олго не будете свободными17.
   В этом роде продолжался наш политический разговор.
   Когда мы подъезжали к Марселю и  все  стали  суетиться  о  пожитках,  я
подошел к старику и, подавая ему свою  карточку,  сказал,  что  мне  приятно
думать, что спор наш под морскую качку не оставил неприятных следов.  Старик
очень мило простился со мной, поострил  еще  что-то  насчет  республиканцев,
которых я, наконец, увижу поближе, и подал мне свою карточку. Это был герцог
де Ноаль, родственник Бурбонов и один из главных советников Генриха V.
   Случай этот, весьма неважный, я рассказал для пользы и  поучения  наших
герцогов первых трех классов. Будь на месте Ноаля какой-нибудь  сенатор  или
тайный советник, он просто принял бы мои  слова  за  дерзость  по  службе  и
послал бы за капитаном корабля.
   Один русский министр в 1850 г.18 с своей семьей  сидел  на  пароходе  в
карете, чтоб  не  быть  в  соприкосновении  с  пассажирами  из  обыкновенных
смертных. Можете ли вы себе представить что-нибудь  смешнее,  как  сидеть  в
отложенной карете... да еще на море, да еще имея двойной рост.
   Надменность наших сановников происходит вовсе не из  аристократизма,  -
барство выводится; это чувство ливрейных, пудреных  слуг  в  больших  домах,
чрезвычайно  подлых  в  одну  сторону,  чрезвычайно  дерзких  -  в   другую.
Аристократ - лицо, а наши - верные слуги (256) престола  -  вовсе  не  имеют
личности; они похожи на . павловские медали с надписью: "Не нам, не  нам,  а
имени твоему". К этому ведет целое воспитание: солдат думает, что его только
потому  нельзя  бить  палками,  что  у  него  аннинский  крест,  станционный
смотритель ставит между ладонью путешественника  и  своей  щекой  офицерское
звание, обиженный чиновник указывает  на  Станислава  или  Владимира  -  "не
собой, не собой... а чином своим!"
   Выходя из парохода в Марсели, я встретил большую процессию Национальной
гвардии, которая несла в Hotel de Ville бюст  свободы,  то  есть  женщину  с
огромными кудрями в фригийской шапке. С криком: "Vive la Republique!"19  шли
тысячи вооруженных граждан, и в том числе работники в  блузах,  взошедшие  в
состав Национальной гвардии после 24 февраля. Разумеется, что и я  пошел  за
ними. Когда процессия подошла к Hotel de  Ville,  генерал,  мэр  и  комиссар
Временного  правительства  Демосфен  Оливье  вышли  в  сени.  Демосфен,  как
следовало ожидать по его имени, приготовился  произнести  речь.  Около  него
сделали большой круг;  толпа,  разумеется,  двигалась  вперед,  Национальная
гвардия ее осаживала назад; толпа не слушалась;  это  оскорбило  вооруженных
блузников, они опустили ружья и, повернувшись, стали давить прикладами носки
людей,  стоящих  впереди;  граждане  "единой  и   нераздельной   республики"
попятились...
   Дело это тем больше удивило меня, что  я  еще  весь  был  под  влиянием
итальянских и, в особенности, римских нравов,  где  гордое  чувство  личного
достоинства и телесной неприкосновенности  развито  в  каждом  человеке,  не
только в факино20, в почтальоне, но и в нищем, который протягивает  руку.  В
Романье на эту дерзость  отвечали  бы  двадцатью  "колтелатами"21.  Французы
попятились - может, у них были мозоли?
   Случай этот неприятно подействовал на  меня;  к  тому  же,  пришедши  в
hotel, я прочел в газетах руанскую  историю.  Что  же  это  значит,  неужели
герцог Ноаль прав? (257)
   Но когда человек хочет  верить,  его  веру  трудно  искоренить,  и,  не
доезжая до Авиньона, я забыл марсельские приклады и руанские штыки.
   В дилижансе с  нами  сел  дородный,  осанистый  аббат,  средних  лет  и
приятной наружности. Сначала он ради приличия принялся  за  молитвенник,  но
вскоре, чтоб не дремать, он положил  его  в  карман  и  начал  мило  и  умно
разговаривать, с классической правильностью языка Портройяля и  Сорбонны,  с
цитатами и целомудренными остротами.
   Действительно, одни французы умеют разговаривать.  Немцы  признаются  в
любви, поверяют тайны, поучают или ругаются. В Англии оттого и любят  рауты,
что тут не до разговора... толпа, нет места, все толкутся и толкаются, никто
никого не знает; если  же  соберется  маленькое  общество,  сейчас  скверная
музыка, фальшивое пение, скучные маленькие  игры,  или  гости  и  хозяева  с
необычайной тягостью волочат разговор, останавливаясь, задыхаясь и напоминая
несчастных лошадей, которые, выбившись  из  сил,  тянут  против  течения  по
бечевнику нагруженную барку.
   Мне хотелось подразнить аббата республикой и не удалось. Он был доволен
свободой без излишеств, главное  без  крови  и  войны,  и  считал  Ламартина
великим человеком, чем-то вроде Перикла.
   - И Сафо, - добавил я, не вступая, впрочем, в спор и благодарный за то,
что он не говорил ни слова о религии. Так, болтая, доехали  мы  до  Авиньона
часов в одиннадцать вечера.
   - Позвольте мне, - сказал я аббату,  наливая  ему  за  ужином  вино,  -
предложить довольно редкий тост: за республику et pour les hommes de 1eglise
qui sont republicains!22
   Аббат встал и заключил несколько  цицероновских  фраз  словами:  "A  la
Republique future en Russie!"23
   "A la Republique  universelle!"24  -  закричал  кондуктор  дилижанса  и
человека три, сидевших за столом. Мы чокнулись.
   Католический поп, два-три сидельца, кондуктор и русские  -  как  же  не
всеобщая республика?. (258)
   А ведь весело было!
   - Куда вы? - спросил я аббата, усаживаясь снова в дилижанс  и  попросив
его пастырского благословения на курение сигары.
   - В Париж, - отвечал он, - я избран в  Национальное  собрание;  я  буду
очень рад видеть вас у себя - вот мой адрес.
   Это был аббат Сибур, doyen25 чего-то, брат парижского архиерея.
   ...Через две недели  наступало  15  мая,  этот  грозный  ритурнель,  за
которым шли страшные июньские дни. Тут все принадлежит не моей биографии - а
биографии рода человеческого...
   Об этих днях я много писал.
   Я мог бы тут кончить, как старый капитан в старой песне:

   Те souviens-tu?.. mais Ici je marrete,
   Ici finit tout noble souvenir26.

   Но с этих-то проклятых дней и начинается последняя часть моей жизни.

ЗАПАДНЫЕ АРАБЕСКИ
   Тетрадь первая
   I. СОН

   Помните ли, друзья, как хорош был тот зимний  день,  солнечный,  ясный,
когда шесть-семь троек провожали  нас  до  Черной  Грязи,  когда  мы  там  в
последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались?
   ...Был уже вечер, возок заскрипел по снегу, вы смотрели печально  вслед
и не догадывались, что это были похороны и вечная разлука. Все было  налицо,
одного только недоставало - ближайшего из близких, он один был далек  и  как
будто своим отсутствием омыл руки в моем отъезде. (259)
   Это было 21 января 1847 года.
   С тех пор прошли семь лет27, и какие семь лет! В их числе 1848 и 1852.
   Чего и чего не было в это время, и  все  рухнуло  -  общее  и  частное,
европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье.
   Камня на камне не осталось от прежней жизни, Тогда я был во  всей  силе
развития, моя предшествовавшая жизнь дала мне залоги. Я смело шел от  вас  с
опрометчивой самонадеянностью, с надменным доверием  к  жизни.  Я  торопился
оторваться от маленькой кучки людей, тесно сжившихся, близко подошедших друг
к другу, связанных глубокой любовью и общим горем. Меня манила  даль,  ширь,
открытая борьба и вольная речь, я  искал  независимой  арены,  мне  хотелось
попробовать свои силы на воле...
   Теперь я уже и не жду ничего, ничто после виденного и испытанного  мною
не удивит меня особенно и не обрадует глубоко: удивление и радость  обузданы
воспоминаниями былого, страхом будущего. Почти все стала мне безразлично,  и
я равно не желаю ни завтра умереть, ни очень долго жить; пускай  себе  конец
придет так же случайно и бессмысленно, как начало.
   А ведь я нашел все, чего искал,  даже  признание  со  стороны  старого,
себядовольного мира - да рядом с этим  утрату  всех  верований,  всех  благ,
предательство,  коварные  удары  из-за  угла  и  вообще  такое  нравственное
растление, о котором вы не имеете и понятия.
   Трудно, очень трудно мне начать эту часть рассказа; отступая от нее,  я
написал три предшествующие части, но, наконец, мы с  нею  лицом  к  лицу.  В
сторону слабость: кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить.
   С  половины  1848  года  мне  нечего  рассказывать,  кроме  мучительных
испытаний, неотомщенных оскорблений, незаслуженных  ударов.  В  памяти  одни
печальные образы, собственные и чужие ошибки  -  ошибки  лиц,  ошибки  целых
народов. Там, где была возможность спасения, там смерть переехала дорогу...
   ...Последними днями  нашей  жизни  в  Риме  заключается  светлая  часть
воспоминаний, начавшихся с дет(260)ского пробуждения  мысли,  с  отроческого
обручения на Воробьевых горах.
   Испуганный Парижем 1847 года, я было раньше  раскрыл  глаза,  но  снова
увлекся событиями, кипевшими возле меня. Вся Италия  "просыпалась"  на  моих
глазах! я видел неаполитанского короля, сделанного ручным, и папу,  смиренно
просящего милостыню народной любви, - вихрь, поднявший все, унес и меня; вся
Европа взяла одр свой и пошла - в  припадке  лунатизма,  принятого  нами  за
пробуждение.  Когда  я  пришел  в  себя,  все  исчезло  -  la  Sonnambula28,
испуганная полицией, упала с крыши, друзья  рассеялись  или  с  ожесточением
добивали  друг  друга...  И  я  очутился  один-одинехонек,  между  гробов  и
колыбелей - сторожем, защитником, мстителем,  и  ничего  не  сумел  сделать,
потому что хотел сделать больше обыкновенного.
   И теперь я сижу в Лондоне, куда меня случайно забросило,  -  и  остаюсь
здесь, потому что не знаю, что из себя делать.  Чужая  порода  людей  кишит,
мятется около меня, объятая тяжелым дыханьем океана, мир,  распускающийся  в
хаос, теряющийся в тумане, в котором очертания смутились,  в  котором  огонь
делает только тусклые пятна.
   ...А  та  страна,  обмытая  темно-синим  морем,  накрытая   темно-синим
небом... Она одна осталась светлой полосой - по ту сторону кладбища.
   О Рим, как люблю я возвращаться к твоим обманам, как охотно перебираю я
день за день время, в которое я был пьян тобою!
   ...Темная ночь. Корсо покрыто народом, кое-где факелы. В Париже  уже  с
месяц провозглашена республика. Новости пришли  из  Милана  -  там  дерутся,
народ требует войны, носится слух, что Карл-Альберт идет  с  войском.  Говор
недовольной толпы похож на перемежающийся рев волны, которая то приливает  с
шумом, то тихо переводит дух.
   Толпы строятся, они идут к  пиэмонтскому  послу  узнать,  объявлена  ли
война.
   - В ряды, в ряды с нами! -кричат десятки голосов.
   - Мы - иностранцы. (261)
   - Тем лучше, Santo dio29, вы наши гости!
   Пошли и мы.
   - Вперед гостей, вперед дам, вперед le donne forestiere!30
   И толпа с страстным криком одобрения расступилась. Чичероваккио и с ним
молодой римлянин, поэт народных песен, продираются с знаменем,  трибун  жмет
руки дамам и становится с ними во главе десяти, двенадцати тысяч человек,  -
и все двинулось в том величавом  и  стройном  порядке,  который  свойственен
только одному римскому народу.
   Передовые  взошли  в  Палаццо,  и  через  несколько  минут  двери  залы
растворились на балкон. Посол явился успокоить народ и подтвердить  весть  о
войне, слова его  приняты  с  исступленной  радостью.  Чичероваккио  был  на
балконе, сильно освещенный факелами и канделябрами, а возле  него  осененные
знаменем Италии четыре молодые женщины, все четыре русские - не странно  ли?
Я как  теперь  их  вижу  на  этой  каменной  трибуне  и  внизу  колыхающийся
бесчисленный народ, мешавший с криками войны и проклятиями иезуитам  громкое
"Evviva le donne forestiere"31.
   В Англии их и нас освистали бы,  осыпали  бы  грубостями,  а  может,  и
каменьями.  Во  Франции  приняли  бы   за   подкупных   агентов.   А   здесь
аристократический пролетарий, потомок Мария и  древних  трибунов,  горячо  и
искренно приветствовал нас. Мы им были приняты в европейскую борьбу...  и  с
одной Италией не прервалась еще  связь  любви,  по  крайней  мере  сердечной
памяти.
   И будто все это было... опьянение, горячка? Может, - но  я  не  завидую
тем, которые не увлеклись тогда изящным  сновидением.  Долго  спать  все  же
нельзя было; неумолимый Макбет действительной жизни заносил уже  свою  руку,
чтоб убить "сон"... и
   My dream was past -it has no further change!32 (262)

II. В ГРОЗУ

   -...Вечером 24 июня, возвращаясь с Place Maubert, я взошел  в  кафе  на
набережной Огсау. Через несколько минут раздался нестройный крик и  слышался
все ближе и ближе; я подошел к окну: уродливая, комическая banlieue33 шла из
окрестностей  на  помощь   порядку;   неуклюжие,   плюгавые   полумужики   и
полулавочники, несколько навеселе, в скверных мундирах и старинных  киверах,
шли  быстрым,   но   беспорядочным   шагом   с   криком:   "Да   здравствует
Людовик-Наполеон!"
   Этот зловещий крик я тут услышал в первый раз. Я не  мог  выдержать  и,
когда они поровнялись, закричал изо всех сил: "Да  здравствует  республика!"
Ближние  к  окну  показали   мне   кулаки,   офицер   пробормотал   какое-то
ругательство, грозя шпагой; и долго  еще  слышался  их  приветственный  крик
человеку, шедшему казнить половинную революцию, убить половинную республику,
наказать собою - Францию, забывшую в своей кичливости другие народы  и  свой
собственный пролетариат.
   Двадцать  пятого  или  шестого  июня,  в  8  часов  утра,  мы  пошли  с
А  на  Елисейские  поля;  канонада,  которую  мы  слышали  ночью,
умолкла, по  временам  только  трещала  ружейная  перестрелка  и  раздавался
барабан. Улицы были пусты, по обеим сторонам стояла Национальная гвардия. На
Place de la Concorde был отряд мобили; около  них  стояло  несколько  бедных
женщин с метлами, несколько тряпичников и дворников из ближних домов, у всех
лица были мрачны и поражены ужасом.  Мальчик  лет  семнадцати,  опираясь  на
ружье, что-то рассказывал; подошли и мы. Он и все  его  товарищи,  такие  же
мальчики,  были  полупьяны,  с  лицами,  запачканными  порохом,  с  глазами,
воспаленными от неспанных ночей и водки; многие дремали,  упирая  подбородок
на- ружейное дуло.
   - Ну, уж  тут  что  было,  этого  и  описать  нельзя,  -  замолчав,  он
продолжал: - да, и они-таки хорошо дра(263)лись, ну только  и  мы  за  наших
товарищей заплатили! сколько их попадало! я сам до дула всадил штык пяти или
шести человекам! - припомнят!-добавил он, желая себя выдать  за  закоснелого
злодея.
   Женщины были бледны и молчали,  какой-то  дворник  заметил:  "По  делам
мерзавцам!"... но дикое замечание не нашло ни  малейшего  отзыва.  Это  было
слишком низкое общество, чтоб сочувствовать резне и  несчастному  мальчишке,
из которого сделали убийцу.
   Мы  молча  и  печально  пошли  к  Мадлене.  Тут  нас  остановил  кордон
Национальной гвардии. Сначала пошарили в карманах, спросили, куда мы идем, и
пропустили; но следующий кордон, за Мадленой, отказал в пропуске  и  отослал
нас назад; когда мы возвратились к первому, нас снова остановили.
   - Да ведь вы видели, что мы сейчас тут шли?
   - Не пропускайте! - закричал офицер.
   - Что, вы смеетесь над нами, что ли? - спросил я его.
   - Тут нечего толковать, - грубо ответил лавочник в мундире, - берите их
- ив полицию: одного я знаю (он указал на меня),  я  его  не  раз  видел  на
сходках, другой должен быть такой же, они оба не французы, я отвечаю за  все
- вперед!
   Два солдата с ружьями  впереди,  два  за  нами,  по  солдату  с  каждой
стороны, -  повели  нас.  Первый  встретившийся  человек  был  представитель
народа, с глупой воронкой в петлице - это был Токвиль, писавший об  Америке.
Я обратился к нему и рассказал, в чем дело;  шутить  было  нечего,  они  без
всякого суда  держали  людей  в  тюрьме,  бросали  в  тюльерийские  подвалы,
расстреливали. Токвиль даже не спросил, кто мы; он весьма учтиво раскланялся
и отпустил нижеследующую пошлость: "Законодательная власть не имеет никакого
права вступать в распоряжения исполнительной".  Как  же  ему  было  не  быть
министром при Бонапарте?
   "Исполнительная власть" повела нас по бульвару, в улицу Шоссе дАнтен, к
комиссару полиции. Кстати, не мешает заметить, что ни  при  аресте,  ни  при
обыске, ни во время пути я не  видал  ни  одного  полицейского:  все  делали
мещане-воины.  Бульвар  был  совершенно  пуст,  все  лавки  заперты,  жители
бросались к окнам и дверям, слыша наши шаги, и спрашивали, что мы  за  (264)
люди. "Des emeutiers etrangers"34,- отвечал  наш  конвой,  и  добрые  мещане
смотрели на нас со скрежетом зубов.
   Из  полиции  нас  отослали  в  Hotel  des  Capucines;  там   помещалось
министерство иностранных дел, но на это время какая-то временная полицейская
комиссия. Мы с конвоем взошли в обширный кабинет. Плешивый старик в очках  и
весь в черном сидел один за  столом;  он  снова  спросил  нас  все  то,  что
спрашивал комиссар:
   - Где ваши виды?
   - Мы их никогда не носим, ходя  гулять...  Он  взял  какую-то  тетрадь,
долго просматривал ее, по-видимому ничего не нашел и спросил провожатого:
   - Почему вы захватили их?
   - Офицер велел; он говорит, что это очень подозрительные люди.
   - Хорошо, - сказал старик, - я разберу дело, вы можете идти.
   Когда наши провожатые ушли, старик просил нас объяснить причину  нашего
ареста. Я ему изложил дело, прибавил, что офицер, может, видел меня 15 мая у
Собрания, и  рассказал  случай,  бывший  со  мной  вчера:  я  сидел  в  кафе
"Комартин", вдруг сделалась фальшивая тревога, эскадрон драгун  пронесся  во
весь опор, Национальная гвардия стала строиться, я и человек пять, бывших  в
кафе, подошли к окну; национальный гвардеец, стоявший внизу, грубо закричал:
   - Слышали, что ли, чтоб окна были затворены?
   Тон его дал мне право думать, что он  не  со  мной  говорит,  и  я  -не
обратил ни малейшего внимания на его слова; к тому  же  я  был  не  один,  а
случайно стоял впереди. Тогда защитник порядка поднял ружье и, так  как  это
происходило в rez-de-chaussee35, хотел пырнуть  штыком,  но  я  заметил  его
движение, отступил и сказал другим:
   - Господа, вы свидетели, что я ему ничего не  сделал,-  или  это  такой
обычай у Национальной гвардии колоть иностранцев?
   - Mais cest indigne, mais cela  na  pas  de  nom!36  -  подхватили  мои
соседи. (265)
   Испуганный  трактирщик  бросился  закрывать  окна,  сержант  с   подлой
наружностью явился с Приказом гнать всех из кофейной; мне казалось, что  это
был тот самый господин,  который  велел  нас  остановить.  К  тому  же  кафе
"Комартин" в двух шагах от Мадлены.
   - Вот то-то, господа, видите, что значит неосторожность, зачем в  такое
время выходить со двора, умы раздражены, кровь течет...
   В это время национальный гвардеец привел какую-то служанку, говоря, что
офицер ее схватил в то самое время, как она хотела бросить  в  ящик  письмо,
адресованное в Берлин. Старик взял пакет и велел солдату идти.
   - Вы можете отправляться домой, - сказал он нам, - только,  пожалуйста,
не ходите прежними улицами, особенно мимо кордона, который вас схватил.  Да,
постойте, я вам дам провожатого, он вас  выведет  на  Елисейские  поля,  там
можете пройти.
   - Ну и вы, - заметил  он  служанке,  отдавая  письмо,  до  которого  не
дотронулся, - бросьте ваше письмо в другой ящик, где-нибудь подальше.
   Итак, полиция защищала от вооруженных мещан!
   Ночью, с 26 на 27 июня, рассказывает Пьер Леру, он был у Сенара,  прося
его распорядиться насчет пленных, которые  задыхались  в  подвалах  Тюльери.
Сенар, человек, известный своим отчаянным консерватизмом, сказал Пьеру Леру:
   - А кто будет отвечать за их жизнь на дороге, их перебьет  Национальная
гвардия?  Если  б  вы  пришли  часом  раньше,  вы  застали  бы  здесь   двух
полковников, я насилу их унял и кончил тем, что  сказал  им,  что  если  эти
ужасы будут продолжаться, то я,  вместо  президентского  стула  в  Собрании,
займу место за баррикадо