ухо:
   - Вы до которого часа останетесь?
   - Поедемте хоть сейчас.
   - Сделайте одолжение.
   Мы поехали; на дороге он сказал мне:
   - Как мне жаль, как мне бесконечно жаль, что Рерро 9 так увлекается и с
благороднейшим, чистейшим намерением  делает  ошибки.  Я  не  мог  вытерпеть
давеча: тешится тем, что выучил своих учеников дразнить Пиэмонт. Ну что  же,
если король бросится совсем в реакцию, свободное слово итальянское  смолкнет
в Италии и последняя опора пропадет. Республика, республика!  Я  всегда  был
республиканец, всю жизнь, да дело теперь не в республике. Массы  итальянские
я знаю лучше Маццини,  я  жил  с  ними,  их  жизнью.  Маццини  знает  Италию
образованную и владеет ее умами; но войска, чтоб выгнать австрийцев и  папу,
из них не составишь; для массы, для народа итальянского одно знамя и есть  -
единство и изгнание иноземцев! А как же достигнуть до этого, опрокидывая  на
себя единственно сильное королевство в Италии, которое, из каких  бы  причин
"ни было, хочет стать за Италию и боится; вместо того чтоб его звать к себе,
его толкают прочь и обижают. В тот день, в который молодой человек  поверит,
что он ближе к  эрцгерцогам,  чем  к  нам,  судьбы  Италии  затормозятся  на
поколение или на два.
   На другой день было воскресенье, он ушел гулять с моим сыном, сделал  у
Калдези его дагерротип и принес мне его в подарок, а потом остался обедать.
   Середь обеда меня вызывает один итальянец, посланный от Маццини,  он  с
утра отыскивал Гарибальди; я просил его сесть с нами за стол.
   Итальянец, кажется, хотел говорить с ним наедине, я предложил  им  идти
ко мне в кабинет.
   - У меня никаких секретов нет,  да  и  чужих  здесь  нет,  говорите,  -
заметил Гарибальди.
   В продолжение разговора Гарибальди еще раз повторил, и притом раза два,
то же, что мне говорил, когда мы ехали домой. (13)
   Он внутренне был совершенно согласен с Маццини, но расходился с  ним  в
исполнении,  в  средствах.  Что  Гарибальди  лучше  знал  массы,  в  этом  я
совершенно убежден. Маццини, как  средневековый  монах,  глубоко  знал  одну
сторону жизни, но другие создавал; он много жил мыслью и страстью, но не  на
дневном свете; он с молодых лет до седых волос жил в карбонарских  юнтах,  в
кругу гонимых республиканцев, либеральных писателей; он был  в  сношениях  с
греческими гетериями  и  с  испанскими  exaltados  10,  он  конспирировал  с
настоящим Каваньяком и поддельным Ромарино, с  швейцарцем  Джемсом  Фази,  с
польской  демокрацией,   с   молдо-валахами...   Из   его   кабинета   вышел
благословленный им восторженный Конарский, пошел в Россию  и  погибнул.  Все
это так, но с народом, но с этим solo interprete della legge di-vina 11,  но
с этой густой толщей, идущей до грунта, то есть до полей и плуга,  до  диких
калабрийских пастухов,  до  факинов  и  лодочников,  он  никогда  не  был  в
сношениях, а Гарибальди не только в Италии, но везде жил  с  ними,  знал  их
силу и слабость, горе и радость; он их знал на поле битвы и  середь  бурного
океана и умел, как Бем, сделаться легендой, в него верили больше, чем в  его
патрона Сан-Джузеппе. Один Маццини не верил ему.
   И Гарибальди, уезжая, сказал:
   - Я еду с тяжелым сердцем: я на  него  не  имею  влияния,  и  он  опять
предпримет что-нибудь до срока!
   Гарибальди угадал, не прошло года, и снова две-три  неудачные  вспышки;
Орсини был схвачен пиэмонтскими жандармами, на пиэмонтской земле, чуть не  с
оружием в руках, в Риме открыли один из центров движения, и та  удивительная
организация, о которой я говорил 12, разрушилась.  Испуганные  правительства
усилили полицию; свирепый трус, король  неаполитанский,  снова  бросился  на
пытки.
   Тогда Гарибальди не вытерпел и напечатал свое известное письмо. "В этих
несчастных  восстаниях  могут  участвовать  или   сумасшедшие,   или   враги
итальянского дела". (14)
   Может, письма этого и  не  следовало  печатать.  Маццини  был  побит  и
несчастен, Гарибальди наносил ему  удар...  Но  что  его  письмо  совершенно
последовательно с тем, что он мне говорил и при мне - в этом нет сомнения.
   На другой день я отправился к Ледрю-Роллену  -  он  меня  принял  очень
приветливо. Колоссальная,  импозантная  фигура  его  -  которой  не  надобно
разбирать en detail 13, -  общим  впечатлением  располагала  в  его  пользу.
Должно быть, он был и bon enfant и bon vivant 14. Морщины на лбу  и  проседь
показывали, что заботы  и  ему  не  совсем  даром  прошли.  Он  потратил  на
революцию свою жизнь и свое состояние - а общественное мнение ему  изменило.
Его странная, непрямая роль в апреле и мае, слабая в Июньские дни - отдалила
от него часть красных - не сблизив с синими. Имя его, служившее  символом  и
произносимое иной раз с ошибкой 15 мужиками, но все же произносимое, -  реже
было слышно. Самая партия его в Лондоне  таяла  больше  и  больше,  особенно
когда и Феликс Пиа открыл свою лавочку в Лондоне.
   Усевшись покойно на кушетке, Ледрю-Роллен начал меня гарангировать 16.
   - Революция, - говорил он, - только  и  может  лучиться  (rayonner)  из
Франции. Ясно, что, к какой бы стране вы ни принадлежали, вы  должны  прежде
всего помогать нам - для вашего собственного дела.  Революция  только  может
выйти из Парижа. Я очень хорошо знаю, что наш друг Маццини не того мнения, -
он увлекается своим патриотизмом. Что может сделать Италия с Австрией на шее
и с Наполеоновыми солдатами в Риме? Нам надобно  Париж,  Париж  -  это  Рим,
Варшава, Венгрия, Сицилия, и,  по  счастью,  Париж  совершенно  готов  -  не
ошибайтесь - совершенно готов! Революция сделана - la revolution est  faite:
cest clair (15) comme  bonjour  17.  Я  об  этом  и  не  думаю,  я  думаю  о
последствиях, о том, как избегнуть прежних ошибок...
   Таким образом он продолжал с полчаса и вдруг, спохватившись, что  он  и
не один и не перед аудиторией, добродушнейшим образом сказал мне:
   - Вы видите, мы с вами совершенно одинакого мнения.
   Я не раскрывал рта. Ледрю-Роллен продолжал:
   - Что касается до материального факта революции, -  он  задержан  нашим
безденежьем, средства наши истощились в этой борьбе,  которая  идет  годы  и
годы. Будь теперь, сейчас в  моем  распоряжении  сто  тысяч  франков  -  да,
мизерабельных 18 сто тысяч франков - и послезавтра, через три дня  революция
в Париже.
   - Да как  же  это,  -  заметил  я,  наконец,  -  такая  богатая  нация,
совершенно готовая на восстание, не находит ста, тысяч, полмиллиона франков.
   Ледрю-Роллен немного покраснел, но, не запинаясь. отвечал:
   - Pardon, pardon, вы говорите о теоретических  предположениях  -  в  то
время как я вам говорю о фактах, о простых фактах.
   Этого я не понял.
   Когда я уходил, Ледрю-Роллен, по английскому обычаю, проводил  меня  до
лестницы и еще раз, подавая мне свою огромную, богатырскую руку, сказал:
   - Надеюсь, это не в последний раз, я буду всегда рад... Итак, au revoir
19.
   - В Париже, - ответил я.
   - Как в Париже?
   - Вы так убедили меня, что революция за плечам" что я, право, не  знаю,
успею ли я побывать у вас здесь.
   Он смотрел на меня с недоумением, и потому я поторопился прибавить:
   - По крайней мере я этого  искренно  желаю  -  в  этом,  думаю,  вы  не
сомневаетесь.
   - Иначе вы не были бы здесь, - заметил хозяин, и мы расстались.
   Кошута в первый раз я видел собственно во  второй  раз.  Это  случилось
так: когда я приехал к  нему,  меня  (16)  встретил  в  парлоре  20  военный
господин, в полувенгерском военном костюме, с извещением, что г.  губернатор
не принимает.
   - Вот письмо от Маццини.
   - Я сейчас передам. Сделайте одолжение. - Он указал  мне  на  трубку  и
потом на стул. Через две-три минуты он возвратился.
   - Господин губернатор чрезвычайно  жалеет,  что  не  может  вас  видеть
сейчас,  он  оканчивает  американскую  почту...  впрочем,  если  вам  угодно
подождать, то он будет очень рад вас принять.
   - А скоро он кончит почту?
   - К пяти часам непременно.
   - Я взглянул на часы - половина второго.
   - Ну, трех часов с половиной я ждать не стану.
   - Да вы не приедете ли после?
   - Я живу не меньше трех миль от Ноттинг-Гиля. Впрочем, - прибавил я,  -
у меня никакого спешного дела к господину губернатору нет.
   - Но господин губернатор будет очень жалеть.
   - Так вот мой адрес.
   Прошло с неделю, вечером является длинный господин с длинными  усами  -
венгерский полковник, с которым я летом встретился в Лугано.
   - Я к вам -от господина губернатора: он очень  беспокоится,  что  вы  у
него не были.
   - Ах, какая досада. Я ведь, впрочем,  оставил  адрес.  если  б  я  знал
время, то непременно поехал бы к  Кошуту  сегодня  -  или...  -  прибавил  я
вопросительно, - как надобно говорить, к господину губернатору?
   - Zu dem Olten, zu dem Olten 21, - заметил, улыбаясь, гонвед. - Мы  его
между собой все называем der Olte. Вот увидите человека!..  такой  головы  в
мире нет, нe было и... - полковник внутренне и тихо помолился Кошуту.
   - Хорошо, я завтра в два часа приеду.
   - Это невозможно, завтра середа, завтра утром  старик  принимает  одних
наших, одних венгерцев.
   Я не выдержал, засмеялся, и полковник засмеялся.
   - Когда же ваш старик пьет чай?
   - В восемь часов вечера. (17)
   - Скажите ему, что я приеду завтра в восемь часов, но, если нельзя,  вы
мне напишите.
   - Он будет очень рад - я вас жду в приемной.
   На этот раз, как только я позвонил, длинный полковник меня встретил,  а
короткий полковник тотчас повел в кабинет Кошута.
   Я застал Кошута,  работающего  за  большим  столом;  он  был  в  черной
бархатной венгерке и в  черной  шапочке;  Кошут  гораздо  лучше  всех  своих
портретов и бюстов; в первую молодость он был, вероятно, красавцем и  должен
был иметь  страшное  влияние  на  женщин  особенным  романически  задумчивым
характером лица. Черты его не  имеют  античной  строгости,  как  у  Маццини,
Саффи, Орсини, но (и, может, именно  поэтому  он  был  роднее  нам,  жителям
севера) в печально кротком взгляде его сквозил  не  только  сильный  ум,  но
глубоко чувствующее сердце; задумчивая улыбка и несколько восторженная  речь
окончательно располагали в его пользу. Говорит он чрезвычайно хорошо, хотя и
с резким акцентом, равно остающимся в  его  французском  языке,  немецком  и
английском. Он не отделывается фразами, не  опирается  на  битые  места;  он
думает с вами, выслушивает и развивает свою мысль, почти всегда оригинально,
потому что он свободнее других от доктрины и от духа партии.  Может,  в  его
манере доводов и возражений виден адвокат, но то, что он говорит, - серьезно
и обдуманно.
   Кошут много занимался до 1848 года практическими  делами  своего  края;
это дало ему своего рода верность взгляда. Он очень хорошо знает, что в мире
событий и приложений не всегда можно прямо  летать,  как  ворон,  что  факты
развиваются редко по простой логической линии, а идут,  лавируя,  заплетаясь
эпициклами, срываясь по касательным. И вот  причина,  между  прочим,  почему
Кошут уступает Маццини в огненной деятельности, и почему, с другой  стороны,
Маццини делает беспрерывные опыты, натягивает попытки, а Кошут их не  делает
вовсе.
   Маццини глядит на итальянскую революцию - как фанатик; он верует в свою
мысль об ней; он ее не подвергает критике и стремится ora e sempre  22,  как
стрела, пущенная из лука. Чем меньше обстоятельств он берет (18)  в  расчет,
тем прочнее и проще его действие, тем чище его идея.
   Революционный идеализм Ледрю-Роллена тоже не  сложен,  его  можно  весь
прочесть п речах Конвента и в мерах Комитета общественного  спасения.  Кошут
принес с собою из Венгрии не  общее  достояние  революционной  традиции,  не
апокалиптические формулы социального доктринаризма, а протест  своего  края,
который он глубоко изучил, - края нового, неизвестного ни в отношении к  его
потребностям,  ни  в  отношении  к  его  дико-свободным  учреждениям,  ни  в
отношении к его средневековым формам. В сравнении с своими товарищами  Кошут
был специалист.
   Французские рефюжье 23, с своей несчастной привычкой  рубить  сплеча  и
все мерить на свою мерку, сильно упрекали Кошута за то,  что  он  в  Марселе
выразил свое сочувствие к социальным идеям, а в  речи,  которую  произнес  в
Лондоне  с  балкона  Mansion  House,  с   глубоким   уважением   говорил   о
парламентаризме.
   Кошут был совершенно  прав.  Это  было  во  время  его  путешествия  из
Константинополя, то есть во  время  самого  торжественно-эпического  эпизода
темных лет, шедших за 1848 годом. Североамериканский корабль, вырвавший  его
из занесенных когтей Австрии и России, с  гордостию  плыл  с  изгнанником  в
республику и остановился у берегов другой. В этой республике ждал уже приказ
полицейского диктатора Франции, чтоб изгнанник  не  смел  ступить  на  землю
будущей империи. Теперь это  прошло  бы  так;  но  тогда  еще  не  все  были
окончательно надломлены, толпы работников  бросились  на  лодках  к  кораблю
приветствовать Кошута, и Кошут говорил с ними очень натурально о социализме.
Картина меняется. По  дороге  одна  свободная  сторона  выпросила  у  другой
изгнанника к себе в гости. Кошут, всенародно благодаря англичан за прием, не
скрыл своего уважения к государственному быту, который его сделал возможным.
Он был в обоих случаях совершенно искренен; он не представлял вовсе такой-то
партии;  он  мог,  сочувствуя  с  французским  работником,  сочувствовать  с
английской конституцией, не сделавшись орлеанистом и не  предав  республики.
Кошут это знал и отрицательно (19) превосходно понял свое положение в Англии
относительно  революционных  партий;  он  не  сделался  ни   глюкистом,   ни
пиччинистом, он держал себя равно вдалеке от Ледрю-Роллена и от Луи Блана. С
Маццини и Ворцелем у него был общий terrain 24, смежность  границ,  одинакая
борьба и почти одна и та же борьба; с ними он и сошелся с первыми.
   Но Маццини  и  Ворцель  давным-давно  были,  по  испанскому  выражению,
afrancesados 25. Кошут, упираясь, туго поддавался им, и очень  замечательно,
что он уступал по той мере,  по  которой  надежды  на  восстание  в  Венгрии
становились бледнее и бледнее.
   Из моего разговора с Маццини и Ледрю-Ролленом видно, что  Маццини  ждал
революционный толчок из Италии и вообще был очень недоволен Францией, но  из
этого не следует, чтоб я был неправ, назвав и его afrancesado. Тут, с  одной
стороны, в нем говорил патриотизм, не  совсем  согласный  с  идеей  братства
народов и всеобщей республики; с другой - личное негодование на  Францию  за
то, что в 1848 она ничего не сделала для Италии, а в 1849 все, чтоб погубить
ее. Но быть раздраженным против современной Франции не значит  быть  вне  ее
духа; французский революционаризм имеет свой общий мундир, свой ритуал, свой
символ веры; в их пределах можно быть специально политическим либералом  или
отчаянным  демократом,  можно,  не  любя  Франции,  любить  свою  родину  на
французский манер; все это будут вариации, частные случаи, но алгебраическое
уравнение останется то же.
   Разговор Кошута со мной тотчас принял серьезный оборот, в его взгляде и
в его словах было больше грустного, нежели светлого; наверное,  он  не  ждал
революции завтра. Сведения  его  об  юго-востоке  Европы  были  огромны,  он
удивлял меня, цитируя пункты екатерининских трактатов с Портой.
   - Какой страшный вред вы сделали  нам  во  время  нашего  восстания,  -
сказал он, - и какой страшный вред вы сделали  самим  себе.  Какая  узкая  и
противусла-вянская политика - поддерживать Австрию.  Разумеется,  Австрия  и
"спасибо" не скажет за спасение, разве вы (20) думаете, что она не понимает,
что Николай не ей помогал, а вообще деспотической власти.
   Социальное состояние России  ему  было  гораздо  меньше  известно,  чем
политическое  и  военное.  Оно  и  не  удивительно,  многие  ли   из   наших
государственных людей знают что-нибудь о нем, кроме общих  мест  и  частных,
случайных, ни с чем не связанных замечаний. Он думал, что казенные крестьяне
отправляют  барщиной  свою  подать,  расспрашивал  о  сельской   общине,   о
помещичьей власти; я рассказал ему, что знал.
   Оставив Кошута, я спрашивал себя, да что же общего у него, кроме  любви
к независимости своего народа, с  его  товарищами.  Маццини  мечтал  Италией
освободить человечество, Ледрю-Роллен хотел его освободить в Париже и  потом
строжайше предписать свободу всему миру. Кошут вряд заботился  ли  обо  всем
человечестве  и  был,  казалось,  довольно  равнодушен  к  тому,  скоро   ли
провозгласят республику  в  Лиссабоне,  или  дей  Триполи  будет  называться
простым гражданином одного и нераздельного Триполийского Братства.
   Различие это, бросившееся мне в глаза  с  первого  взгляда,  обличилось
потом рядом действий. Маццини  и  Ледрю-Роллен,  как  люди,  независимые  от
практических условий, каждые два-три месяца усиливались делать революционные
опыты: Маццини восстаниями,  Ледрю-Роллен  посылкою  агентов.  Мацциниевские
друзья гибли в австрийских и папских  тюрьмах,  ледрю-ролленовские  посланцы
гибли в Ламбессе или Кайенне, но они с фанатизмом слепо верующих  продолжали
отправлять своих  Исааков  на  заклание.  Кошут  не  делал  опытов;  Лебени,
ткнувший ножом австрийского императора, не имел никаких сношений с ним.
   Без сомнения, Кошут приехал в Лондон с более сангвиническими надеждами,
да и нельзя не сознаться, что было от чего закружиться в  голове.  Вспомните
опять эту постоянную овацию, это царственное шествие через  моря  и  океаны;
города Америки спорили о чести, кому первому идти ему навстречу  и  вести  в
свои стены. Двумиллионный гордый Лондон ждал его на ногах у железной дороги,
карета лорд-мэра стояла приготовленная для него;  алдерманы,  шерифы,  члены
парламента провожали его морем волнующегося  народа,  приветствовавшего  его
криками и бросаньем шляп вверх. И когда он  (21)  вышел  с  лордом-мэром  на
балкон Меншен Гоуза, его приветствовало  то  громогласное  "ура!",  которого
Николай не мог в Лондоне добиться  ни  протекцией  Веллингтона,  ни  статуей
Нельсона, ни куртизанством каким-то лошадям на скачках.
   Надменная английская аристократия, уезжавшая  в  свои  поместья,  когда
Бонапарт пировал с королевой в Виндзоре  и  бражничал  с  мещанами  в  Сити,
толпилась, забыв свое  достоинство,  в  колясках  и  каретах,  чтоб  увидеть
знаменитого агитатора; высшие чины представлялись - ему, изгнаннику. "Теймс"
нахмурил было брови,  но  до  того.  испугался  перед  криком  общественного
мнения, что стал ругать Наполеона, чтоб загладить ошибку.
   Мудрено ли,  что  Кошут  воротился  из  Америки  полный  упований.  Но,
проживши в Лондоне год-другой и видя, куда и как идет история на материке  и
как в самой Англии остывал энтузиазм, Кошут понял, что восстание  невозможно
и что Англия плохая союзница революции.
   Раз, еще один раз, он исполнился надеждами и снова  стал  адвокатом  за
прежнее дело перед народом английским, это было в начале Крымской войны.
   Он оставил свое уединение и явился рука об руку с Ворцелем, то  есть  с
демократической Польшей,  которая  просила  у  союзников  одного  воззвания,
одного согласия, чтоб рискнуть восстание. Без сомнения, это было для  Польши
великое мгновение - oggi  о  mai  26.  Если  б  восстановление  Польши  было
признано, чего же было бы  ждать  Венгрии?  Вот  почему  Кошут  является  на
польском митинге 29 ноября 1854 года и требует слова. Вот почему он вслед за
тем отправляется с Ворцелем в главнейшие города Англии, проповедуя  агитацию
в пользу Польши. Речи Кошута, произнесенные тогда, чрезвычайно  замечательны
и по содержанию и по форме. Но Англии на этот раз он не увлек; народ толпами
собирался на митинги, рукоплескал великому  дару  слова,  готов  был  делать
складчины; но вдаль движение не шло, но речи не вызывали тот отзвук в других
кругах, в массах, который бы мог иметь влияние на  парламент  или  заставить
правительство изменить  свой  путь.  Прошел