ак  зажигать?  тушить  шампанским  или
сотерном? 133 класть фрукты и ананас, пока еще горит или после?
   - Очевидно, пока горит, тогда-то весь аром перейдет в пунш.
   - Помилуй, ананасы плавают, стороны их подожгутся, это просто беда.
   - Все это вздор! - кричит К всех громче.- А вот  что  не  вздор,
свечи надобно потушить.
   Свечи потушены, лица у всех посинели,, и черты колеблются  с  движением
огня.  А  между  тем  в  небольшой  комнате  температура  от  горящего  рома
становится тропическая. Всем хочется пить,  жженка  не  готова.  Но  Joseph,
француз, присланный от "Яра",  готов;  он  приготовляет  какой-то  антитезис
жженки,  напиток  со  льдом  из  разных  вин,  a  la  base  de  cognac  134;
неподдельный; сын "великого народа", он, наливая французское вино, объясняет
нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
   - Oui,  oui,  messieurs;  deux  fois  Iequateur  messieurs!  135  Когда
замечательный своей полярной стужей напиток окончен и вообще пить больше  не
надобно, К кричит, мешая  огненное  озеро  в  суповой  чашке,  причем
последние куски сахара тают с шипением и плачем,
   - Пора тушить! Пора тушить!
   Огонь краснеет от шампанского, бегает по поверхности пунша  с  какой-то
тоской и дурным предчувствием. А тут отчаянный голос:
   - Да помилуй, братец, ты с ума сходишь: разве не видишь, смола  топится
прямо в пунш. (164)
   - А ты сам подержи бутылку в таком жару, чтоб смола не топилась.
   - Ну, так ее прежде обить, - продолжает огорченный голос.
   - Чашки, чашки, довольно ли у вас их? сколько нас... девять,  десять...
четырнадцать, - так, так.
   - Где найти четырнадцать чашек?
   - Ну, кому чашек не достало - в стакан.
   - Стаканы лопнут.
   - Никогда, никогда, стоит только ложечку положить.
   Свечи поданы, последний зайчик огня выбежал на середину, сделал пируэт,
и нет его.
   - Жженка удалась!
   - Удалась, очень удалась! -говорят со всех сторон. На другой день болит
голова, тошно. Это, очевидно,
   от жженки - смесь! И тут искреннее решение впредь
   жженки никогда не пить, это отрава. Входит Петр Федорович.
   - А вы-с сегодня пришли не в своей шляпе: наша шляпа будет получше.
   - Черт с ней совсем!
   - Не прикажете ли сбегать к Николай Михайловичеву Кузьме?
   - Что ты воображаешь, что кто-нибудь пошел без шляпы?
   - Не мешает-с на всякий случай.
   Тут я догадываюсь, что дело совсем не в шляпе, а в том, что Кузьма звал
на поле битвы Петра Федоровича.
   - Ты к Кузьме ступай, да только прежде  попроси  у  повара  мне  кислой
капусты.
   - Знать, Лександ Иваныч, именинники-то не ударили лицом в грязь?
   - -Какой в грязь, эдакого пира во весь курс не было.
   - В ниверситет-то уже, должно быть, сегодня отложим попечение?
   Меня угрызает совесть, и я молчу.
   - Папенька-то ваш меня спрашивал: "Как это, говорит, еще  не  вставал?"
Я, знаете, не промах: голова изволит болеть, с утра-с жаловались, так я  так
и сторы не подымал-с. "Ну, говорит, и хорошо сделал". (165)
   - Да дай ты мне Христа ради уснуть. Хотел идти к С, ну и ступай.
   - Сию минуту-с, только за капустой сбегаю-с.
   Тяжелый сон снова смыкает глаза; часа через  два  просыпаешься  гораздо
свежее. Что-то они делают там? К и Огарев остались ночевать. Досадно,
что жженка так на голову  действует,  надобно  признаться,  она  была  очень
вкусна. Вольно же пить жженку стаканом; я решительно отныне и до  века  буду
пить небольшую чашку.
   Между тем мой отец уже окончил чтение газет и прием повара.
   - У тебя голова болит сегодня?
   - Очень.
   - Может, слишком много занимался? -  И  при  этом  вопросе  видно,  что
прежде ответа он усомнился. - Я и забыл,  ведь  вчера  ты,  кажется,  был  у
Николаши 136 и у Огарева?
   - Как же-с.
   - Потчевали, что ли, они тебя... именины? Опять суп с мадерой?  Ох,  не
охотник я до всего этого. Николаша-то любит, я  знаю,  не  вовремя  вино,  и
откуда у него это  взялось,  не  понимаю.  Покойный  Павел  Иванович...  ну,
двадцать девятого июня именины, позовет всех родных, обед,  как  водится,  -
все скромно, прилично. А это, по-нынешнему, шампанского да сардинки в масле,
- противно смотреть. О несчастном сыне Платона Богдановича я и не говорю,  -
один, брошен! Москва... деньги есть - кучер Ермей, "пошел за вином"! А кучер
рад, ему за это в лавке гривенник.
   - Да, я у Николая Павловича завтракал. Впрочем, я  не  думаю,  чтоб  от
этого болела голова. Я пройдусь немного, это мне всегда помогает.
   - С богом, - обедаешь дома, я надеюсь?
   - Без сомнения, я только так.
   Для пояснения супа с мадерой необходимо сказать, что за год или  больше
до знаменитого пира четырех именинников мы на святой неделе  отправлялись  с
Огаревым гулять, и, чтоб отделаться  от  обеда  дома,  я  сказал,  что  меня
пригласил обедать  отец  Огарева,  (166)  Отец  мой  не  любил  вообще  моих
знакомых, называл наизнанку их фамилии, ошибаясь постоянно одинаким образом,
так С он безошибочно называл Сакеным, а Сазонова - Сназиным.  Огарева
он еще меньше других любил и за то, что у него волосы были длинны, и за  то,
что он курил без его спроса. Но, с другой стороны, он его  считал  внучатным
племянником и, следственно, родственной фамилии искажать не мог. К  тому  же
Платон Богданович принадлежал, и по родству и по богатству, к  малому  числу
признанных моим отцом личностей, и, мое близкое знакомство с его  домом  ему
нравилось. Оно нравилось бы еще больше, если б у Платона Богдановича не было
сына.
   Итак, отказать ему не считалось приличным.
   Вместо почтенной столовой Платона Богдановича  мы  отправились  сначала
под Новинское, в балаган Прейса (я потом  встретил  с  восторгом  эту  семью
акробатов в Женеве и  Лондоне),  там  была  небольшая  девочка,  которой  мы
восхищались и которую назвали Миньоной.
   Посмотрев Миньону и решившись еще раз прийти ее посмотреть вечером,  мы
отправились обедать к "Яру". У меня был золотой, и у Огарева около того  же.
Мы тогда еще были совершенные новички и потому,  долго  обдумывая,  заказали
ouka au champagne 137, бутылку рейнвейна и какой-то крошечной дичи,  в  силу
чего  мы  встали  из-за  обеда,  ужасно  дорогого,  совершенно  голодные   и
отправились опять смотреть Миньону. .
   Отец мой, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется,  будто  бы  от
меня пахнет вином.
   - Это, верно, оттого, - сказал я, - что суп был с мадерой.
   - Au madere,- это зять Платона Богдановича, верно, так завел; cela sent
les casernes de-la garde 138.
   С тех пор и до моей ссылки, если моему отцу казалось, что я выпил вина,
что у меня лицо красно, он непременно говорил мне:
   - Ты, верно, ел сегодня суп с мадерой? Итак, я скорым шагом к С,
(167)
   Разумеется, Огарев и К были на месте. К с помятым  лицом
был недоволен некоторыми  распоряжениями  и  строго  их  критиковал.  Огарев
гомеопатически вышибал клин клином, допивая какие-то остатки не только после
праздника, но и после фуражировки Петра Федоровича, который  уже  с  пением,
присвистом и дробью играл на кухне у Сатина,

   В роще Марьиной гулянье
   В самой тот день семика.

   ...Вспоминая времена нашей юности, всего, нашего круга, я не  помню  ни
одной истории, которая осталась  бы  на  совести,  которую  было  бы  стыдно
вспомнить. И это относится без исключения ко всем нашим друзьям.
   Были у нас платонические мечтатели и разочарованные юноши в  семнадцать
лет. Вадим даже писал драму, в  которой  хотел  представить  "страшный  опыт
своего изжитого сердца". Драма эта начиналась так:  "Сад-вдали  дом  -  окна
освещены - буря - никого нет - калитка не заперта, она хлопает и скрыпит".
   - Сверх калитки и сада есть действующие лица? - спросил я у Вадима.
   И Вадим, несколько огорченный, сказал мне:
   - Ты все дурачишься! Это не шутка, а быль моего сердца; если так,  я  и
читать не стану, - и стал читать.
   Были  и  вовсе  не  платонические  шалости,  -  даже   такие,   которые
оканчивались не драмой, а аптекой. Но не было пошлых интриг, губящих женщину
и унижающих мужчину, не было  содержанок  (даже  не  было  и  этого  подлого
слова). Покойный, безопасный, прозаический, мещанский  разврат,  разврат  по
контракту, миновал наш круг.
   - Стало быть, вы допускаете худший, продажный разврат?
   - Не я, а вы! То есть, не вы вы, а вы все. Он так  прочно  покоится  на
общественном устройстве, что ему не нужно моей инвеституры.
   Общие вопросы, гражданская экзальтация - спасали нас; и не только  они,
но сильно развитой научный и  художественный  интерес.  Они,  как  зажженная
бумага, выжигали сальные пятна. У меня сохранилось несколько  писем  Огарева
того времени; о тогдашнем (168) грундтоне 139 нашей жизни можно легко по ним
судить, В 1833 году, июня 7, Огарев, например, мне пишет:
   "Мы друг друга, кажется, знаем, кажется, можем быть откровенны.  Письма
моего ты никому не покажешь. Итак, скажи - с некоторого времени я решительно
так полон, можно сказать, задавлен ощущениями и мыслями,  что  мне  кажется,
мало того, кажется, - мне врезалась мысль, что мое призвание - быть  поэтом,
стихотворцем или музыкантом, alles eins 140,  но  я  чувствую  необходимость
жить в этой мысли, ибо имею какое-то самоощущение, что я  поэт;  положим,  я
еще пишу дрянно, но этот огонь в душе, эта полнота чувств дает мне  надежду,
что я буду, и порядочно (извини за такое пошлое  выражение),  писать.  Друг,
скажи же, верить ли мне моему  призванью?  Ты,  может,  лучше  меня  знаешь,
нежели я сам, и не ошибешься.
   Июня 7, 1833".
   "Ты пишешь: "Да ты поэт, поэт истинный!" Друг, можешь ли ты  постигнуть
все то, что производят эти слова? Итак, оно не ложно, все, что я чувствую, к
чему стремлюсь, в чем моя жизнь. Оно не ложно! Правду ли  говоришь?  Это  не
бред горячки - это я чувствую. Ты меня  знаешь  более,  чем  кто-нибудь,  не
правда ли, я это действительно чувствую. Нет,  эта  высокая  жизнь  не  бред
горячки,  не  обман  воображения,  она  слишком  высока  для   обмана,   она
действительна, я живу ею, я не могу вообразить себя с иною жизнию. Для  чего
я не знаю музыки, какая симфония  вылетела  бы  из  моей  души  теперь.  Вот
слышишь величественные adagio 141, но нет  сил  выразиться,  надобно  больше
сказать, нежели сказано: presto, presto 142, мне надобно бурное, неукротимое
presto. Adagio и presto, две  крайности.  Прочь  с  этой  посредственностью,
andante 143, allegro moderate 144; это заики  или  слабоумные  не  могут  ни
сильно говорить, ни сильно чувствовать.
   Село Чертково, 18 августа 1833". (169)
   Мы отвыкли от этого восторженного лепета юности, он нам странен,  но  в
этих строках молодого человека, которому еще не стукнуло двадцать лет,  ясно
видно, что он застрахован от пошлого порока и от пошлой добродетели, что он,
может, не спасется от болота, но выйдет из него не загрязнившись.
   Это не неуверенность в себе, это сомнение веры, это  страстное  желание
подтверждения, ненужного слова  любви,  которое  так  дорого  нам.  Да,  это
беспокойство  зарождающегося  творчества,  это   тревожное   озирание   души
зачавшей.
   "Я не могу еще взять, - пишет он в том же письме,-  те  звуки,  которые
слышатся душе моей, неспособность телесная ограничивает фантазию.  Но,  черт
возьми! Я поэт, поэзия мне подсказывает истину там, где бы  я  ее  не  понял
холодным рассуждением. Вот философия откровения".
   Так оканчивается первая часть нашей юности, вторая начинается  тюрьмой.
Но прежде нежели мы взойдем в нее, надобно упомянуть, в каком направлении, с
какими думами она застала нас.
   Время,  следовавшее   за   усмирением   польского   восстания,   быстро
воспитывало. Нас уже не одно  то  мучило,  что  Николай  вырос  и  оселся  в
строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что  и  в  Европе,  и
особенно во Франции, откуда ждали парольполитический  и  лозунг,  дела  идут
неладно; теории нашистановились нам подозрительны.
   Детский либерализм 1826 года, сложившийся мало-помалу в то  французское
воззрение, которое проповедовали Лафайеты и Бенжамен Констан, пел Беранже, -
терял для нас, после гибели Польши, свою чарующую силу.
   Тогда-то часть молодежи, и в ее числе Вадим, бросились  на  глубокое  и
серьезное изучение русской истории.
   Другая - в изучение немецкой философии.
   Мы с Огаревым не принадлежали ни к тем, ни к другим. Мы слишком сжились
с иными идеями, чтоб скоро поступиться ими. Вера в беранжеровскую застольную
революцию была потрясена, но мы искали чего-то дру(170)гого, чего  не  могли
найти  ни  в  несторовской  летописи,  ни  в  трансцендентальном   идеализме
Шеллинга.
   Середь этого брожения, середь догадок, усилий понять сомнения, пугавшие
нас, попались  в  наши  руки  сен-симонистские  брошюры,  их  проповеди,  их
процесс. Они поразили нас.
   Поверхностные  и  неповерхностные  люди  довольно  смеялись  над  отцом
Енфантен и над его апостолами; время  иного  признания  наступает  для  этих
предтеч социализма.
   Торжественно  и  поэтически  являлись  середь   мещанского   мира   эти
восторженные юноши с своими неразрезными жилетами, с  отрешенными  бородами.
Они возвестили новую веру, им было что сказать и было во  имя  чего  позвать
перед свой суд старый порядок вещей, хотевший их судить по кодексу Наполеона
и по орлеанской религии.
   С одной стороны, освобождение женщины,  призвание  ее  на  общий  труд,
отдание ее судеб в ее руки, союз с нею как с ровным.
   С другой - оправдание, искупление плоти,  rehabilitation  de  la  chair
145.
   Великие слова, заключающие в  себе  целый  мир  новых  отношений  между
людьми, - мир здоровья, мир духа, мир красоты, мир  естественно-нравственный
и потому нравственно чистый. Много  издевались  над  свободой  женщины,  над
признанием прав плоти, придавая словам этим смысл  грязный  и  пошлый;  наше
монашески развратное воображение боится плоти, боится женщины.  Добрые  люди
поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная христианства; религия
жизни шла на смену религии  смерти,  религия  красоты  -  на  смену  религии
бичевания и худобы от поста и  молитвы.  Распятое  тело  воскресало  в  свою
очередь и не стыдилось больше себя; человек  достигал  созвучного  единства,
догадывался, что он существо целое, а не составлен,  как  маятник,  из  двух
разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.
   Какое мужество  надобно  было  иметь,  чтоб  произнести  всенародно  во
Франции эти слова освобождения (171) от спиритуализма, который так  силен  в
понятиях французов и так вовсе не существует в их поведении.
   Старый  мир,   осмеянный   Вольтером,   подшибленный   революцией,   но
закрепленный, перешитый и упроченный мещанством для  своего  обихода,  этого
еще не испытал.  Он  хотел  судить  отщепенцев  на  основании  своего  тайно
соглашенного  лицемерия,  а  люди  эти   обличили   его.   Их   обвиняли   в
отступничестве от христианства, а они указали над головой  судьи  завешенную
икону после революции 1830 года. Их обвиняли в оправдании  чувственности,  а
они опросили у судьи, целомудренно ли он живет?
   Новый мир толкался в дверь, наши души, наши  сердца  растворялись  ему.
Сен-симонизм  лег  в  основу  наших  убеждений   и   неизменно   остался   в
существенном.
   Удобовпечатлимые, искренно-молодые, мы  легко  были  подхвачены  мощной
волной его и рано переплыли тот рубеж, на котором останавливаются целые ряды
людей, складывают руки, идут назад или ищут по сторонам бродучерез море!
   Но не все рискнули с нами. Социализм и  реализм  остаются  до  сих  пор
пробными камнями, брошенными на путях революции  и  науки.  Группы  пловцов,
прибитые волнами событий или мышлением к этим скалам, немедленно  расстаются
и составляют две вечные партии, которые, меняя одежды, проходят  черезо  всю
историю,  через  все  перевороты,  через  многочисленные  партии  и  кружки,
состоящие из десяти юношей. Одна представляет логику, другая - историю, одна
- диалектику, другая- эмбриогению. Одна из них правее, другая - возможнее.
   О выборе не может быть и  речи;  обуздать  мысль  труднее,  чем  всякую
страсть, она влечет невольно; кто может  ее  затормозить  чувством,  мечтой,
страхом последствий, тот и затормозит ее, но не  все  могут.  У  кого  мысль
берет верх, у того вопрос не о прилагаемости, не о том -  легче  или  тяжеле
будет, тот ищет истины  и  неумолимо,  нелицеприятно  проводит  начала,  как
сен-симонисты некогда, как Прудон до сих пор.
   Круг наш еще  теснее  сомкнулся.  Уже  тогда,  в  1833  году,  либералы
смотрели на нас исподлобья, как на сбившихся с дороги. Перед  самой  тюрьмой
сен-симо(172)низм поставил рубеж между мной и Н.  А.  Полевым,  Полевой  был
человек необыкновенно ловкого ума, деятельного, легко  претворяющего  всякую
пищу;  он  родился   быть   журналистом,   летописцем   успехов,   открытий,
политической и ученой борьбы. Я познакомился с ним в конце курса -  и  бывал
иногда у него и у его брата Ксенофонта. Это  было  время  его  пущей  славы,
время, предшествовавшее запрещению "Телеграфа".
   Этот-то человек, живший последним открытием, вчерашним вопросом,  новой
новостью в теории и в событиях, менявшийся, как хамелеон, при  всей  живости
ума не мог понять сен-симонизма. Для нас сен-симонизм был  откровением,  для
него - безумием, пустой утопией, мешающей гражданскому развитию.  Сколько  я
ни ораторствовал, ни развивал, ни доказывал,  Полевой  был  глух,  сердился,
становился желчен. Ему была особенно досадна оппозиция, делаемая  студентом,
он очень дорожил своим влиянием на молодежь и в этом прении видел,  что  она
ускользает от него.
   Один раз, оскорбленный нелепостью его возражений, я ему заметил, что он
такой же отсталый консерватор, как те, против которых он всю жизнь сражался.
Полевой глубоко обиделся моими сливами и, качая головой, сказал мне:
   - Придет время, и вам, в  награду  за  целую  жизнь  усилий  и  трудов,
какой-нибудь молодой человек, улыбаясь, скажет: "Ступайте прочь, вы отсталый
человек".
   Мне было жаль его, мне было стыдно, что я его огорчил, но вместе с  тем
я понял, что в его грустных словах звучал его приговор. В них  слышался  уже
не сильный боец, а отживший, устарелый гладиатор. Я понял тогда, что  вперед
он не двинется, а на месте устоять не сумеет с таким  деятельным  умом  и  с
таким непрочным грунтом.
   Вы знаете, что с ним было потом, - он принялся за "Парашу Сибирячку"...
   Какое счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой  час  ни
сойти со сцены, ни идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия
IX и на многих других!.. (173)

ПРИБАВЛЕНИЕ. А. ПОЛЕЖАЕВ

   В  дополнение  к  печальной  летописи  того  времени  следует  передать
несколько подробностей об А. Полежаеве.
   Полежаев студентом в университете был уже известен своими превосходными
стихотворениями. Между  прочим  написал  он  юмористическую  поэму  "Сашка",
пародируя "Онегина". В ней, не стесняя себя  приличиями,  шутливым  тоном  и
очень милыми стихами задел он многое.
   Осенью 1826 года Николай,  повесив  Пестеля,  Муравьева  и  их  друзей,
праздновал в Москве свою коронацию. Для других эти торжества бывают  поводом
амнистий и прощений; Николай,  отпраздновавши  свою  апотеозу,  снова  пошел
"разить врагов отечества", как Робеспьер после своего Fete-Dieu 146.
   Тайная полиция доставила ему поэму Полежаева...
   И вот в одну ночь, часа в три, ректор будит Полежаева, велит одеться  в
мундир и сойти в правление.  Там  его  ждет  попечитель.  Осмотрев,  все  ли
пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил
Полежаева в свою карету и увез.
   Привез  он  его  к  министру  народного  просвещения.  Министр   сажает
Полежаева в свою карету и тоже везет- но на этот раз уж прямо к государю.
   Князь Ливен  оставил  Полежаева  в  зале  -  где  дожидались  несколько
придворных и других высших чиновников, несмотря на то  что  был  шестой  час
утра, - и пошел во  внутренние