ратная  лакированная  ладонь
протеза), пригласил фельдшера:
     -- Садись, товарищ Козулин.
     Козулин тоже сел в глубокое кресло.
     -- Так что случилось-то? Почему стрельба была?
     --  Вчера  в Кейптауне человеку  пересадили  сердце,  --  тор­жественно
произнес Козулин. И замолчал. Председатель и участковый ждали -- что дальше?
-- От мертвого человека -- живому, -- досказал Козулин.
     У участкового вытянулось лицо.
     -- Что, что?
     -- Живому человеку пересадили сердце мертвого. Трупа.
     -- Что, взяли выкопали труп и...
     -- Да зачем же выкапывать,  если  человек  только  умер! -- раздраженно
воскликнул Козулин. -- Они оба в больнице были, но один умер...
     --  Ну, это бывает, бывает, -- снисходительно  согласился председатель,
-- пересаживают отдельные органы. Почки... и другие.
     -- Другие -- да, а сердце впервые. Это же -- сердце!
     -- Я не вижу прямой связи между этим... патологическим случаем  и двумя
выстрелами в ночное время, -- строго заме­тил председатель.
     -- Я  обрадовался...  Я был ошеломлен,  когда  услышал, мне попалось на
глаза ружье, я выбежал во двор и выстре­лил...
     -- В ночное время.
     -- А что тут такого?
     -- Что? Нарушение общественного порядка трудящихся.
     -- Во сколько это было? -- строго спросил участковый.
     -- Не знаю точно. Часа в три.
     -- Вы что, до трех часов радио слушаете?
     -- Не спалось, слушал...
     Участковый многозначительно посмотрел на председателя.
     -- Какая это Москва в три часа говорит? -- строго спросил он.
     -- "Маяк".
     -- "Маяк"  всю ночь говорит, -- подтвердил председатель, но внимательно
смотрел на фельдшера. -- Кто  вам дал право  в три  часа ночи булгатить село
выстрелами?
     -- Простите, не подумал в тот момент... Я -- шизя.
     -- Кто? -- не понял милиционер.
     -- Шизя. На меня,  знаете, находит... Теряю самоконт­роль.  -- Фельдшер
как  бы в  раздумье  потрогал  лоб, потом глаза  --  пальцами. -- Ширво коло
ширво... Зубной порошок и прочее.
     Милиционер и председатель недоуменно переглянулись.
     -- Простите, -- еще раз сказал фельдшер.
     --  Да   мы-то  простим,  товарищ   Козулин,   --   участливо  произнес
председатель, --  а  вот как трудящиеся-то? Им, не­которым, вставать  в пять
утра. Вы же человек с образовани­ем, вы же должны понимать такие вещи.
     --  Кстати,   --  по-доброму  оживился  участковый,  --  а  чего  вы-то
салютовать  кинулись?  Ведь  это  не  по  вашей  части победа-то  --  вы  же
ветеринар. Не кобыле же сердце пересадили.
     -- Не  смейте так говорить!  --  закричал вдруг фельдшер.  И покраснел.
Помолчал и тихо и горько спросил: -- Зачем вы так?
     Некоторое время все молчали. Первым заговорил председатель.
     -- Горячиться не надо. Конечно, это большое достижение ученых. Дело  не
в  том, кому  пересадили, все  мы, в  конце концов, животный мир, важно само
достижение. Тем  более  что это произошло на  человеке. Но, товарищ Козулин,
еще раз  говорю вам: эта ваша самодеятельность с салютом в ноч­ное  время --
грубое нарушение  покоя. Мало  ли  еще будет  ка­ких достижений! Вы нам всех
граждан психопатами сделаете. Раз и навсегда запомните  это.  Кстати, как  у
вас с дровами?
     Фельдшер растерялся от неожиданного вопроса.
     --  Спасибо,  пока  есть. У  меня  пока все есть. Мне  здесь хорошо. --
Фельдшер  мял в руках шапку, хмурился.  Ему было  стыдно за свой  выкрик. Он
посмотрел на участково­го. -- Простите меня -- не сдержался...
     Участковый смутился.
     -- Да ну, чего там...
     Председатель засмеялся.
     -- Ничего. Кто, как говорят, старое помянет, тому глаз вон.
     --  Но кто забудет, -- шутливо  погрозил участковый, -- тому два долой!
Протокол составлять не будем, но запомним. Так, товарищ Козулин?
     --  При  чем тут протокол, -- сказал  председатель. --  Ин­теллигентный
товарищ...
     -- Интеллигентный-то интеллигентный... а дойдет до наших в отделении...
     --  Мы вас  не задерживаем, товарищ Козулин, -- сказал председатель. --
Идите работайте. Заходите, если что понадо­бится.
     -- Спасибо. -- Фельдшер поднялся, надел шапку, пошел к выходу
     На пороге остановился... Обернулся. И вдруг  сморщился,  закрыл глаза и
неожиданно громко -- как перед батальо­ном -- протяжно скомандовал:
     -- Рр-а-вняйсь! С'ирра-a!
     Потом потрогал лоб и глаза и сказал тихо:
     -- Опять нашло... До свидания. -- И вышел.
     Милиционер и председатель еще  некоторое время сиде­ли, глядя на дверь.
Потом участковый тяжело перевалился в кресле к окну, посмотрел, как фельдшер
уходит по улице.
     -- У нас таких  звали: контуженный пыльным мешком из-за угла, -- сказал
он.
     Председатель тоже смотрел в окно.
     Ветфельдшер Козулин шел, как всегда, скоро. Смотрел вниз.
     -- Ружье-то надо забрать у него, -- сказал председатель.  --  А то черт
его знает...
     Участковый хэкнул.
     -- Ты что, думаешь, он, правда, "с приветом"?
     -- А что?
     -- Придуривается! Я по глазам вижу...
     -- Зачем? -- не понял председатель. -- Для чего ему? Сей­час-то?..
     -- Ну как же -- никакой ответственности. А вот спроси сейчас справку --
нету. Голову даю на отсечение: никакой справки, что  он шизя, нету. А  билет
есть. Ты говоришь: ружье... У него наверняка охотничий билет есть. Давай  на
спор: сей­час поеду, проверю -- билет есть. И взносы уплачены. Давай?
     -- Все же я не пойму: для чего ему надо на себя наговари­вать?
     Участковый засмеялся.
     -- Да просто так -- на всякий случай. Мало ли --  кос­нись: что,  чего?
-- я шизя. Знаем мы эти штучки!


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Далекие зимние вечера

     Под Москвой идут тяжелые бои...

     А на  окраине далекой сибирской деревеньки  крикливая ребятня с раннего
утра режется в бабки. Сумки с книжками валяются в стороне.
     Обыгрывает  всех  знаменитый  Мишка Босовило  --  коре­настый  малый  в
огромной шапке.  Его биток, как маленький снаряд, вырывает с кона сразу штук
по пять бабок. Мишка играет спокойно, уверенно. Прежде чем бить  по кону, он
сни­мает  с   правой  руки   рукавицу,  сморкается  по-мужичьи  на  до­рогу,
прищуривает левый  глаз...  прицеливается...  Все, затаив дыхание,  горестно
следят за ним. Мишка делает шаг... вто­рой... -- р-р-раз! -- срезал. У Мишки
есть  бабушка,  а  бабушка,  говорят,  того...  поколдовывает.  У  ребятишек
подозрение, что Мишкин биток заколдован.
     Ванька Колокольников проигрался к обеду в пух и прах.  Под конец, когда
у  него  осталась  одна  бабка,  он  хотел  слов­чить:  заспорил  с  Гришкой
Коноваловым, что сейчас его, Ванькина, очередь бить. Гришка  стал доказывать
свое.
     -- А по сопатке хошь? -- спросил Ванька.
     -- Да ты же за Петькой бьешь-то?!
     -- Нет, ты по сопатке хошь? -- Когда Ваньке нечего гово­рить, он всегда
так спрашивает.
     Их разняли.
     Последнюю бабку Ванька  выставил  с болью, стиснув  зубы.  И  проиграл.
Потом стоял в сторонке злой и мрачный.
     -- Мишка, хочешь "Барыню" оторву? -- предложил он Мишке.
     -- За сколько? -- спросил Мишка.
     -- За пять штук.
     -- Даю три.
     -- Четыре.
     -- Три.
     --  Ладно,  пупырь, давай три. Скупердяй ты, Мишка!.. Я  таких сроду не
видывал. Как тебя еще земля держит?
     -- Ничего, держит, -- спокойно сказал Мишка. -- Не хо­чешь --  не надо.
Сам же напрашиваешься.
     Образовали круг. Ванька подбоченился и пошел. В труд­ные моменты жизни,
когда  нужно растрогать  человеческие сердца или  отвести  от себя  карающую
руку, Ванька пляшет  "Барыню". И как пляшет! Взрослые говорят  про него, что
он, чертенок, "от хвоста грудинку отрывает".
     Ванька пошел трясогузкой, смешно подкидывая зад. По­махивал над головой
воображаемым  платочком и бабьим го­лоском вскрикивал: "Ух! Ух! Ух  ты!" Под
конец Ванька ста­новился на руки и шел, сколько мог, на руках. Все смеялись.
     Прошелся Ванька по кругу раз пять, остановился.
     -- Давай!
     Мишка бросил на снег две бабки.
     Ванька опешил.
     -- Мы же за три договаривались!
     -- Хватит.
     Ванька передвинул  шапку  козырьком  на  затылок  и мед­ленно пошел  на
Мишку. Тот изготовился. Ванька неожидан­но  дал ему головой  в живот.  Мишка
упал.  Заварилась  веселая потасовка.  Половина была на  Ванькиной  стороне,
другие -- за Мишку. Образовали кучу малу. Но тут кто-то крикнул:
     -- Училка!
     Всю кучу  ребятишек как  ветром сдуло.  Похватали сум­ки -- и кто куда!
Ванька  успел схватить с  кона несколько  ба­бок, перемахнул через прясло  и
вышел  на свою улицу. Он  был разгорячен дракой. Около дома ему  попалась на
глаза снежная  баба.  Ванька дал ей по уху. Высморкался на дорогу, как Мишка
Босовило,  вошел в  избу. Запустил  сумку  под  лав­ку,  туда  же  -- шапку.
Полушубок не стал снимать -- в избе было холодно.
     На печке сидела маленькая  девочка с большими синими глазами,  играла в
куклы. Это сестра Ваньки -- Наташка.
     -- Ваня пришел, -- сказала Наташка. -- Ты в школе был?
     -- Был, был, -- недовольно ответил Ванька, заглядывая в шкаф.
     -- Вань, вам про кого седня рассказывали?
     -- Про жаркие страны. -- Ванька заглянул в миску на шестке, в печку. --
Пошамать нечего?
     -- Нету, -- сказала Наташка и снова стала наряжать кук­лу -- деревянную
ложку -- в разноцветные лоскута. Запела тоненьким голоском:

     Ох, сронила колечко-о
     С правой руки-и!
     Забилось сердечко
     По милом дружке-е...

     Наташка пела песню на  манер колыбельной,  но мелодии ее  -- невыносимо
тяжкой и заунывной -- не искажала. Вань­ка сидел у стола и смотрел в окно.

     Ох, сказали, мил помер --
     Во гробе-е лежи-ит,
     В глубокой могилке-е
     Землею зарыт.

     Ванька  нахмурился  и  стал водить  грязным пальцем по синим  клеточкам
клеенки.
     Голос Наташки, как чистый ручеек, льется сверху в синюю пустоту избы.

     Ох, надену я платье-е,
     К милому пойду-у,
     А месяц укажет
     Дорожку к нему-у...

     --  Хватит тебе...  распелась,  --  сказал Ванька. --  Спой  лучше  про
Хаз-Булата.
     Наташа запела:

     Хаз-Булат удало-ой...

     Но тут же оборвала:
     -- Не хочу про Хаз-Булата.
     -- Вредная! Ну, про Катю.
     -- Катя-Катерина, купеческая дочь?
     -- Ага.
     -- Тоже не хочу Я про милого буду

     Ох, пускай люди судю-ют,
     Пускай говоря-ят...

     Ванька поднялся, достал из-под  лавки сумку, сел  на  пол,  высыпал  из
сумки бабки и  стал их считать. Вид у него вызы­вающе-спокойный; краем глаза
наблюдает за Наташкой.
     Наташка от неожиданности сперва онемела, потом захло­пала в ладоши.
     -- Вот они где, бабочки-то! Ты опять в  школе не был? Обязательно скажу
маме. Ох, попадет тебе, Ванька!
     -- ...Семь, восемь... Говори, я ни капли не боюсь. Девять, десять...
     --  Вот не выучишься -- будешь всю жизнь лоботрясом.  Пожалеешь  потом.
Локоть-то близко будет, да не укусишь.
     Ванька делает вид, что его душит смех.
     -- ...Одиннадцать, двенадцать... А лоботрясом, думаешь, хуже?
     В сенцах что-то треснуло. Ванька сгреб бабки и замер.
     -- Ага! -- сказала Наташка.
     Но это трещит мороз.
     Однако  бабки  все равно нужно припрятать.  Ванька ссы­пал их  в старый
валенок и вынес в сенцы.
     Потом опять  он  сидит  у стола. Думает, где можно  достать  три полена
дров. Хорошо бы затопить камелек.  Мать придет, а в избе такая теплынь, хоть
по полу  валяйся.  Она,  конечно, удивится,  скажет: "Да где же  ты  дров-то
достал, сынок?"  Ванька  даже  пошевелился  --  так захотелось  достать  три
поле­на. Но дров нету, он это знает.
     Наташка уже не поет, а баюкает куклу.
     Нудно течет пустое тоскливое время.
     За окнами стало синеть.
     Чтобы отвязаться от назойливой мысли о дровах, Ванька потихоньку встал,
подкрался к печке, вскочил и крикнул громко:
     -- А-а!
     -- Ой!.. Ну что ты делаешь-то! -- Наташка заплакала. -- Напужал,  прямо
сердце упало...
     -- Нюня! -- говорит Ванька. -- Ревушка-коровушка! Не принесу тебе елку.
А я знаю, где вот такие елочки!
     -- Не надо мне твою елочку. Мне мама принесет.
     -- А хочешь, я тебе "Барыню" оторву?
     Ванька взялся  за бока и пошел по избе, и пошел, высоко подкидывая ноги
в огромных валенках.
     Наташка засмеялась.
     -- Ну и дурак ты, Ванька! -- сказала она, размазывая по лицу слезы.  --
Все равно скажу маме, как ты меня пужаешь.
     Ванька  подошел  к  окну и  стал  оттаивать  кружок  на  стек­ле, чтобы
смотреть на дорогу.
     В избе тихо, сумрачно и пусто. И холодно.
     -- Вань, расскажи, как вы волка видели? -- попросила Наташка.
     Ваньке не хочется рассказывать -- надоело.
     -- Как... Видели, и все.
     -- Ну уж!
     Опять молчат.
     -- Вань, ты бы сейчас аржаных лепешек поел? Горячень­ких, -- спрашивает
Наташка ни с того ни с сего.
     -- А ты?
     -- Ох, я бы поела!
     Ванька смеется. Наташка тоже смеется.
     В это время под окнами заскрипели  легкие шаги. Ванька вскочил и  сломя
голову кинулся встречать мать.
     Наташка запуталась в фуфайке, как перепелка в силке,  -- никак не может
слезть с печки.
     -- Вань, ссади ты меня, а... Ва-нь! -- просит она.
     Ванька пролетел мимо с криком:
     -- А я первый услыхал!
     Мать в ограде снимала с веревки стылое белье. На снегу  около нее лежал
узелок.
     -- Мам, чо эт у тебя?
     -- Неси в избу. Опять раздешкой выскакиваешь!
     В избе  Наташка колотит ножонкой в набухшую  дверь  и ревет -- не может
открыть. Увидев Ваньку с  узелком в руках, она перестает  плакать и пытается
тоже подержаться за узел -- помочь брату.
     Вместе проходят к  столу,  быстренько развязывают  узел  -- там немного
муки  и  кусок сырого  мяса.  Легкое разочарова­ние  -- ничего  нельзя  есть
немедленно.
     Мать со стуком свалила в сенях белье, вошла в избу. Она, наверно, очень
устала и намерзлась  за  день. Но она улыбает­ся.  Родной, веселый голос  ее
сразу наполнил всю избу; пустоты и холода в избе как не бывало.
     -- Ну  как  вы  тут?.. Таля? (Она так зовет  Наташку.)  Ну-ка расскажи,
хозяюшка милая.
     --  Ох, мамочка-мама!  -- Наташка  всплескивает рука­ми.  -- У Ваньки в
сумке бабки были. Он их считал.
     Ванька смотрит в большие синие глаза сестры и громко возмущается:
     -- Ну что ты врешь-то! Мам, пусть она не врет никогда...
     Наташка от изумления приоткрыла рот, беспомощно смотрит на  мать: такой
чудовищной наглости она не в силах еще понять.
     -- Мамочка, да были же! Он их в сенцы отнес. -- Она чуть  не плачет. --
Ты в сенцы-то кого отнес?
     -- Не кого, а чего, --  огрызается  Ванька.  -- Это же  неоду­шевленный
предмет.
     Мать делает вид, что сердится на Ваньку.
     -- Я вот покажу ему бабки. Такие  бабки покажу, что  он у  нас  до-олго
помнить будет.
     Но сейчас матери не до  бабок -- Ванька это  отлично по­нимает.  Сейчас
начнется маленький праздник -- будут стря­пать пельмени.
     -- У нас дровишек нисколько не осталось? -- спрашивает она.
     -- Нету, -- сказал  Ванька и  предупредительно  мотнулся  на  полати за
корытцем. -- В мясо картошки будем добавлять?
     -- Маленько надо.
     Наташка ищет на печке скалку.
     -- Обещал завезти Филипп одну лесинку... Не знаю... может,  завезет, --
говорит мать, замешивая в кути тесто.
     Началась   светлая  жизнь.  У  каждого  свое  дело.  Стучат,   брякают,
переговариваются... Мать рассказывает:
     -- Едем сейчас  с  сеном,  глядь: а на  дороге  лежит лиса. Ле­жит себе
калачиком и хоть бы хны -- не шевелится, окаян­ная. Чуток конь  не наступил.
Уж до того они теперь осмеле­ли, эти лисы.
     Наташка приоткрыла рот -- слушает. А Ванька спокойно говорит:
     --  Это потому, что война идет. Они в войну  всегда  сме­лые. Некому их
стрелять -- вот они и валяются на дорогах. Рыжуха, наверно?
     ... Мясо нарублено. Тесто тоже готово. Садятся втроем стряпать. Наташка
раскатывает лепешечки, мать и Ванька за­ворачивают в них мясо.
     Наташка старается, прикусив язык; вся выпачкалась в  муке. Она  даже не
догадывается, что вот эти самые лепешеч­ки можно так поджарить на углях, что
они будут хрустеть и таять на зубах. Если  бы в камельке горел огонь. Ванька
на­шел бы случай поджарить парочку.
     -- Мама, а у ней детки бывают? -- спрашивает Наташка.
     -- У кого, доченька?
     -- У лисы.
     Ванька фыркнул.
     -- А как же они размножаются, по-твоему? -- спрашива­ет он Наташку.
     Наташка не слушает его -- обиделась.
     -- Есть у нее детки, -- говорит мать. -- Ма-аленькие... лисятки.
     -- А как же они не замерзнут?
     Ванька так и покатился.
     -- Ой, ну я не могу! -- восклицает он. -- А шубки-то у них для чего!
     -- Ты тут не вякай, -- говорит Наташка. -- Лоботряс!
     -- Не надо так на брата говорить, доченька. Это нехорошо.
     -- Не  выучится он у нас, -- говорит Наташка, глядя на Ваньку  строгими
глазами. -- Потом хватится.
     -- Завтра зайду к учительше, -- сказала мать и  тоже стро­го посмотрела
на Ваньку, -- узнаю, как он там...
     Ванька сосредоточенно смотрит в стол и швыркает носом.
     Мать посмотрела в темное окно и вздохнула.
     -- Обманул нас Филиппушка... образина косая! Пойдем в березник, сынок.
     Ванька быстренько достает с печки стеганые штаны,  рукавицы-лохматушки,
фуфайку. Мать тоже одевается потеп­лее. Уговаривает Наташку:
     -- Мы сейчас, доченька, мигом сходим. Ладно?
     Наташка смотрит на них и молчит. Ей не хочется одной оставаться.
     Мать  с  Ванькой  выходят   на   улицу,  под   окном   нарочно   громко
разговаривают,  чтобы Наташка их слышала. Мать  еще подходит к окну,  стучит
Наташке:
     -- Таля, мы сейчас придем. Никого не бойся, милая!
     Наташка что-то отвечает -- не разобрать что.
     --  Боится, -- сказала  мать. --  Милая ты моя-то... --  От­вернулась и
вытерла рукавицей глаза.
     -- Они все такие, -- объяснил Ванька.
     ... Спустились по крутому взвозу к реке. На открытом месте  гуляет злой
ветер. Ванька пробует увернуться от него: идет боком, идет задом, а лицо все
равно жжет как огнем.
     -- Мам, посмотри! -- кричит он.
     Мать осматривает его лицо, больно трет шершавой  рукавицей щеку. Ванька
терпит.

     В лесу  зато тепло и  тихо.  Удивительно тихо,  как  в каком-то  сонном
царстве. Стройные березки молча обступили при­шельцев и ждут.
     Ванька  вылетел вперед  по  глубокому снегу и,  облюбовав  одну, ударил
обухом по ее звонкому крепкому телу. Сверху с шумом тяжко ухнула туча снега.
Ванька хотел отскочить, запнулся и  угодил с головой в  сугроб, как в мягкую
постель. Мать смеется и говорит:
     -- Ну, вставай!
     Пока  Ванька отряхивается, мать утаптывает  снег вокруг березки. Потом,
скинув  рукавицы,  делает  первый  удар,  вто­рой,  третий...  Березка  тихо
вздрагивает и сыплет крохотными  сверкающими  блестками. Сталь  топора хищно
всплескивает холодным огнем  и раз за  разом  все  глубже вгрызается в белый
упругий ствол.
     Ванька   тоже   пробует  рубить,   когда  мать  отдыхает.   Но   по­сле
десяти-двенадцати ударов горячий туман застилает ему глаза. Гладкое топорище
рвется из рук.
     Снова рубит мать.
     Березка охнула и повалилась набок.
     Срубили еще одну -- поменьше -- Ваньке и, взвалив их на плечи, вышли на
дорогу. Идти  поначалу легко.  Даже  весе­ло.  Тонкий конец березки  едет по
дороге, и березка глуховато  поет около  уха. Прямо перед Ванькой  на дороге
виляет  хвост  березки,  которую  несет  мать.  Ванькой  овладевает  желание
наступить на него. Он подбегает и прижимает его ногой.
     -- Ваня, не балуй! -- строго говорит мать.
     Идут.
     Березка гудит и  гнется в  такт шагам, сильно нажимая  на плечо. Ванька
останавливается,  перекладывает  ее  на  другое плечо. Скоро онемело  и это.
Ванька то  и  дело останавливает­ся и перекладывает комель березы с плеча на