батальоном,  и  что  тут,  говорят,  было  -  это  трудно  себе
представить. Женщины  с  растрепанными  волосами,  с  криком  и  слезами,  в
каком-то безумии бегали, валялись в ногах у полиции, седые старухи цеплялись
за сыновей, Но порядок восторжествовал,  и  колчевский  полицмейстер  забрал
детей, забрал рекрут, остальных отправили по этапам куда-то на поселение.
   Но когда отобрали детей, возник вопрос, куда их деть? и на какие деньги
содержать?
   Прежде при приказах общественного призрения были  воспитательные  домы,
ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило,  как
вредные  для  нравственности.  Тюфяев  дал  вперед  своих  денег  и  спросил
министра. Министры никогда и ни за чем  не  останавливаются,  велели  отдать
малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых
в богадельне.
   Маленьких  детей  поместить  с  умирающими  стариками  и  старухами,  и
заставить их дышать воздухом смерти, и поручить ищущим покоя старикам - уход
за детьми даром...
   Поэты!
   Чтоб не прерываться, расскажу я здесь историю, случившуюся года полтора
спустя с владимирским старостою моего отца. Мужик  он  был  умный,  бывалый,
ходил в извозе, сам держал несколько троек и лет  двадцать  сидел  старостой
небольшой оброчной деревеньки.
   В тот год, в который я жил в Владимире, соседние крестьяне просили  его
сдать за них рекрута; он явился в город с будущим  защитником  отечества  на
веревке и с большой самоуверенностью, как мастер своего дела.
   - Это, батюшка, - говорил  он,  расчесывая  пальцами  свою  обкладистую
белокурую бороду с проседью, - все дело рук человеческих. В  запрошлом  году
нашего  малого  ставили,  был  такой  плохенький,  ледащий,  мужички  больно
опасались,  что  не  сойдет.  Ну,  я  и  говорю:  "А  что  (273)   примерно,
православные, прикладу положите -  немазано  колесо  не  вертится".  Мы  так
потолковали промеж себя, мир-то и определил двадцать пять золотых.  Приезжаю
я в губернию и, поговоривши в казенной палате, иду прямо  к  председателю  -
человек, батюшка, был он умный, и меня давненько знал. Велел он позвать меня
в кабинет, а у самого ножка 'болит, так изволит лежать на софе.  Я  ему  все
представил, а он мне в ответ со смехом: "Ладно, ладно, ты толкуй, -  сколько
оных-то привез - ты ведь жидомор, знаю я тебя". Я  положил  на  стол  десять
лобанчиков и поклонился в пояс - они их так в ручку взяли и  поигрывают.  "А
что, говорит, не мне ведь одному платить-то надо, что же ты еще  привез?"  Я
докладываю: с десяток, мол, еще наберется.  "Ну,  говорит,  куда  же  ты  их
денешь, сам считай - лекарю два, военному приемщику два, письмоводителю, ну,
там на всякое угощение все же больше трех не выйдет, - так ты  уж  остальные
мне додай, а я постараюсь уладить дельце".
   - Ну, что же, ты дал?
   - Вестимо, что дал - ну, и забрили лоб оченно хорошо.
   Обученный такому округлению счетов, привыкнувший к такого рода  сметам,
а вероятно, и к пяти золотым, о судьбе  которых  он  умолчал,  староста  был
уверен в успехе. Но много несчастий может пройти между взяткой и рукой того,
который  ее  берет.  К   рекрутскому   набору   в   Владимир   был   прислан
флигель-адъютант граф Эссен. Староста сунулся к нему с своими лобанчиками  и
арапчиками. По несчастию, наш граф, как героиня в "Нулине", был воспитан "не
в отеческом законе", а в  школе  балтийской  аристократии,  учащей  немецкой
преданности русскому государю. Эссен рассердился, раскричался  и,  что  хуже
всего, позвонил, вбежал письмоводитель, явились жандармы. 'Староста, никогда
не мечтавший о существовании людей в мундире, которые бы не брали взяток, до
того растерялся, что не заперся, не начал клясться и божиться,  что  никогда
денег не давал, что если только хотел этого, так чтоб лопнули  его  глаза  и
росинка не попала бы в рот. Он, как баран, позволил себя уличить,  свести  в
полицию, раскаиваясь, вероятно, в том, что мало генералу предложил и тем его
обидел.
   Но Эссен,  недовольный  ни  собственной  чистой  совестью,  ни  страхом
несчастного крестьянина и желая, ве(274)роятно, искоренить  in  Russland  39
взятки, наказать порок и поставить целебный пример,  -  написал  в  полицию,
написал губернатору, написал в рекрутское присутствие о злодейском покушении
старосты. Мужика посадили в острог и отдали под  суд.  Благодаря  глупому  и
безобразному закону - одинаково наказывающему того, который, будучи  честным
человеком, дает деньги чиновнику, и самого чиновника, который берет взятку -
дело было скверное, и старосту надобно было спасти во что б ни стало.
   Я  бросился  к  губернатору  -  он  отказался  вступать  в  это   дело;
председатель  и  советники  уголовной  палаты,   испуганные   вмешательством
флигель-адъютанта, качали головой. Сам флигель-адъютант первый, сменив  гнев
на милость, говорил, что он "никакого зла сделать старосте не хочет, что  он
хотел его проучить, что пусть его посудят,  да  и  отпустят".  Когда  я  это
рассказывал полицмейстеру, тот мне заметил:  "То-то  и  есть,  что  все  эти
господа не знают дела; прислал бы его просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул
бы спину, - не суйся, мол, в воду, не спросись броду, - да и отпустил бы его
восвояси, - все бы и были довольны; а теперь поди, расчихивайся с палатой".
   Два суждения эти так ловко и ярко выражают русское имперское понятие  о
праве, что я не мог их позабыть.
   Между этими геркулесовыми столбами отечественной юриспруденции староста
попал в средний, в самый глубокий омут, то есть в  уголовную  палату.  Через
несколько месяцев заготовили решение, в силу  которого  старосту,  наказавши
плетьми, отправляли в Сибирь, на поселение.  Явился  ко  мне  его  сын,  вся
семья, умоляя спасти отца и главу семейства. Жаль мне было смертельно самому
крестьянина, совершенно невинно гибнувшего. Поехал я снова к председателю  и
советникам, снова стал им доказывать, что они себе причиняют вред, наказывая
так строго старосту; что они сами очень хорошо знают, что ни одного дела без
взяток не кончишь, что, наконец, им самим нечего будет есть, если  они,  как
истинные христиане, не будут находить, что всяк дар совершен и всякое даяние
благо. Прося, кланяясь и (275) посылая сына старосты еще ниже  кланяться,  я
достиг в половину моей цели.  Старосту  присудили  к  наказанию  несколькими
ударами плетью в стенах острога, с  оставлением  на  месте  жительства  и  с
воспрещением ходатайствовать по делам за других крестьян.
   Я веселее вздохнул, увидя, что губернатор  и  прокурор  согласились,  и
отправился в полицию просить  об  облегчении  силы  наказания;  полицейские,
отчасти польщенные тем, что я сам пришел их просить, отчасти жалея мученика,
пострадавшего за такое близкое каждому дело, сверх того зная, что  он  мужик
зажиточный, обещали мне сделать одну проформу.
   Через несколько дней явился как-то утром  староста,  похудевший  и  еще
более седой, нежели был. Я заметил, что  при  всей  радости  он  был  что-то
грустен и под влиянием какой-то тяжелой мысли.
   - О чем ты кручинишься? - спросил я его.
   - Да что, уж разом бы все порешили.
   - Ничего не понимаю.
   - Да, то есть когда же наказывать-то будут?
   - А тебя не наказывали?
   - Нет.
   - Как же тебя выпустили? Ты ведь идешь домой?
   - Домой-то домой - да вот о  наказании-то  думается,  секлетарь  именно
читал.
   Я ничего в самом деле не понимал и, наконец, спросил его: дали  ли  ему
какой-нибудь вид? Он подал мне его. В нем было  написано  все  решение  и  в
конце сказано, что, учинив, по указу уголовной палаты, наказание  плетьми  в
стенах  тюремного  замка,  "выдать  ему  оное  свидетельство  и   из   замка
освободить".
   Я расхохотался.
   - Да ведь уже ты наказан!
   - Нет, батюшка, нет.
   - Ну, если  недоволен,  ступай  назад,  проси,  чтоб  наказали,  может,
полиция взойдет в твое положение.
   Видя, что я смеюсь, улыбнулся и старик,  сумнительно  качая  головой  и
приговаривая:
   - Поди ты, вон эки чудеса!
   "Экой беспорядок", - скажут многие;  но  пусть  же  они  вспомнят,  что
только этот беспорядок и делает возможною жизнь в России. (276)

ГЛАВА XVI
   Александр Лаврентьевич Витберг.

   Середь этих уродливых и сальных, мелких и отвратительных  лиц  и  сцен,
дел  и  заголовков,  в  этой  канцелярской  раме  и   приказной   обстановке
вспоминаются  мне  печальные,  благородные  черты  художника,   задавленного
правительством с холодной и бесчувственной жестокостью.
   Свинцовая рука  царя  не  только  задушила  гениальное  произведение  в
колыбели, не только уничтожила самое творчество  художника,  запутав  его  в
судебные проделки и следственные полицейские уловки,  но  она  попыталась  с
последним  куском  хлеба  вырвать  у  "его  честное  имя,  выдать  его.   за
взяточника, казнокрада.
   Разорив, опозорив А. Л. Витберга, Николай его сослал в  Вятку.  Там  мы
встретились с ним.
   Два года с половиной я прожил с великим художником  и  видел,  как  под
бременем гонений и несчастий разлагался этот сильный человек, павший жертвою
приказно-казарменного самовластия, тупо меряющего все  на  свете  рекрутской
меркой и канцелярской линейкой.
   Нельзя оказать, чтоб он легко сдался, он отчаянно боролся целых  десять
лет, он приехал в ссылку еще  в  надежде  одолеть  врагов,  оправдаться,  он
приехал, словом, еще готовый на борьбу, с планами и предположениями. Но  тут
он разглядел, что все кончено.
   Может быть, он сладил бы и с этим  открытием,  но  возле  стояла  жена,
дети, а впереди представлялись годы ссылки, нужды, лишений, и Витберг седел,
седел, старел, старел не по дням, а по часам. Когда я его  оставил  в  Вятке
через два года, он был десятью годами старше.
   Вот повесть этого длинного мученичества.
   Император Александр не верил своей  победе  над  Наполеоном,  ему  было
тяжело от славы, и он откровенно относил  ее  к  богу.  Всегда  наклонный  к
мистицизму и сумрачному расположению духа, в котором многие видели угрызения
совести, он особенно предался ему после ряда побед над Наполеоном.
   Когда "последний неприятельский солдат переступил  границу",  Александр
издал манифест, в котором (277) давал обет  воздвигнуть  в  Москве  огромный
храм во имя Спасителя.
   Требовались отовсюду проекты, назначался большой конкурс.
   Витберг был тогда молодым  художником,  окончившим  курс  и  получившим
золотую медаль за живопись. Швед по происхождению, он  родился  в  России  и
сначала   воспитывался   в   горном   кадетском    корпусе.    Восторженный,
эксцентрический и  преданный  мистицизму  артист;  артист  читает  манифест,
читает вызовы - и бросает все свои занятия. Дни и ночи бродит он  по  улицам
Петербурга, мучимый неотступной мыслию, она сильнее  его,  он  запирается  в
своей комнате, берет карандаш и работает.
   Ни одному человеку не доверил артист своего замысла.  После  нескольких
месяцев труда он едет в Москву изучать город, окрестности и снова  работает,
месяцы целые скрываясь от глаз и скрывая свой проект.
   Пришло время конкурса. Проектов было много, были проекты из Италии и из
Германии, наши академики представили свои.  И  неизвестный  молодой  человек
представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде  чем  император
занялся планами. Это были сорок дней  в  пустыне,  дни  искуса,  сомнений  и
мучительного ожидания.
   Колоссальный, исполненный религиозной поэзии  проект  Витберга  поразил
Александра. Он остановился перед  ним  и  об  нем  первом  спросил,  кем  он
представлен. Распечатали пакет и нашли неизвестное имя ученика академии.
   Александр захотел видеть  Витберга.  Долго  говорил  он  с  художником.
Смелый и одушевленный язык его, действительное вдохновление, которым он  был
проникнут, и мистический колорит  его  убеждений  поразили  императора.  "Вы
камнями говорите", - заметил он, снова рассматривая проект.
   В тот же день проект был утвержден и Витберг назначен строителем  храма
и директором комиссии о постройке. Александр не знал, что вместе с  лавровым
венком он надевает и терновый на голову артиста.
   Нет ни  одного  искусства,  которое  было  бы  роднее  мистицизму,  как
зодчество; отвлеченное, геометриче(278)ское, немо-музыкальное, бесстрастное,
оно живет символикой, образом,  намеком.  Простые  линии,  их  гармоническое
сочетание, ритм, числовые отношения представляют нечто таинственное и с  тем
вместе неполное. Здание, храм не заключают  сами  в  себе  своей  цели,  как
статуя или картина,  поэма  или  симфония;  здание  ищет  обитателя,  это  -
очерченное, расчищенное место, это - обстановка,  броня  черепахи,  раковина
моллюска, - именно в том-то и  дело,  чтоб  содержащее  так  соответствовало
духу, цели, жильцу, как панцырь черепахе. В стенах храма,  в  его  оводах  и
колоннах, в его портале и фасаде, в его  фундаменте  и  куполе  должно  быть
отпечатлено божество, обитающее в нем, так, как извивы мозга отпечатлеваются
на костяном черепе.
   Египетские храмы были их  священные  книги.  Обелиски  -  проповеди  на
большой дороге.
   Соломонов храм - построенная библия, так,  как  храм  святого  Петра  -
построенный выход из католицизма, начало светского мира, начало расстрижения
рода человеческого.
   Самое построение храмов было  всегда  так  полно  мистических  обрядов,
иносказаний, таинственных посвящений, что  средневековые  строители  считали
себя чем-то  особенным,  каким-то  духовенством,  преемниками  .  строителей
Соломонова  храма  и  составляли  между  собой  тайные  артели   каменщиков,
перешедшие впоследствии в масонство.
   Собственно   мистический   характер   зодчество   теряет    с    веками
Восстановления.  Христианская  вера   борется   с   философским   сомнением,
готическая стрелка - с греческим фронтоном, духовная святыня  -  с  светской
красотой. Поэтому-то храм св. Петра и имеет такое высокое  значение,  в  его
колоссальных  размерах  христианство  рвется  в  жизнь,  церковь  становится
языческая, и Бонарроти рисует на стене  Сикстинской  капеллы  Иисуса  Христа
широкоплечим атлетом, Геркулесом в цвете лет и силы.
   После храма св. Петра зодчество церквей совсем пало и свелось, наконец,
на простое повторение в разных размерах то древних греческих периптеров,  то
церкви св. Петра.
   Один Парфенон назвали церковью св. Магдалены в Париже. Другой -  биржей
в Нью-Йорке. (279)
   Без веры и без особых  обстоятельств  трудно  было  создать  что-нибудь
живое; все новые  церкви  дышали  натяжкой,  лицемерием,  анахронизмом,  как
пятиглавые судки с луковками  вместо  пробок,  на  индо-византийский  манер,
которые строит Николай с Тоном, или как угловатые  готические,  оскорбляющие
артистический глаз церкви, которыми англичане украшают свои города.
   Но именно обстоятельства, при которых Витберг сочинил свой проект,  его
личность и настроение императора Александра выходили из ряда вон.
   Война 1812 года сильно потрясла умы в России, долго после  освобождения
Москвы не могли устояться волнующиеся мысли и нервное  раздражение.  События
вне России, взятие Парижа, история  ста  дней,  ожидания,  слухи,  Ватерлоо,
Наполеон, плывущий за океан, траур по убитым родственникам, страх за  живых,
возвращающиеся войска, ратники, идущие домой, - все это  сильно  действовало
на  самые  грубые  натуры.  Представьте  же  себе  артиста-юношу,   мистика,
художника, одаренного творческой силой,  и  притом  фанатика,  под  влиянием
совершающегося, под влиянием царского вызова и своего собственного гения.
   Близ  Москвы,  между   Можайской   и   Калужской   дорогой,   небольшая
возвышенность царит над всем городом. Это те Воробьевы  горы,  о  которых  я
упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы,  с
их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял  плачущий  Иоанн
Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как  горела  его  столица;
здесь явился перед ним  иерей  Сильвестр  и  строгим  словом  пересоздал  на
двадцать лет гениального изверга.
   Эту гору обогнул Наполеон с своей армией, тут переломилась его сила, от
подошвы Воробьевых гор началось отступление.
   Можно ли было найти лучше место  для  храма  в  память  1812  года  как
дальнейшую точку, до которой достигнул неприятель?
   Но это еще мало, надобно было самую  гору  превратить  в  нижнюю  часть
храма, поле до реки обнять колоннадой и на этой  базе,  построенной  с  трех
сторон самой  природой,  поставить  второй  и  третий  храм,  представлявшие
удивительное единство. (280)
   Храм  Витберга,  как  главный  Догмат   христианства,   тройственен   и
неразделен.
   Нижний храм, иссеченный в  горе,  имел  форму  параллелограмма,  гроба,
тела; его  наружность  представляла  тяжелый  портал,  поддерживаемый  почти
египетскими колоннами; он пропадал в горе, в дикой, необработанной  природе.
Храм этот был освещен лампами в  этрурийских  высоких  канделабрах,  дневной
свет скудно падал в него из второго храма, проходя сквозь  прозрачный  образ
рождества. В этой крипте должны были покоиться  все  герои,  павшие  в  1812
году, вечная панихида должна была служиться о убиенных  на  поле  битвы,  по
стенам должны были быть иссечены имена всех их, от полководцев до рядовых.
   На  этом  гробе,  на  этом  кладбище  разбрасывался  во   все   стороны
равноконечный греческий крест  второго  храма  -  храма  распростертых  рук,
жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему, была украшена статуям  и
ветхозаветных лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма,  указывая
путь, по  которому  им  идти  не  пришлось.  Внутри  этого  храма  были  вся
евангельская история и история апостольских деяний.
   Над ним, венчая его, оканчивая и  заключая,  был  третий  храм  в  виде
ротонды. Этот храм, ярко освещенный, был храм  духа,  невозмущаемого  покоя,
вечности, выражавшейся кольцеобразным его планом. Тут не было ни образов, ни
изваяний,  только  снаружи  он  был  окружен  венком  архангелов  и   накрыт
колоссальным куполом.
   Я теперь передаю на память главную мысль  Витберга,  она  у  него  была
разработана  до  мелких  подробностей  и  везде  совершенно  последовательно
христианской теодицее и архитектурному изяществу.
   Удивительный человек, он всю жизнь работал над своим  проектом.  Десять
лет подсудимости он занимался  только  им;  гонимый  бедностью  и  нуждой  в
ссылке, он всякий день посвящал несколько часов своему храму. Он жил в  нем,
он не верил, что его не будут строить: воспоминания, утешения, слава  -  все
было в этом портфеле артиста.
   Быть может, когда-нибудь  другой  художник,  после  смерти  страдальца,
стряхнет пыль с этих листов  и  с  благочестием  издаст  этот  архитектурный
мартиролог, (281) за  которым  прошла  и  изныла  сильная  жизнь,  мгновенно
освещенная ярким светом и  затертая,  раздавленная  потом,  попавшись  между
царем-фельдфебелем, крепостными сенаторами и министрами-писцами.
   Проект был гениален, страшен, безумен - оттого-то Александр его выбрал,
оттого-то его и следовало исполнить. Говорят,  что  гора  не  могла  вынести
этого храма. Я не верю этому. Особенно если мы вспомним все  новые  средства
инженеров в Америке и Англии, эти туннели в восемь минут езды, цепные  мосты
и проч.
   Милорадович советовал Витбергу толстые колонны  нижнего  храма  сделать
монолитные из гранита. На это кто-то заметил графу, что провоз из  Финляндии
будет очень дорого стоить.
   - Именно поэтому-то и надобно их выписать,  -  отвечал  он.  -  Если  б
гранитная каменоломня была на Москве-реке, что за чудо было бы их поставить.
. Милорадович был воин-поэт и потому понимал вообще поэзию. Грандиозные вещи
делаются грандиозными средствами.
   Одна природа делает великое даром.
   Главное обвинение, падающее на Витберга со стороны  даже  тех,  которые
никогда не сомневались в его чистоте: зачем он принял место директора, - он,
неопытный артист, молодой  человек,  ничего  не  смысливший  в  канцелярских
делах? Ему сле