горячей  дороге,
шагать и шагать - бесконечно. Может, мы так и делаем?  Возможно,  что  я
где-то когда-то уже перешагнул в тишине эту черту - не заметил -  и  те-
перь вовсе не я, а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах. И болит.
Но почему же тогда болит? Пожалуйся, пожалуйся... Старый осел. Я  шагаю,
я-собственной персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи, как глу-
по и больно!
   Он не замечал, что торопится. Как будто и в самом деле  скорей  хотел
где-то на дороге, за невидимой чертой, оставить едкую боль, которая  же-
лезными когтями рвала сердце. Он торопился в чайную, что на краю села, у
автобусной остановки. Он знал, что донесет туда свою боль и  там  слегка
оглушит ее стаканом водки. Он старался ни о чем не думать  -  о  дочери.
Красивая, да. С характером. Замечательно.  Замечательно...  Потом  он  в
такт своим шагам стал приговаривать:
   - За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но!
   Мысли, мысли - вот что мучает человека. Если бы, к  примеру,  получил
боль - и в лес: травку искать, травку, травку - от боли.
   На автобусной станции, возле чайной, его ждала дочь Ольга. Она  знала
путь короче - опередила, Она взяла его за руку, отвела в  сторону  -  от
людей.
   - Хотел выпить?
   - Да. - Сердце у Игоря Александровича сдваивало.
   - Не надо, папа. Я всегда знала, что ты есть - живой.  Никто  мне  об
этом не говорил... я сама знала. Давно знала. Не знаю, почему я так зна-
ла...
   - Почему ты меня прогнала?
   - Ты мне показался жалким. Стал говорить, что у тебя документы, орде-
на...
   - Но они могут подумать...
   - Я, я не могла подумать! - с силой сказала Ольга.- Я всю жизнь знала
тебя, видела тебя во сне-ты был сильный, красивый...
   - Нет, Оля, я не сильный. А вот ты красива - я рад. Я буду тобой гор-
диться.
   - Где ты живешь?
   - Там же, где жила... твоя мать. И ты. Я рад, Ольга!  -  Игорь  Алек-
сандрович закусил нижнюю губу и сильно потер пальцем переносицу  -  чтоб
не заплакать.
   И заплакал.
   - Я пришла сказать тебе, что теперь я буду с  тобой,  папа.  Не  надо
плакать, перестань. Я не хотела, чтоб ты там унижался... Ты пойми меня.
   - Я понимаю, понимаю,- кивал головой Игорь  Александрович.-  Понимаю,
дочь...
   - Ты одинок, папа. Теперь ты не будешь одинок.
   - Ты сильная, Ольга. Вот ты - сильная. И красивая... Как хорошо,  что
так случилось... что ты пришла. Спасибо.
   - Потом, когда ты уедешь, я, наверно, пойму, что я - рада.  Сейчас  я
только понимаю, что я тебе нужна. Но в груди - пусто. Ты хочешь выпить?
   - Если тебе это неприятно, я не стану.
   - Выпей. Выпей и уезжай. Я приеду к тебе. Пойдем, выпей...
   Через десять минут синий автобус, посадив у остановки "Мякишево" пас-
сажиров, катил по хорошему проселку в сторону райцентра, где  железнодо-
рожная станция.
   У открытого окна, пристроив у ног чемодан и этюдник, сидел седой  че-
ловек в светлом костюме. Он плакал. А чтобы этого никто не видел, он вы-
сунул голову в окно и незаметно - краем рукава - вытирал слезы.



   Василий Шукшин. В профиль и анфас

   На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как
этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и  он  шагал
по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь - вечер,  спокойный,
с дымками по селу.
   На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом.  Та-
кие толлько на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
   Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
   - Гуляешь? - спросил старик.
   - Это не гульба, дед,- не сразу сказал Иван.- Собачьи слезы,  У  тебя
нет полтора рубля?
   - Откуда?
   - Башка лопается по швам,
   - Как с работой-то?
   - Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
   - Это кто, директор?
   - Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов
образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
   - На сколь отобрали права-то?
   - На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красенького стакан, А он
придрался... С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он
окрысился...
   - Ты уж какой-то... шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккурат-
ней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они - начальство...
   - Ну и что?
   - Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где  и  смол-
чать надо.
   Жгли ботву в огородах - скоро пахать. И каждый год одно и  то  же,  а
все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый,  пре-
лый запах дыма и талой земли.
   - Где и смолчать надо, парень, - повторил старик, глядя на огоньки  в
огородах.- Наше дело такое.
   - Да я особо-то не лаюсь,- неохотно откликнулся Иван.- Если уж прице-
пится какой... Главное, я же правила-то не нарушал! - опять горько воск-
ликнул он.- За стакан вина да за кружку пива - на год лишать человека!..
Паразит.
   - Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
   - Зачем?
   - У меня под печкой бутылка самогонки  есть.  Я  б  те  вынес  похме-
литься-то.
   Иван поспешно встал, заглянул в огород.
   - Там,- сказал он,- в дальнем углу. Сюда - ноль внимания.
   Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И ста-
кан.
   - Что ж ты сразу не сказал? -  заторопился  Иван.-  Сидит  помалкива-
ет!..- Он налил стакан и одним духом оглушил.- Я вот такой больше люблю,
чем первач. Этот с вонью, как  бензин,-  долго  не  будешь  раздумывать.
Кха!.. Пей. Сразу только.
   Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
   - Как бензин, верно?
   - Самогон как самогон. Какой бензин?
   - Ну вот! - Иван хлопнул себя ладонью в грудь,-  Теперь  можно  жить.
Спасибо, дед. Хошь моих? - Протянул пачку "Памира".
   Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку,  помял-помял,
посмотрел на нее внимательно, прикурил.
   - Петька-то пишет?
   - Пишет. Помру я скоро, Иван.
   Иван удивленно посмотрел на старика:
   - Брось ты!..
   - Хошь брось, хошь положь... на месте будет.- Старик говорил  спокой-
но.
   - Болит, што ль, чего?
   - Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
   Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.
   - Брось! - сказал он.- Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
   - Неси.
   Иван перешел через дорогу, вошел в дом... И его долго не было.  Потом
вышел с гармошкой, но опять хмурый.
   - Мать, - сказал он. - Жалко вообще-то...
   - Все жа ехать хошь?
   - Ну а что делать-то? - Иван, видно, только что  так  говорил  с  ма-
терью.Не могу же я на этот... Да ну - к черту совсем! Я Северным морским
путем прошел... Я моторист, слесарь пятого разряда... Ну ладно,  год  не
буду ездить, но неужели... Да ну - к черту! - Он тронул гармонь,  что-то
такое попробовал и бросил. Ему стало грустно.- Не везет мне  тоже,  дед.
Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка... А она  делает
фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? - Он часто  рассказы-
вал, как он женился.
   - Пошто в Ленинград-то?
   - Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала.  Да  мне  ее-то  -
черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
   - К ей теперь поедешь?
   - К жене?! Она второй год замужем... Молодая красивая кыса.
   - А куда?
   - К корешу одному... На шахты. Может, не  на  все  время.  Может,  на
год...
   - На год у вас теперь не получается. Шибко уж  легко  стали  из  дому
уходить.
   - Ну а что я тут буду делать-то?!-опять взвился Иван. - На этот идти,
на... Да ну, к черту! - Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать -
как-то нарочно весело, зло:

   Вот живу я с женщиной,
   Ум-па-ра-ра-ра!
   А вот уходит женщина
   Д от меня.
   Напугалась, лапушка?
   Кончена игра!..

   Старик все так же спокойно слушал.
   - Сам сочиняю,- сказал Иван.- На ходу прямо. Могу всю ночь петь.
   А мы не будем кланяться -

   В профиль и анфас;
   В золотой оправушке...

   - Баламут ты, Ванька,- сказал старик.- Ну, пошел ба, поработал год на
свинарнике... Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
   Иван перестал играть, долго молчал.
   - Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось  бы
места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает?  Я  тебя
умоляю!.. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил
из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я  тре-
паться умею... Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
   - Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
   - Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
   - Это вы умеете.
   - Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота... как  это...  как
свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у  того
зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не  могу  понять:  я-то  зачем
здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел - и  все.  Измучился,  пока  суд
шел.- Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал.-  Так  и
здесь. Сижу и думаю: "А я при чем здесь?" Суд хоть длинный был, но  кон-
чился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
   - Отсюда одна дорога - на тот свет.
   Иван налил в стакан, выпил.
   - Нет счастья в жизни,- сказал он и сплюнул.- Тебе налить?
   - Будет.
   - Вот тебе хорошо было жить?
   Старик долго молчал.
   - В твои годы я так не думал,- негромко заговорил он.-  Знал  работал
за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь,  наверно,  с
год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
   - А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся,  работаю.
Но спроси: "Для чего?" - не знаю. Неужели только нажраться? Ну,  нажрал-
ся... А дальше что? - Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет.-
Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то...
   - Заелись,- пояснил старик.
   - И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам  хвата-
ло... Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то  больше
надо.
   - Налей-ка,- попросил старик.  Выпил,  тоже  сплюнул.-  Сороконожки,-
вдруг зло сказал он.- Суетитесь на земле - туда-сюда, туда-сюда, а толку
никакого. Машин понаделали, а... тьфу! Рак-то, он от  чего?  От  бензина
вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь...
   - Не скажи.
   - И чуют ведь, что неладно живут, а все  хорохорятся,  "Разма-ах"!  А
чего гнусишь тогда?
   - Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
   - Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку  рупь
двадцать кладут - можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки де-
лает и коней выпрягает. А сам - хоть об лоб поросят бей  -  здоровый.  А
мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал,  да
на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да  год  ждешь,  сколь
тебе на его отвалят. А отвалили - шиш с маслом. И вы же ноете: не  знаю,
для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за  та-
кие-то денюжки все лето горбатился.
   - А мне не надо столько денег,- словно подзадоривая  старика,  сказал
Иван.- Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
   - Не надо, а полтора рубля - похмелиться - нету. Ходишь как  побируш-
ка... не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти...  Лодыри.  Солныш-
ко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на  машинах,  с  песнями!..
Эх... работники. Только по клубам  засвистывать,  подарки  отцам  масте-
рить...
   - Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб...  Вообще  ты  формально
прав, но ведь конь тоже работает...
   - Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
   - Не поймешь, дед, - вздохнул Иван.
   - Где нам!
   - Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я  знаю,  что  это
меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.

   Эх, на один желудочек,
   На-нина-ни-на...- пропел он.
   Старик усмехнулся:
   - Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
   - Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?..  Не
знаю. Именно потому, что я не был фраером.
   - Кем не был?
   - Это так...- Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго  молчал.
И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже  болью  ска-
зал: - А правда ведь не знаю, зачем живу.
   - Жениться надо.
   - Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего  она  у  меня
просит? Как я этого не пойму!
   - Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
   - Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не
понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают...  Ве-
ришь, нет: ночью думаю-думаю - до того плохо станет, хоть кричи. Ну  за-
чем?!
   - Тьфу! - Старик покачал головой.- Совсем испортился народишко.
   А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней стано-
вилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все  острее  пахло  дымом.
Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И  голоса  будут  звучать
отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать,  И  совсем  уже  темно
станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем  близко,
звучный мужской голос скажет:
   - Ну, пошли, ладно,
   Насколько тихо, спокойно и грустно уходит  прожитый  день,  настолько
звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся
люди, торопятся. Опаздывают.
   Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол.  Плохо  было
на душе, муторно. Стал одеваться.
   Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах  -
древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила  на  улицу  и  открывала
дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от  лужиц,
подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли,  окропленных
мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах,  зола  которых
седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с  весной,
но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.
   - Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. - заговорила мать.
   Иван брился.
   - Еще чего! В ноги упади - он довольный будет.
   - Ну а как жа теперь? - Мать старалась говорить не  просительно,  как
можно убедительней - понимала; разговор, наверно, последний. - Ходют лю-
ди, просют. Язык-то не отсохнет...
   - Я ходил. Просил.
   - Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете...
   - Хватит, мам.
   Мать больше не выдержала, села на приступку и  заплакала  тихонько  и
запричитала:
   - Куда вот собрался? К черту на кулички... То ли уж на роду мне напи-
сано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..
   Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже,
И оттого он хмурился раньше времени.
   - Да што ты меня... на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну,
к шутам все! И вечно - слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.
   - Сходила ба, попросила - не каменный он, подыскал ба чего-нибудь.  А
то к инспектору сходи... Што уж  сразу  так  -  уезжать.  Вон  у  Кольки
Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил...  С  людьми
поговорить надо...
   - Они уж в милиции, права-то. Поздно.
   - Ну в милицию съездил ба...
   - Хо-о! - изумился Иван.- Ну ты даешь!
   - Господи, господи... Всю жись вот так, И за што мне такая доля злос-
частная! Проклятая я, што ли...
   Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся  под  рукомойником,
постоял в одной майке у ворот... Посмотрел на село. Все он тут  знал.  И
томился здесь, в этих переулках, лунными ночами... А крепости желанной в
душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна кре-
пость в душе и немножко надо веселей уезжать.
   Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
   - Ну! - Иван откинул пса, пошел в дом.
   Мать накрывала на стол,
   - Ну, поработал ба на свинарнике...
   Они настойчивые, матери. И беспомощные.
   - Ни под каким лозунгом,- твердо сказал Иван.- Вся  деревня  смеяться
будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать...  Только  у
него ничего не выйдет,
   - Господи, господи...
   ...Позавтракали.
   Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана
и опять заплакала. Только не причитала теперь.
   - С годок поработаю и приеду. Чего ты?..
   Мать вытерла слезы,
   - Может, схожу, сынок? - Посмотрела снизу на сына, и  из  глаз  прямо
плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние,- Упрошу его... Он  хо-
роший мужик.
   - Мам... Мне тоже тяжело.
   - А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь,  не  берут?
Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул... Счас, отда-
ли так-то.
   - Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
   Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уез-
жал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и  сказать;  "Ма-
тушка печь, как ты  меня  поила  и  кормила,  так  благослови  в  дорогу
дальнюю". Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть  Иван
давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки  и  ска-
зал:
   - Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в  дорогу
дальнюю.
   ...И пошли по улице; мать, сын и собака.
   Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не  хотелось,  чтоб  люди
глазели в окна и говорили: "Ванька-то... уезжает, што ль, куда?"
   Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на  сон  гряду-
щий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет  дальше,
а повернет и уйдет с соседом.
   - Поехал?
   - Поехал.
   Закурили.
   - Рыбачил, што ль?
   - Попробовал поставить переметишки... Рано ишо.
   - Рано,
   Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор,  без-
думно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
   - Не пей там,- посоветовал дед.- Город - он и есть город - чужие все.
Пообвыкни сперва...
   - Што я, алкаш, што ли?
   Еще постояли.
   - Ну, с богом! - сказал старик.
   - Бывай.
   Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать... Она, все так же
глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
   Прошли немного.
   - Мам... иди домой.
   Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее... Голова ее зат-
ряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый  тяжелый.  Надо
сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
   - Ладно, мам... Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так... Ничего
со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
   Мать перекрестила его... И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес
увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
   - Пошел! - сердито сказал Иван.
   Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
   - Дик! Дик! - позвал Иван.
   Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в  сторону.
И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул  хвостом,
тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удив-
ленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать...
   "Нет, надо на свете одному жить. Тогда  легко  будет",-  думал  Иван,
стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице - к автобусу.



   Василий Шукшин. Беседы при ясной луне

   Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки
и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

   - Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии
оставалось полтора года.-Легко сказать-переквалифицируйся... Что я,  бо-
ров, что ли,- с боку на бок переваливаться? - Она поняла это "переквали-
фицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок".
   Ну, посмеялись над Марьей... И предложили ей сторожить сельмаг. Марья
подумала и согласилась.
   И стала она сторожить сельмаг.
   И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь про-
торчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине,  то  в  колхозном
правлении,- все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за  целую  жизнь,
наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда  не
высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и  никакого
у