равлен на тот свет".

     Горло  сжимало  горе.  Завыть хотелось... Ганя понимал это. Замолкал. И
только старенькая гармошка  его  с  медными  уголками все играет  и  играет.
Потом:

     Повернулась мать-старушка,
     От ворот тюрьмы пошла...
     И никто про то не знает --
     На душе что понесла.

     Как  же  не  знали  -- знали!  Плакали.  И  бросали  в  кружку  пятаки,
гривенники, двадцатики.  Матрена  строго следила,  кто сколько дает. А  Ганя
сидел, обняв гармошку,  и  все  "смот­рел"  в свою далекую, неведомую  даль.
Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу.
     Потом война кончилась. Вернулись мужики, какие оста­лись целые... Стало
шумно в деревнях. А  тут радио провели, патефонов понавезли --  как-то не до
Гани  стало.  Они еще  ходили с  Матреной, но  слушали  их плохо.  Подавали,
правда,  но так --  из  жалости,  что  человек --  слепой и ему  надо как-то
кормиться. А потом и совсем вызвали Ганю в сельсовет и сказали:
     -- Назначаем тебе пенсию. Не шляйся больше.
     Ганя долго сидел молча, смотрел мимо председателя... Сказал:
     -- Спасибо нашей дорогой Советской власти.
     И ушел.
     Но и тогда не перестал  он ходить, только -- куда подаль­ше, где еще не
"провели" это "вшивое радиво".
     Но чем дальше, тем хуже и хуже. Молодые, те даже под­смеиваться стали.
     -- Ты, дядя... шибко уж на слезу жмешь. Ты б чего-нито повеселей.
     -- Жиганье, -- обиженно говорил Ганя. -- Много вы по­нимаете!
     И укладывал гармошку в мешок, и они шли с Матреной дальше... Но  дальше
-- не лучше.
     И Ганя перестал ходить.
     Жили они  с Матреной в небольшой избенке под горой. Матрена  занималась
огородом.  Ганя не знал, что делать. Стал  попивать. На этой почве  у них  с
Матреной случались ругань и даже драки.
     -- Глот!  -- кричала Матрена. --  Ты  вот ее пропьешь, пензию-то, а чем
жить  будем?!  Ты думаешь  своей башкой дыря­вой,  или  она  у  тебя  совсем
прохудилась?
     -- Закрой варежку, -- предлагал Ганя. -- И никогда не открывай.
     -- Я вот те открою счас -- шумовкой по калгану!.. Черт слепошарый.
     Ганя бледнел.
     -- Ты мои шары не трожь!  Не ты у меня  свет отняла, не тебе вякать про
это.
     Вообще  стал Ганя какой-то  строптивый. Звали куда-ни­будь:  на свадьбу
поиграть -- отказывался.
     --  Я  не  комик,  чтоб  пляску  вам  наигрывать. Поняли? У вас  теперь
патефоны есть -- под их и пляшите.
     Пришли   раз   молодые   из   сельсовета  (наверно,   Матрена  сбегала,
пожаловалась), заикнулись:
     -- Вы знаете, есть ведь такое общество -- слепых...
     -- Вот и записывайтесь туда, --  сказал Ганя. -- А мне и тут хорошо.  А
этой... моей...  передайте: если она ишо по сельсоветам бегать будет,  я  ей
ноги переломаю.
     -- Почему вы так?
     -- Как?
     -- Вам же лучше хотят...
     --  А я не  хочу! Вот мне  хотят, а я  не  хочу! Такой  я...  губо­шлеп
уродился, что себе добра не  хочу. Вы мне пензию плотите --  спасибо. Больше
мне ничего от вас  не надо. Чего мне в тем  обчестве делать? Чулки вязать да
радиво слушать?.. Спасибо. Передайте им всем там от меня низкий поклон.
     ...  Один  только  раз  встрепенулся  Ганя  душой, оживился,  помолодел
даже...
     Приехали из города какие-то люди -- трое, спросили:
     -- Здесь живет Гаврила Романыч Козлов?
     Ганя насторожился.
     -- А зачем? В обчество звать?
     -- В какое общество?.. Вы песен много знаете, нам ска­зали...
     -- Ну так?
     -- Нам бы хотелось послушать. И кое-что записать...
     -- А зачем? -- пытал Ганя.
     -- Мы собираем народные песни. Записываем. Песни не должны умирать...
     Догадался же тот  городской человек сказать такие слова!..  Ганя встал,
заморгал  пустыми глазами... Хотел унять слезы, а они текли, ему было стыдно
перед людьми, он хмурился и покашливал и долго не мог ничего сказать.
     -- Вы споете нам?
     -- Спою.
     Вышли на крыльцо.  Ганя сел на приступку, опять долго устраивал гармонь
на коленях, прилаживал поудобней ре­мень на плече. И опять "смотрел" куда-то
далеко-далеко, и  опять лицо его было торжественное и  умное.  И скорбное, и
прекрасное.
     Был золотой день бабьего  лета, было  тепло и покойно на земле. Никто в
деревне не знал, что  сегодня, в этот  ясный по­гожий день, когда торопились
рубить капусту, ссыпать в ямы картошку,  пока она сухая, сжигать на огородах
ботву,  пока она тоже сухая, никто  в этот будничный, рабочий день не  знал,
что у Гаврилы Романыча Козлова сегодня -- праздник.
     Пришла с огорода Матрена.
     Навалился  на плетень  соседский  мужик,  Егор  Анашкин...  С интересом
разглядывали городских,  которые  разложили  на крыльце  какие-то  кружочки,
навострились с блокнотами -- приготовились слушать Ганю.
     -- Сперва жалобные или тюремные? -- спросил Ганя.
     -- Любые.
     И Ганя запел... Ах, как  он пел! Сперва спел про безноженьку. Подождал,
что скажут. Ждал напряженно и "смот­рел" вдаль.
     --  А что-нибудь такое... построже...  Нет,  это  тоже хоро­шая!  Но...
что-нибудь -- где горе настоящее...
     -- Да рази ж это не горе -- без ног-то? -- удивился Ганя.
     -- Горе, горе, -- согласились. -- Словом, пойте, какие хо­тите.

     Как на кладбище
     Митрофановском
     Отец дочку родную убил, --

     запел Ганя. И славно так запел, с душой.
     -- Это мы знаем, слышали, -- остановили его.
     Ганя растерялся.
     -- А чего же тогда?
     Тут  эти трое негромко  заспорили: один говорил, что надо  писать  все,
двое ему возражали: зачем?
     Ганя напряженно  слушал и все "смотрел" туда  куда-то, где он, наверно,
видел другое -- когда слушали его и не спо­рили, слушали и плакали.
     -- А вот вы говорили -- тюремные. Ну-ка тюремные.
     Ганя поставил гармонь рядом с собой. Закурил.
     -- Тюрьма  -- это плохое  дело, -- сказал он.  --  Не  приведи Господи.
Зачем вам?
     -- Почему же?!
     -- Нет, люди хорошие, -- будет. Попели, поиграли -- и будет. -- И опять
жестокая строптивость сковала лицо.
     -- Ну просют же люди! -- встряла Матрена. -- Чего ты кобенисся-то?
     -- Закрой! -- строго сказал ей Ганя.
     -- Ишак, -- сказала Матрена и ушла в огород.
     -- Вы обиделись на нас? -- спросили городские.
     -- Пошто? -- изумился Ганя. -- Нет. За что же? Каких пе­сен вам надо, я
их не знаю. Только и делов.
     Городские собрали свои чемоданчики, поблагодарили Ганю, дали  три рубля
и ушли.
     Егор Анашкин перешагнул через низенький плетень, подсел к Гане.
     -- А  чего, правда, заартачился-то? -- поинтересовался он.  -- Спел ба,
может, больше бы дали.
     -- Свиней-то вырастил? -- спросил Ганя после некоторо­го молчания.
     -- Вырастил, -- вздохнул Егор. -- Теперь не знаю, куда  с имя деваться,
черт  бы их надавал. Сдуру  тада  -- разрешили: давай  по  пять штук! А куда
теперь? На базар -- там без меня навалом, не один я такой...
     Егор закурил и задумался.
     -- Эх ты, поросятинка! -- вдруг весело  сказал Ганя. -- На-ка трешку-то
-- сходи возьми бутылочку. За  здоровье свинок твоих... и чтоб не кручинился
ты -- выпьем.


     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского





Ванька Тепляшин

     Ванька   Тепляшин  лежал  у   себя   в  сельской   больнице   с  яз­вой
двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и  лежал. А приехал в больницу какой-то
человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач,  они с тем человеком
крутили  Ваньку,  мяли,  давили на живот, хлопали по спине... Пого­ворили  о
чем-то между собой и сказали Ваньке:
     -- Поедешь в городскую больницу?
     -- Зачем? -- не понял Ванька.
     -- Лежать.  Также  лежать, как здесь  лежишь. Вот...  Сергей Николаевич
лечить будет.
     Ванька согласился.
     В  горбольнице   его   устроили   хорошо.  Его   там   стали  назы­вать
"тематический больной".
     -- А где тематический больной-то? -- спрашивала сестра.
     -- Курит, наверно, в уборной,  --  отвечали соседи Ванькины. -- Где  же
еще.
     -- Опять курит? Что с ним делать, с этим тематиче­ским...
     Ваньке что-то не очень  нравилось в горбольнице. Все рас­сказал соседям
по палате, что с ним случалось в жизни: как  у него в прошлом году шоферские
права хотели отнять, как один раз тонул с машиной...
     -- Лед впереди уже о так  от горбатится -- горкой... Я от­крыл  дверцу,
придавил  газку. Вдруг  --  вниз  поехал!.. --  Ванька,  когда рассказывает,
торопится, размахивает ру­ками, перескакивает с  одного  на  другое. --  Ну,
поехал!..  Натурально, как с горки! Вода -- хлобысь мне в ветровое стекло! А
дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, на­турально, иду ко дну, а дверку
не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из
каби­ны-то и начинаю осматриваться...
     --   Ты   прямо,  как  это...  как   в  баню  попал:  "вылез,  начи­наю
осматриваться". Меньше ври-то.
     Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
     --  Я  вру?! --  некоторое время  он даже слов  больше не  на­ходил. --
Хот... Да ты что? Как же я врать стану! Хот...
     И верно, посмотришь на Ваньку --  и понятно станет, что  он, пожалуй, и
врать-то не умеет. Это ведь тоже -- уметь надо.
     -- Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания.
     -- Я, значит, смотрю вверх --  вижу:  дыра  такая  голубая,  это куда я
провалился... Я туда погреб.
     -- Да сколько ж ты под водой-то был?
     -- А  я откуда знаю? Небось недолго, это  я рассказываю долго.  Да  еще
перебивают...
     -- Ну, ну?
     -- Ну, вылез... Ко мне уже бегут. Завели в первую избу...
     -- Сразу -- водки?
     --   Одеколоном  сперва  оттерли...  Я  целую  неделю  потом   "красной
гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
     ...Ванька  и не заметил, как наладился тосковать. Стоял  часами у окна,
смотрел,  как живет чужая  его  уму и  сердцу улица.  Странно  живет: шумит,
кричит,  а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что  сверху
все  люди  оди­наковы,  кажется,  что   они  никуда  не  убегают:   какой-то
за­гадочный бег на месте. И Ванька  скоро привык скользить взглядом по улице
-- по людям, по машинам...  Еще пройдет, надламываясь в талии,  какая-нибудь
фифочка  в  короткой  юбке,  Ванька  проводит  ее  взглядом. А  так  --  все
одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
     И каково же  было его удивление,  радость, когда  он в этом  мире внизу
вдруг увидел свою мать... Пробирается  че­рез улицу, оглядывается -- боится.
Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
     --  Мама идет! --  закричал он  всем в палате  радостно. Так  это  было
неожиданно,  так  она  вольно  вскрикнула,  радость  человеческая,  что  все
засмеялись.
     -- Где, Ваня?
     --  Да вон!  Вон,  с  сумкой-то!  -- Ванька свесился  с  подо­конника и
закричал: -- Ма-ам!
     --  Ты  иди встреть ее  внизу,  -- сказали  Ваньке. --  А  то ее еще не
пропустят: сегодня не приемный день-то.
     -- Да пустят! Скажет -- из деревни... -- гадать стали.
     --  Пустят!  Если этот  стоит,  худой такой,  с красными гла­зами, этот
сроду не пустит.
     Ванька побежал вниз.
     А мать уже  стояла возле этого худого с красными глаза­ми, просила его.
Красноглазый даже и не слушал ее.
     -- Это ко мне! -- издали еще сказал Ванька. -- Это моя мать.
     --   В   среду,   субботу,   воскресенье,   --  деревянно   прокуко­вал
красноглазый.
     Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему,
но этот красноглазый придержал ее.
     -- Назад.
     -- Да ко мне она! -- закричал Ванька. -- Ты что?!
     -- В среду,  субботу,  воскресенье, --  опять  трижды отсту­кал этот...
вахтер, что ли, как их там называют.
     -- Да не знала я, -- взмолилась  мать, -- из деревни я...  Не  знала я,
товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, ма­ленько хоть...
     Ваньку впервые поразило, -- он  обратил  внимание,  --  какой у  матери
сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий,
и как  она сразу  пере­скочила  на этот голос... И Ваньке стало стыдно,  что
мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
     -- Помолчи, мам.
     -- Да я вот объясняю товарищу... Чего же?
     -- Помолчи!  --  опять  велел  Ванька.  --  Товарищ,  --  веж­ливо  и с
достоинством обратился он  к  вахтеру,  но вахтер да­же не посмотрел  в  его
сторону. -- Товарищ! -- повысил го­лос Ванька. -- Я к вам обращаюсь!
     -- Вань, --  предостерегающе сказала мать, зная про сы­на, что  он ни с
того ни с сего может соскочить с зарубки.
     Красноглазый все безучастно смотрел  в сторону,  словно никого рядом не
было и его не просили сзади и спереди.
     --  Пойдем  вон там посидим,  --  изо всех  сил  спокойно сказал Ванька
матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.
     --  Наз-зад, --  как-то  даже брезгливо сказал тот. И  хотел развернуть
Ваньку за рукав.
     Ванька  точно  ждал  этого.  Только красноглазый  коснулся его,  Ванька
движением руки вверх  резко отстранил руку вахтера и, бледнея  уже,  но  еще
спокойно, сказал матери:
     -- Вот сюда вот, на эту вот скамеечку.
     Но  и  дальше тоже ждал Ванька  -- ждал, что красногла­зый  схватит его
сзади. И красноглазый  схватил. За  воротник  Ванькиной  полосатой пижамы. И
больно дернул. Ванька поймал  его руку  и так  сдавил, что красноглазый  рот
скри­вил.
     --  Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распус­кать... -- заговорил
Ванька ему  в  лицо негромко,  не сразу находя веские слова, --  я тебе... я
буду иметь с вами очень серьезный разговор.
     -- Вань, -- чуть не со слезами взмолилась мать. -- Госпо­ди, господи...
     -- Садись, -- велел Ванька  чуть осевшим голосом. -- Са­дись вот  сюда.
Рассказывай, как там?..
     Красноглазый  на  какое-то  короткое  время  оторопел,  по­том пришел в
движение и подал громкий голос тревоги.
     --  Стигаеев! Лизавета  Сергеевна!..  -- закричал  он. --  Ко мне!  Тут
произвол!.. --  и он, растопырив руки,  как если бы  надо было  ловить буйно
помешанного,  пошел  на  Ваньку.  Но Ванька  сидел  на  месте,  только  весь
напружинился  и  смотрел  снизу  на красноглазого.  И  взгляд этот остановил
красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: -- Стигаеев!
     Из боковой  комнаты, из двери  выскочил  квадратный Ев­стигнеев в белом
халате, с булочкой в руке.
     -- А? -- спросил он, не понимая, где тут произвол, ка­кой произвол.
     --  Ко мне! --  закричал красноглазый. И, растопырив ру­ки, стал падать
на Ваньку.
     Ванька  принял его...  Вахтер  отлетел назад. Но тут  уже  и Евстигнеев
увидел "произвол" и бросился на Ваньку.
     ...Ваньку  им  не удалось  сцапать... Он  не убегал,  но не да­вал себя
схватить,  хоть  этот  Евстигнеев  был  мужик  крепкий  и  старались  они  с
красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья
и тумбочки.  Но  все равно, тумбочка  вахтерская полетела, и  с нее  полетел
гра­фин и раскололся. Крик, шум поднялся... Набежало белых халатов. Прибежал
Сергей  Николаевич,  врач Ванькин...  Красноглазого  и  Евстигнеева  еле-еле
уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился.
     -- Ну как же так, Иван?..
     Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет
домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его.
     -- На кой черт ты связался-то с  ним? --  никак  не мог по­нять молодой
Сергей Николаевич. Ванька очень уважал это­го доктора.
     -- Он мать не пустил.
     -- Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу.
     -- Не надо, мы счас домой поедем.
     -- Как домой? Ты что?
     Но Ванька проявил непонятную ему  самому непреклон­ность.  Он потому  и
успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал  его уговаривать в
своем кабинетике... Сказал даже так:
     -- Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколь­ко хочет! У меня
есть где пожить. Мы же не  довели дело  до конца. Понимаешь? Ты  просто меня
подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними  сделаешь? А мама
бу­дет приходить к тебе...
     -- Нет,  -- сказал Ванька. Ему  вспомнилось, как мать уни­женно просила
этого красноглазого... -- Нет. Что вы!
     -- Но я же не выпишу тебя!
     -- Я из окна выпрыгну... В пижаме убегу ночью.
     -- Ну-у -- огорченно сказал Сергей Николаевич. -- Зря ты.
     --  Ничего, --  Ваньке  было  даже  весело.  Немного только  жаль,  что
доктора...  жалко,  что  он  огорчился.  -- А вы  най­дете кого-нибудь еще с
язвой... У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва.
     -- Не в этом дело. Зря ты, Иван.
     -- Нет, -- Ваньке становилось  все  легче и легче.  -- Не обижайтесь на
меня.
     -- Ну, что ж...  -- Сергей Николаевич все же очень рас­строился. -- Так
держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься...
     -- Нет. Решено.
     Ванька  помчался в палату --  собрать кой-какие свои ве­щички. В палате
его стали наперебой ругать:
     -- Дурак! Ты бы пошел...
     -- Ведь тебя  бы вылечили  здесь,  Сергей Николаевич  до­вел бы тебя до
конца.
     Они не понимали, эти люди,  что скоро они с  матерью сядут в автобус  и
через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять.
     -- Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь по­править. Эх ты!
     --  Надо  человеком  быть,  --  с каким-то  мстительным  покоем,  даже,
пожалуй, торжественно сказал Ванька. -- Ясно?
     -- Ясно, ясно... Зря порешь горячку-то, зря.
     -- Ты  бы полтинник сунул  ему, этому  красноглазому, и  все было бы  в
порядке. Чего ты?
     Ванька весело со  всеми попрощался,  пожелал всем здо­ровья и с  легкой
душой поскакал вниз.
     Надо было еще взять внизу  свою одежду. А одежду  выда­вал как раз этот
Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал:
     -- Выгнали? Ну вот...
     А  когда  выдавал одежду,  склонился  к Ваньке  и  сказал  негромко,  с
запоздалым укором:
     -- Ты бы  ему копеек пятьдесят дал, и все -- никакого шу­му не было бы.
Молодежь, молодежь... Неужели трудно дога­даться?
     -- Надо человеком быть,  а не сшибать полтинники, -- опять важно сказал
Ванька. Но здесь, в подвале, среди мно­жества вешалок, в нафталиновом душном
облаке, слова эти не  вышли  торжественными;  Евстигнеев  не обратил  на них
внимания.
     -- Ботинки эти? Твои?
     -- Мои.
     -- Не долечился и едешь...
     -- Дома долечусь.
     -- До-ома! Дома долечисся...
     -- Будь здоров, Иван Петров! -- сказал Ванька.
     --  Сам  будь  здоров.  Попросил  бы  врача-то...  может,  оставют. Зря
связался с этим дураком-то.
     Ванька не  стал  ничего объяснять Евстигнееву,  а  поспе­шил  к матери,
которая небось сидит возле красноглазого и плачет.
     И так  и было:  мать  сидела  на  скамеечке  за  вахтером  и  вы­тирала
полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор
-- на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от
волнения, когда  он  увидел его. Он даже шаг  замедлил --  хотел напос­ледок
что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не нахо­дил нужное.
     -- Будь здоров! -- сказал Ванька. -- Загогулина.
     Красноглазый  моргнул  от неожиданности, но  головы не повернул  -- все
смотрел вдоль своей вахты.
     Ванька  взял материну сумку, и они  пошли  вон из  хваленой-прехваленой
горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают.
     -- Не плачь, -- сказал Ванька матери. -- Чего ты?
     -- Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, --  сказала мать свою
горькую думу. -- Из ФЗУ тада тоже...
     -- Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ.  Еще тебе одно скажу: не проси
так  никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси.
Ясно?
     -- Много так сделаешь -- не просить-то!
     -- Ну... и так тоже нельзя. Слушать стыдно.
     -- Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пен­сию -- побегай-ка
за имя, да не попро