -- спускала Малышиха. -- Они погибли за Родину.
     --  Тоскую, конечно,  --  уже  смелее говорил  Глухов.  --  Сколько она
пережила  со  мной!..  Терпела. Я смолоду дура­коватый  был,  буйный...  Все
терпела, сердешная. Жалко.
     -- Сознание,  сознание... -- вздыхала  Малышева. --  Те­сать вас  еще и
тесать! Еще двести лет  тесать -- тогда  только на людей будете  похожи. Вот
прожил ты с ей пятьдесят лет... Ну и что? И сказать ничего не можешь. У меня
в огороде бурьян растет... тоже  растет. А  рядом -- клубника виктория. Есть
разница?
     -- Ты чего сердишься-то? -- не понимал Глухов.
     -- Есть разница, я спрашиваю?
     -- Сравнила... телятину с козлятиной.
     -- И буду сравнивать! Потому  что один человек живет -- горит, а другой
--  тлеет. У  одного  --  каждая порочка содер­жанием пропитана, а другие...
делают только свое дело, и все. Жеребцы.
     -- Не всем же комиссарами быть!  --  сердито возражал Глухов, обиженный
за "жеребца".
     --  Пятьдесят  лет  прожил, -- передразнила Малышева. --  А  из них  --
неделя наберется содержательная?
     -- Ну, содержания-то, слава богу, хватало, чего доброго. С избытком.
     -- Оно и видно! -- Малышева собирала губы в куриную гузку. -- Жеребцы.
     Глухов чувствовал, что чем-то он ее злит, но никак не мог понять чем.
     И  все  же  он  продолжал  ходить  к  Малышевой.  Иногда -- так вот  --
поругивались, иногда ничего,  мирно расходились.  И вечер, глядишь, проходил
незаметно.
     В это воскресенье Глухов пришел к Малышевой без ниче­го --  без топора,
без ножовки. Пришел поговорить. По­советоваться. Пришел просить помощи.
     -- Я, Сергеевна, за советом. Помоги.
     -- Что  такое  случилось?  -- навострилась Малышева. Она  любила давать
советы.
     -- Ты старуху Отавину знаешь?
     -- Ну.
     -- Поговорила бы ты с ей -- не согласится ли она ко  мне в дом перейти?
А свою избу пускай продаст. Или так: пускай пока  заколотит ее,  поживем  --
уживемся -- тогда уж  пускай продает. Чтоб  не рисковать зря. Как думаешь? Я
один не осмелюсь с ей говорить, а ты сумеешь. Я не обижу ее... На четырех-то
ногах, хоть они у нас не резвые теперь, но все же покрепче стоять можно. Как
думаешь? -- Глухов непри­вычно для себя много и скоро тараторил --  ему было
нелов­ко. -- Думал я, думал  и вот -- надумал. Чижало одному, ну ее к черту.
Да и ей, я думаю, тоже полегче будет. Как ду­маешь?
     Малышева очень была удивлена. Так была удивлена, что сперва не нашлась,
что сказать путное.
     -- Жениться собрался?
     -- Ну,  жениться...  это... какая уж это женитьба? Так --  сойдемся для
облегчения.
     -- Юридически -- это все равно женитьба. Чего ты хвос­том-то виляешь?
     Глухов опешил.
     -- Ну -- жениться. А что, это не поощряется?
     Малышева  внимательно  и  как-то  с  отчуждением,  с ка­ким-то  скрытым
враждебным значением посмотрела на ста­рика.
     -- А она согласна? Хотя, ты говоришь, не успел с ей...
     -- Не знает она! Вот и  пришел-то просить:  поговорила  бы ты с ей. Где
поговорила,  где и --  уговорила. Она  старушка  ве­рующая, может, скажет --
грех...   А  какой  грех?  Так-то   разобраться-то.  Я  одинокий,  она  тоже
одинокая...
     -- У нее дочь в городе.
     -- Да это-то!.. Это и у меня вон сын в городе. Толку-то  от их нынче. А
мы бы как-нибудь и скоротали бы остаток жиз­ни-то. Кто первый  помер -- есть
кому схоронить.
     -- У вас же дети! -- вдруг нервно возвысила голос Малы­шева. -- Чего вы
сиротинками-то казанскими прикидывае­тесь?
     Глухов  замолк.  И в свою очередь  внимательно и сердито  посмотрел  на
Малышиху. Чего она злится? Она же вся изозлилась. Чего?
     -- Ты чего, Сергеевна? -- спросил.
     -- Я ничего. Вы жениться-то надумали, не я. А ты меня спрашиваешь: чего
я? Я-то ничего.
     -- Чего-то сердишься...
     -- Да нисколько! Вона, буду я еще  сердиться. Женитесь! Поговорить надо
с Отавихой? Поговорю, -- теперь засуети­лась Малышева, затараторила тоже. --
Позову ее, и погово­рим, мне не трудно. Узнаю: согласна она или нет? Чего же
мне сердиться? Смеяться-то над вами, шутами, будут, не надо мной.
     -- Как так?
     -- Что?
     -- Смеяться будут?
     -- А что -- радоваться?
     -- Да разве не бывает так -- старики сходются...
     --  Бывает,  бывает.  Давай  завтра приходи  в  обед...  Я  ее  по­зову
пораньше, обговорю с ей сперва, а ты попозже, к обе­ду, приходи. Бывает так,
бывает. Сколько угодно! Я погово­рю с ей, не беспокойся. Поговорю.
     Старик Глухов  ушел  от Малышевой  с неясным чувством.  Какой-то подвох
чуял со стороны Малышихи. Странная ка­кая-то  старуха,  ей-богу. Чего-то все
нервничает, злится. Всех бы она переделала, перекроила... Всех бы она  учила
жить, всех бы судила. Старик даже подумал: не вернуться ли да не сказать ей,
что  --   не  надо  никакой  ее  помощи,  сам  как-ни­будь  управлюсь.  Даже
остановился и постоял. И решил, что -- ладно, черт с ней, пусть поговорит. У
самого  все рав­но  не  так выйдет  --  не сумеет  ладом  поговорить.  Пусть
злит­ся, а дело пусть сделает.
     На другой  день  у  старушек  -- Малышевой  и  Отавиной  --  состоялось
свидание. И состоялся разговор.
     Отавиха пришла к Малышевой, первым  делом глянула в  передний угол (нет
ли иконки?), скромно присела на крае­шек плюшевого дивана. Поздоровалась.
     -- Я  чего призвала тебя, -- сразу начала Малышиха. --  Глухова старика
знаешь?
     -- Емельян Егорыча? Знаю, как же. У его трех сынов убило...
     -- Так  вот он хочет на тебе жениться, --  Малышева отче­канила  слова,
как семь аккуратных пельменей загнула. -- Ты согласна?
     -- Свят, свят, свят! -- перекрестилась Отавиха. -- Да он что?!
     -- А что? --  как-то даже развеселилась  Малышиха. -- Вы одинокие... Ты
подумай, подумай сперва, не торопись отве­чать. Он такой же козел,  как все,
но поможет дожить оста­ток жизни.  Как сама-то думаешь? Избу говорит,  можно
по­ка не продавать,  можно  заколотить; если уживетесь, тогда уж можно, мол,
продать, а деньги -- на книжку. Как дума­ешь-то?
     -- Да как я  могу думать? --  искренне не  знала  старуха Отавина. -- У
меня и думы-то все из головы убежали. Как  же -- с  бухты-барахты  -- выходи
замуж, -- Отавиха мелко,  искренне посмеялась.  --  Эдак-то  рассудка  можно
лишить­ся. Вот так невеста!
     -- Ну, и он тоже -- жених. Как все же?
     -- Да погоди ты, Сергевна, не колготись, дай с духом со­браться...
     -- Он придет счас. За ответом.
     -- Эка!  -- Отавиха даже  привстала  с дивана и  поглядела на дверь.  И
опять села. -- Вот задача-то!
     -- Ну, я гляжу, ты уж почти согласная.
     Старуха Отавина вдруг серьезно задумалась.
     --  Я  тебе  так  скажу,  Сергевна:  он  старик  ничего,  не  пьет,  не
богохульничает  особо,  я не слышала.  Только... -- Отави­на  посмотрела  на
сваху. -- Так-то бы оно -- што? Бывают -- сходются, старики, живут...
     -- Бывает.
     -- А ну-ка да он ночами приставать станет?
     Малышева даже рот открыла.
     -- Как?
     -- А как? Так. Они знаешь  какие! Перьво-наперьво я  бы желала  знать и
быть в надежде, што  он приставать не станет. И штоб не матершинничал. Табак
курит... Ну, тут уж... все курют, тут не укоротишь.
     -- Так ты согласная? -- изумилась Малышева.
     -- Погоди-ка, не гони-ка  коней. Я вот  и  говорю: много  у меня всяких
условиев получается.  То -- нельзя, это -- нель­зя... А старик подумает да и
скажет:  "Чего же тада  и  можно-то?" И все  наше сватовство-то само собой и
распадет­ся,  --  Отавиха  опять  мелко засмеялась.  -- Вот  не  думала,  не
гадала... Господи, господи.  Оно бы  -- так-то чего? У меня  вон товарка моя
задушевная  бывшая в  Буланихе, где я раньше жила, тоже вот  так вот: пришел
старик, тары-бары, а  по­томи говорит: "Давай, мол, Кузьмовна, вместе жить".
И жи­ли.  Он, правда, уж умер  года  два как... А она живет в  его до­ме.  И
хорошо  жили, я  знаю. Сколько?.. Годов пять жили.  Ничо,  не  обижал ее.  К
концу-то жизни люди умней делают­ся. Счас вон... поглядишь на нонешних-то...
господи, госпо­ди!.. Поглядишь,  и ничего не скажешь. Оно бы, знамо, и мне в
покое бы дожить да  в тепле... Избенка-то у меня вся проху­дилась, рада, что
уж зима кончилась --  никак ее не нато­пишь. Топишь-топишь, топишь-топишь, а
все как под решетом.
     -- А к дочери-то почему не едешь?
     -- Куда-а! Сами ютятся там на пятачке... Жила. Внуки-то маленькие были,
жила. Измучилась. Все измучились. А теперь  уж  ребятишки-то в школу  пошли,
так я  уж рада-радешень­ка,  хоть мне эту-то  избенку купили. Свой-то дом  в
Буланихе  я продала.  Когда дочь-то замуж-то вышла, продала. Кресто­вый  дом
был, сто  лет ишо простоит. Продала, што  сделаешь. Им на капиратив надо,  а
где взять? Он с армии демобили­зовался, зять-то, моя тоже -- техникум только
закончила. Давай, мол, мама, продадим дом. А тебе, мол, потом ку­пим, если с
нами жить не захочешь. Вот и жила,  ребятишек  вынянчила, а потом уж -- нет,
давайте, говорю, покупайте мне  хоть маленькую  избушку. Не могу в городе, с
души во­ротит. Ну  помялись,  помялись, нашли денег на  избу.  В Буланихе-то
постройки  дорогие,  здесь подешевле,  вот  я  здесь и  оказалась.  Оно  бы,
конешно, так-то... на старости-то лет... в тепле бы пожить... Не мешало бы.
     Старик Глухов знал, что  разговор  у старух состоится,  но какой --  не
ведал. На всякий случай он надел новый пиджак, прихватил бутылочку  наливки,
туесок меду и пошел к Ма­лышевой.
     Пришел... Поздоровался.  Смутился чего-то,  поставил  на  стол бутылку,
туесок... Полез за кисетом.
     --  Ты  погоди с  бутылкой-то,  погоди,  --  сказала  Малышиха.  --  Не
торопись.
     У старика упало сердце. А он  уж крепко настроился на со­вместную жизнь
с Отавиной, все продумал -- выходило все хорошо. Что же?
     --  Выслушала я вас обоих... Конечно,  эта ваша личная жизнь, вы можете
сходиться... Люди с  ума сходят, и то  ни­чего. Но хочу все же вас спросить:
как  вам  не совестно? А? --  Малышева бросала эти слова  в  лицо  Глухову и
Отавиной. С какой-то необъяснимой жестокостью, от всего сердца, на­болевшего
тайной  какой-то  болью, бросала.  Бросала  и бро­сала, как ни  краснели, ни
вертелись на месте, как ни стра­дали  эти, потерявшие всякую совесть жених и
невеста. -- Как же вы после этого на  белый свет глядеть  будете? А? Да люди
всю жизнь живут одинокие... Я всю жизнь живу одино­кая, с  двадцати трех лет
одинокая...  А что, ко мне  не свата­лись? Сватались. Не ходили по ночам, не
стучали  в  окошко?  Ходили.  Стучали.  Ты,  Глухов,  не  приходил ко  мне в
сельсо­вет, не  говорил, что жить без меня не  можешь? Не  прихо­дил? Ну-ка,
скажи.
     Глухов готов был сквозь землю провалиться.
     -- Я по дурости...  выпимши  был, -- признался  он. -- Я не сватался...
Чего ты? Зря-то. Я, мол, в те годы, когда-то...
     --  По  дурости! А теперь  он умный  стал --  в семьдесят лет  жениться
надумал. Умник. А ты-то, ты-то!.. "Посмотрю, по­думаю... в тепле пожить". Эх
ты, богомольница! Туда же... На других пальцем показываете -- грех. А  сами?
Какой  же  вы  пример  подаете  молодым!  Вы   об  этом  подумали?  Вы  свою
ответственность  перед  народом  понимаете?  --  Малышиха  постучала  сухими
костяшками пальцев по столу. -- Задума­лись вы над этим? Нет, не задумались.
Эгоисты.  Народ сил  своих  не  жалеет  --  трудится, а  вы  -- со  свадьбой
затеетесь...   на   выпивку  людей   соблазнять  и   на   легкие  отношения.
Бес­совестные.
     -- Да какая свадьба?! -- воскликнул Глухов. Отавиха, та слова не  могла
вымолвить. -- Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?
     -- Совсем, как... подзаборники. Тьфу! Животный.
     -- Ну, это!..  знаешь!  --  взорвался  старик. --  Пошла ты  к... --  и
выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью.
     А  за ним  следом  вышла  и  Отавиха.  Какой  -- вышли,  вы­летели, как
ошпаренные.  За  воротами,  не глядя друг  на  дру­га, устремились в  разные
стороны, хоть обоим надо одним переулком идти -- до росстани.
     Старик Глухов дал по  селу хорошего кругаля и пришел домой. И плевался,
и матерился, места не мог найти... Сго­ряча даже  подумал: "Подожгу стервозу
такую".
     Он,  конечно, не  поджег  Малышеву.  Но ходить к  ней за­рекся. А когда
встречал ее на улице, отворачивался. Не здоровался.
     А Отавиха в город ездила, в церковь, -- грех замаливать. Очень страдала
старуха, встречаться с Малышевой избе­гала.
     Малышева же  никому,  ни  одному  человеку  в  селе  не рас­сказала про
редкостное сватовство. И Глухов, и  Отавиха ждали, что  она всем  расскажет.
Нет, не рассказала.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Билетик на второй сеанс

     Последнее время что-то совсем неладно было на  душе у  Тимофея Худякова
-- опостылело все на свете. Так бы вот встал на  четвереньки и зарычал бы, и
залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
     Пил  со сторожем у  себя  на складе (он  был  кладовщиком  перевалочной
товарной базы) -- не брало. Не то что не бра­ло -- легче не делалось.
     -- С чего эт тебя так? -- притворно сочувствовал сторож Ермолай.
     Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
     -- Судьба-сучка...  -- и  дальше  сложно:  -- Чтоб  у  ней  го­лова  не
качалась...  Чтоб  сухари в  сумке  не мялись... --  Тимо­фей, когда  у него
болела душа,  умел  ругаться сладостно  и  сложно,  точно плел  на  кого-то,
ненавистного, многожиль­ный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось,
и по­этому было еще "двенадцать апостолов", "осиновый  кол в бугорок", "мама
крестителя" -- много. Даже Ермолай изум­лялся:
     -- Забрало тебя!
     -- Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
     -- Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю.  Че­го тебе  не
хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
     Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит  душа.  Да и
не понимал он. Сам не понимал. В доме дей­ствительно все есть,  детей выучил
в  институтах... Было вре­мя,  гордился, что жить умеет,  теперь тосковал  и
злился. А сторож думал про  себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: ха­пал  всю
жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
     -- Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
     -- Пройдет.
     Не проходило.
     В тот  день,  в  субботу  (он весь какой-то  вышел, день,  нараскосяк),
Тимофей  опечатал склад,  опять выпили  со  сторожем, и Тимофей пошел домой.
Домой не хотелось -- там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
     Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил  лужи. А небо
с закатного края  прояснилось,  выгля­нуло солнце. Окна в  избах  загорелись
холодным желтым ог­нем. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
     Тимофей думал:  "Вот  --  жил,  подошел  к  концу...  Этот  ос­таток  в
десять-двенадцать лет,  это  уже не жизнь, а  так -- об­глоданный мосол  под
крыльцом  -- лежит, а к чему?  Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, -- тьфу!
Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь  всякими правдами
и неправдами  доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил
валиком -- рыбачил себе в удовольствие: ни горя,  ни заботы. А червей вместе
будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут -- как циркач
на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
     Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том
знакомом  переулке Поля Тепляшина. Когда-то  давно Тимофей с Полей "крутили"
преступную любовь.  Были  скандалы, битье окон, позор.  Жена  Тимофея, Гутя,
семь лет отчаянно боролась  с Полей за Тимоху.  Гутю хвалили  в деревне, она
гордилась и учила молодых баб, ка­кие оказывались в ее положении:
     -- Он  к  сударушке, а ты  -- со  стяжком  -- под  окошки к им.  Да  по
окошкам-то, по окошкам-то -- стяжком-то...
     Бывала  в  деревне  такая  любовь  --  со  стяжками.  Теперь  лучше  --
разошлись, и все. Раньше годами лютовали.
     С Тимохиной любовью тогда все само собой утряслось: у вдовы Поли подрос
сын Колька,  Николай  Петрович, и  стал  гонять Тимофея  от матери.  Тимофей
набычился -- к Поле:
     -- Уйми сосуна!
     А та вдруг залепила:
     -- Пошел ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На -- вы­куси.
     Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на  молодой Колькин кулак
и после этого перестал  туда ходить. Самое дурацкое положение настало потом:
обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились, и вместе смеялись над Тимохой.
     -- Как там сударчик-то мой поживает? -- принародно спрашивала Поля.
     Гутя смеялась:
     -- На печке -- клопов давит.
     Мстили, что ли.
     Тимоха тогда же налетел  на законную жену, но получил отпор на этот раз
от своих детей.
     Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.
     Поля удивилась.
     -- Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
     -- А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить на­до? Посидим по
старой  памяти,  выпьем вот... -- у  Тимофея  была  с  собой бутылка,  он ее
поставил на стол. -- Спомним былое...
     -- Было бы чего!
     Поля  стала  старая,  некрасивая.  Тимофей  со  злости  поду­мал:  "Она
красивой-то и не была сроду". Стало вдруг жалко себя.
     -- Хошь, анекдот один расскажу?
     -- Вона!
     --  Чего ты, как попка, заладила:  "вона! вона!"  Как дика­ри,  честное
слово. Ну, зашел... Ну и что? Глупые вы ка­кие-то, бабы, честное слово!
     -- Чего же ходите -- к глупым-то?
     -- А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь -- шило на мыло.
     -- Небось ревизия была -- злой-то?
     -- На меня еще такой ревизор не родился...
     -- Оно видно.
     Тимофей  выпил  стакан  --  закусить чем-нибудь  не  спро­сил,  Поля не
предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.
     -- Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет  по улице... А  сам
доходной-доходной  --  мужик-то. Но все-таки  думает:  где  бы тут подцепить
какую-нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли.  И тут
подходит  к  нему  одна  --  гладкая  вся, тут --  полна  пазуха,  вежливая.
"Пойдемте ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький --  сама навялилась.
Приходит.  Она говорит: "Раз­девайтесь, я счас  приду".  А сама  -- в другую
комнату.  Ну, он разделся, сидит. Ждет. А она  выводит детей малых и говорит
им: "Вот, детки, если не  будете хорошо кушать,  будете та­кие же худые, как
вот этот дядя".
     Полю эта история не рассмешила. Тимофею  тоже  было не  смешно. А днем,
когда  рассказали,  смеялся  с  шоферами,   и  подумал  еще,  что  историйка
поучительная.
     -- К чему эт ты? -- спросила Поля.
     Тимофей пояснил:
     -- Точно так  со мной выкинула судьба-сучка. Живи,  мол, Тимофей!.. Раз
башка  есть на  плечах --  живи,  никого не  бой­ся!  Ну, Тимофей и разлысил
лоб...
     -- Жил бы честно, никого бы и не боялся.
     Это он