анице которого Беттина-дитя,  а
на последней  Рахель-еврейка.  Мы  свежее  дышим,  встречая  в  его  письмах
страстные порывы юдаизма, тут Гейне в самом деле увлекающийся человек  -  но
он тотчас стынет, холодеет к юдаизму и сердится на него за свою собственную,
далеко не бескорыстную измену.
   Революция 1830 и потом переезд Гейне в Париж сильно двинули  его.  "Der
Pan ist gestorben!"24 - говорит он с восторгом и торопится туда - туда, куда
и я некогда (412) торопился так болезненно страстно  -  в  Париж;  он  хочет
видеть "великий народ" и "седого Лафайета, разъезжающего на  серой  лошади".
Но литература вскоре берет верх,  наружно  и  внутренне  письма  наполняются
литературными сплетнями, личностями впересыпочку с жалобами  на  судьбу,  на
здоровье, на нервы, на худое расположение духа, сквозь которого просвечивает
безмерное, оскорбительное самолюбие. И тут же Гейне  берет  фальшивую  ноту.
Холодно вздутый риторический бонапартизм его становится так же противен, как
брезгливый ужас гамбургского хорошо вымытого жида перед народными  трибунами
не в книгах, а на самом деле. Он не мог переварить, что  рабочьи  сходки  не
представлялись  в  чопорной  обстановке  кабинета   и   салона   Варнгагена,
"фарфорового" Варнгагена фон Энзе, как он его сам назвал.
   Чистотой рук и отсутствием табачного запаха, впрочем, и  ограничивается
чувство его собственного достоинства. За это винить его трудно. Чувство  это
не немецкое, не еврейское и, по несчастию, тоже не русское.
   Гейне кокетничает с прусским правительством,  заискивает  в  нем  через
посла, через Варнгагена и ругает его25. Кокетничает с  баварским  королем  и
осыпает его сарказмами, больше чем кокетничает с "высокой" германской диетой
и выкупает свое дрянное поведение перед ней едкими насмешками.
   Все это не объясняет ли, отчего учено-революционная вспышка в  Германии
так быстро лопнула в 1848 году? Она тоже принадлежала литературе и  исчезла,
как ракета, пущенная в Крольгардене; она имела  своих  вождей-профессоров  и
своих генералов от филологии, она имела свой народ в  ботфортах  и  беретах,
народ-студентов, изменивших революционному делу, как только оно  перешло  из
метафизической отваги и литературной удали на площадь. (413)
   Кроме несколько забежавших или завлеченных работников, народ не шел  за
этими бледными фюрерами, они ему так и остались посторонними.
   - Как вы можете выносить все обиды Бисмарка? -  спросил  я  за  год  до
войны у одного левого депутата из Берлина, в  самое  то  время,  когда  граф
набивал себе руку для того, чтоб повышибать зубы покрепче Грабова и Кo.
   - Мы все сделали, что могли innerhalb26 конституции.
   - Ну, так вы бы, по примеру правительства, попробовали ausserhalb27.
   - То есть что  же?  Сделать  воззвание  к  народу,  остановить  платежи
налогов?.. Это мечта... ни один человек не двинулся бы за нас, не  поддержал
бы нас... и мы дали бы новое торжество Бисмарку,  свидетельствуя  сами  нашу
слабость.
   -  Ну,  так  и  я  скажу,  как  ваш  президент  при  всяком   заушении:
"Воскликните троекратно "Es lebe der Konig!"28 и разойдитесь с миром!"

V. С ТОГО И ЭТОГО СВЕТА
   /. С того

   ..."Villa Adolphina... Адольфина?.. что бишь такое?.. Villa  Adolphina,
grands et petits appartements, jardin, vue sur la mer"...29
   Вхожу - все чисто, хорошо, деревья, цветы, английские  дети  на  дворе,
толстые, мягкие, румяные, которым от души желаю  никогда  не  встречаться  с
антропофагами30... Выходит старушка и, спросив о причине  прихода,  начинает
разговор с того, что она  не  служанка,  "а  больше  по  дружбе",  что  M-me
Adolphine поехала в больницу или в богадельню,  в  которой  она  патронесса.
(414)
   Потом ведет меня показывать "необыкновенно удобную  квартиру",  которая
первый раз еще не занята во время сезона и которую сегодня  утром  приходили
осматривать два американца и одна русская  княгиня,  в  силу  чего  служащая
"больше по дружбе" старушка  искренно  советовала  мне  не  терять  времени.
Поблагодарив ее за такое внезапное сочувствие и предпочтение, я обратился  к
ней с вопросом:
   - Sie sind eine Deutsche?
   - Zu Diensten. Und der gnadige Herr?
   - Ein Russe.
   -  Das  freut  mich  zu  sehr.  Ich  wohnte  so  lange,  so  lange   in
Petersburg31. Признаться сказать, такого города, кажется, нет, и не будет.
   - Очень приятно слышать. Вы давно оставили Петербург?
   - Да не вчера-таки,  мы  вот  уж  здесь  живем,  на  худой  конец,  лет
двадцать. Я с детства была подругой с madame Adolphine и  потом  никогда  не
хотела ее покинуть. Она мало хозяйством занимается,  все  у  нее  идет  так,
некому присмотреть. Когда meine Gonnerin32 купила  этот  маленький  парадиз,
она меня тотчас выписала из Брауншвейга...
   - А где вы жили в Петербурге? - спросил я вдруг.
   - О, мы жили в самой лучшей части города, где lauter  Herrschaften  und
Generale33 живут. Сколько раз я видела покойного государя, как он в  коляске
и в санях на одной лошади проезжал - so emst34... можно  связать,  настоящий
потентат35 был.
   - Вы жили на Невском, на Морской?
   - Да, то есть не совсем на Нефском, а тут возле, у Полицей-брюке.
   "Довольно... довольно, как не знать", - думаю я и прошу старушку,  чтоб
она сказала, что я приду к самой M-me  Adolphine  переговорить  о  квартире.
(415)
   Я никогда  не  мог  без  особого  умиления  встречаться  с  развалинами
давнишнего времени, с полуразрушенными памятниками -  храма  ли  Весты,  или
другого бога, все равно... Старушка "по дружбе" пошла меня  провожать  через
сад к воротам.
   - Вот наш сосед, тоже долго жил  в  Петербурге...  -  она  указала  мне
большой, кокетливо убранный дом, на этот раз с английской  надписью:  "Large
and small appartement (furnished or unfurnished)"36. -  Вы,  верно,  помните
Флориани? Coiffeur  de  la  cour37  был  возле  Мильонной  -  он  имел  одну
неприятную историю... был преследован, чуть не попал в Сибирь... знаете,  за
излишнее снисхождение, тогда были такие строгости.
   "Ну, - думаю, - она непременно  произведет  Флориани  в  мои  "товарищи
несчастья".
   - Да, да, теперь я смушо вспоминаю эту историю,  в  ней  были  замешаны
синодский обер-прокурор и другие богословы и гвардейцы.
   - Вот он сам.
   ...Высохший, беззубый старичишка, в маленькой соломенной шляпе, морской
или детской, с голубой лентой около тульи,  в  коротеньком  светло-гороховом
полупальто и в полосатых штанишках...  вышел  за  ворота.  Он  поднял  скупо
сухие, безжизненные  глаза  и,  пожевывая  тонкими  губами,  кивнул  головой
старушке "по дружбе".
   - Хотите, я его позову?
   - Нет, покорно благодарю... я не по этой  части  -  видите,  бороду  не
брею... Прощайте. Да скажите, пожалуйста,  ошибся  я  или  нет:  у  monsieur
Floriani красная ленточка?
   - Да, да, - он очень много жертвовал!
   - Прекрасное сердце.
   В классические времена писатели любили сводить на  том  свете  давно  и
недавно умерших затем, чтоб они покалякали о том и о сем. В наш реальный век
все на земле и  даже  часть  того  света  на  этом  свете.  Елисейские  поля
растянулись в Елисейские берега, Елисейские взморья и рассыпались там-сям по
серным и теплым водам, у подножия гор на рамках озер,  они  продаются  (416)
акрами, обработываются под виноград.. Часть умершего  в  треволненной  жизни
отправляет  здесь  первый  курс  переселения  душ  и   гимназический   класс
Чистилища.
   Всякий человек, проживший лет пятьдесят, схоронил целый мир, даже два -
с его исчезновением он свыкся и привык  к  новым  декорациям  другого  акта,
вдруг имена и лица давно умершего  времени  являются  чаще  и  чаще  на  его
дороге, вызывая ряды теней и картин, где-то хранившихся на всякий случай,  в
бесконечных катакомбах памяти, заставляя то улыбнуться, то  вздохнуть,  иной
раз чуть не расплакаться...
   Желающим, как Фауст, повидаться "с матерями"  и  даже  "с  отцами",  не
нужно никаких Мефистофелей, достаточно взять  билет  на  железной  дороге  и
ехать к югу. С Канна и Грасса начиная, бродят греющиеся тени давно  утекшего
времени; прижатые к морю, они,  покойно  сгорбившись,  ждут  Харона  и  свой
черед.
   На пороге этой Citta, не то чтобы очень dolente38,  стоит  привратником
высокая, сгорбленная и величавая фигура лорда Брума. После долгой, честной и
исполненной бесплодного труда жизни он всем существом и одной  седой  бровью
ниже другой - выражает часть дантовской надписи: Voi ch'entrate39, с  мыслью
домашними средствами поправить застарелое, историческое зло,  lasciate  ogni
speranza40. Старик Брум, лучший из  ветхих  деньми,  -  защитник  несчастной
королевы Каролины, друг  Роберта  Оуэна,  современник  Каннинга  и  Байрона,
последний, ненаписанный том Маколея, поставил свою  виллу  между  Грассом  и
Каином, и  очень  хорошо  сделал.  Кого  было  бы,  как  не  его,  поставить
примиряющей вывеской в преддверии временного Чистилища, чтоб  не  отстращать
живых?
   Затем  мы  en  plein41  в  мире  умолкших  теноров,  потрясавших   наши
восьмнадцатилетние груди лет тридцать тому назад, ножек, от которых таяло  и
замирало наше сердце вместе с сердцем целого партера, - ножек,  оканчивающих
теперь свою карьеру в стоптанных, (417) собственноручно вязанных  из  шерсти
туфлях, пошлепывающих за горничной из бесцельной ревности и по  хозяйству  -
из очень целеобразаой скупости...
   ...И все-то это с разными промежутками продолжается до самой Адриатики,
до  берегов  Комского  озера  и  даже  некоторых  немецких   водяных   пятен
(Flecken)., Здесь viila Taglioni, там Palazzo  Rubini,  тут  Campagna  Fanny
Elssner и других лиц... du preterit defini et du plus-que-parfait42.
   Возле актеров, сошедших со сцены  маленького  театра,  -  актеры  самых
больших подмосток в мире, давно исключенные из афиш и забытые - они  в  тиши
доживают век Цинциннатами и  философами  против  воли,  Рядом  с  артистами,
некогда отлично представлявшими царей, встречаются цари, скверно разыгравшие
свою роль. Цари эти захватили с собой, как индейские покойники,  берущие  на
тот свет своих жен,  двух-трех  преданных  министров,  которые  так  усердно
помогли им пасть и сами свалились  с  ними.  В  их  числе  есть  венценосцы,
освистанные при дебюте и все еще ожидающие,  что  публика  придет  к  больше
справедливой оценке и опять позовет их. Есть  и  такие,  которым  impresario
исторического театра не позволил и дебютировать -  мертворожденные,  имеющие
вчера, но не имеющие сегодня - их биография оканчивается до их появления  на
свет; астеки давно ниспровергнутого закона престолонаследия - - они остаются
шевелящимися памятниками угасших династий.
   Далее идут генералы, знаменитые победами, одержанными над ними,  тонкие
дипломаты, погубившие свои страны,  игроки,  погубившие  свое  состояние,  и
сморщенные седые старухи, погубившие во время оно сердца этих  дипломатов  и
этих игроков. Государственные фоссили43, все еще понюхивающие табак так, как
его нюхали у Поццо-ди-Борго, лорда Абердина и князя Эстергази, вспоминают  с
"ископаемыми" красавицами  времен  M-me  Recamier  -  залу  Ливенши,  юность
Ла-блаша, дебюты Малибран и дивятся, что Патти смеет после этого петь... И в
то же время люди зеленого  сукна,  прихрамывая  и  кряхтя,  полурасшибленные
пара(418)личом, полузатопленные водяной,  толкуют  с  другими  старушками  о
других  салонах  и  других  знаменитостях,  о  смелых  ставках,  о   графине
Киселевой, о гомбургской и баденской рулетке,, об игре покойного Сухозанета,
о тех патриархальных временах, когда владетельные принцы немецких вод были в
доле с содержателями игр и опасный,  средневековый  грабеж  путешественников
перекладывали на мирное поприще банка и rouge ou noir44...
   ...И  все  это  еще  дышит,  еще  движется,  кто  не  на  ногах   -   в
перамбулаторе, в коляске, укрытой мехом, кто опираясь вместо клюки на слугу,
а иногда опираясь на клюку за неимением слуги. "Списки  иностранцев"  похожи
на старинные адрес-календари, на клочья изорванных газет "времен наваринских
и покорения Алжира".
   Возле гаснущих звезд трех первых классов сохраняются  другие  кометы  и
светила, занимавшие собою,  лет  тридцать  тому  назад,  праздное  и  жадное
любопытство, по особому кровавому сладострастью, с которым  люди  следят  за
процессами, ведущими от трупов к гильотине и от кутей золота на  каторгу.  В
их  числе  разные  освобожденные  от  суда  за   "неимением   доказательств"
отравители, фальшивые монетчики, люди, кончившие курс нравственного  лечения
где-нибудь в центральной тюрьме или колониях, "контюмасы"45 и проч.
   Всего меньше встречаются в этих теплых чистилищах тени людей, всплывших
середь  революционных  бурь  и  неудавшихся  народных  движений.  Мрачные  и
озлобленные горцы  якобинских  вершин  предпочитают  суровую  бизу,  угрюмые
лакедемоняне - они скрываются за лондоясаими туманами...

   II. С этого
   1. Живые цветы. - Последняя могиканка.

   - Поедемте на bal de l¶Opera - теперь самая пора - половина второго,  -
сказал я, вставая из-за стола в  небольшом  кабинете  Cafe  Anglais,  одному
(419)  русскому  художнику,  всегда   кашлявшему   и   никогда   вполне   не
протрезвлявшемуся. Мне хотелось на воздух" на шум, и к тому же я  побаивался
длинного tete a tete с моим невским Клод Лорреном.
   - Поедемте, - сказал он и налил себе еще рюмку коньяку.
   Это было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между  двух
болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и
веселья.
   ...Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно  красивой
кадрилью напудренных дебардеров  с  намазанными  мелом  Пьерро.  Все  четыре
девушки, очень  молодые,  лет  восемнадцати  -  девятнадцати,  были  милы  и
грациозны, плясали и тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля  в
канкан. Не успели мы довольно налюбоваться, как  вдруг  кадриль  расстроился
"по обстоятельствам, не зависевшим от танцевавших",  как  выражались  у  нас
журналисты в счастливые времена цензуры. Одна из танцовщиц,  и,  увы,  самая
красивая, так ловко или так неловко опустила плечо, что рубашка  спустилась,
открывая половину груди и часть спины -  немного  больше  того,  как  делают
англичанки, особенно пожилые, которым нечем взять, кроме  плечей,  на  самых
чопорных раутах и в самых видных  ложах  Ковенгардена  (вследствие  чего  во
втором ярусе решительно нет возможности с достодолжным  целомудрием  слушать
"Casta diva" или "Sub sal ice"46).
   Едва я успел сказать простуженному художнику:
   "Давайте-ка сюда Бонарроти,  Тициана,  берите  вашу  кисть,  а  то  она
поправится" - как огромная черная рука не Бонарроти и не Тициана, a  gardien
de Paris47 схватила ее за ворот, рванула вон из кадриля и потащила за собой.
Девушка упиралась, не шла, как делают  дети,  когда  их  собираются  мыть  в
холодной воде, но человеческая справедливость и порядок взяли  верх  и  были
удовлетворены. Другие танцовщицы и их Пьерро  переглянулись,  нашли  свежего
дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпряды(420)вать  друг
от друга, для того чтоб еще яростнее наступать, не  обратив  почти  никакого
внимания на похищение Прозерпины.
   - Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, - сказал я  моему
товарищу. - Я заметил дверь, в которую он ее повел.
   Мы спустились по боковой лестнице вниз. Кто видел  и  помнит  бронзовую
собаку, внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко
представит себе сцену, которую мы нашли. Несчастная девушка в  своем  легком
костюме сидела на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами;
перед ней - сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым  видом,
с запятой из волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме.  Он  с
достоинством стоял, сложив руки, и пристально  смотрел,  чем  кончится  этот
плач, приговаривая:
   - Allons, aliens!48
   Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:
   -  ...Et...et  on  dit...  on  dit  que...  que...   nous   sommes   en
Republique... eG. on ne peut danser comme l'on veut!..49
   Все это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на
выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской  формы
правления.
   - Mon brave50, - сказал я с  рассчитанной  учтивостью  и  вкрадчивостью
полицейскому, - что вы сделаете с mademoiselle?
   - Посажу au violon51 до завтрашнего дня, - отвечал он сурово.
   Стенания увеличиваются.
   - Научится, как рубашку скидывать,  -  прибавил  блюститель  порядка  и
общественной нравственности.
   - Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили,
   - Нельзя. La consigne52. (421)
   - Дело праздничное...
   - Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?53
   - Первый раз отроду вижу, parole d'honneur!54 Имени не  знаю,  спросите
ее сами. Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго  поступают  с
слабой девушкой, avec un etre freie55. У нас думают, что здесь полиция такая
добрая... И зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют, господин
бригадир, тут иной раз поневоле или  нога  поднимется  слишком  высоко,  или
ворот опустится слишком низко.
   - Это-то, пожалуй,  и  так,  -  заметил  пораженный  моим  красноречием
муниципал, а главное, задетый моим замечанием, что  иностранцы  имеют  такое
лестное мнение о парижской полиции.
   - К тому  же,  -  сказал  я,  -  посмотрите,  что  вы  делаете.  Вы  ее
простудите, - как же из душной залы  полуголое  дитя  посадить  на  сквозной
ветер.
   - Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне  честное  слово,
что она в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.
   - Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира -  я  вас
благодарю от всей души.
   Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.
   - Извините, что, не имея  удовольствия  быть  с  вами  знакомым  лично,
вступился за вас.
   Она протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще  больше
мокрыми и горячими глазами.
   - Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы  мне  не
дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В  сущности,  жертва  не
велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.
   - Я готова, я пойду за мантильей.
   - Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.
   - Где ваша мантилья и шляпка?
   - В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду. (422)
   Артист бросился было, но остановился с вопросом:
   "Да как же мне отдадут?"
   - Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и
бал} - прибавила она с тем  видом,  с  которым  на  кладбище  говорят:  "Спи
спокойно".
   - Хотите, чтоб я привел фиакр?
   - Я не одна.
   - С кем же?
   - С одним другом.
   Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой,  мантильей  и
каким-то молодым лавочником или commis-voyageur56.
   - Очень обязан, - сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей:  -  Всегда
наделаешь историй! - Он  почти  так  же  грубо  схватил  ее  под  руку,  как
полицейский за ворот и исчез в больших сенях Оперы...  Бедная...  достанется
ей... И что за вкус... она... и он!"
   Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.
   Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский  агитатор  Таузенау,
генерал Г, Мюллер-С и еще один господин, ехать другой  раз  на
бал. Ни Г, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то
маска продирается, продирается и - прямо ко мне, чуть не бросается на шею  и
говорит:
   - Я вас не успела тогда поблагодарить...
   - Ah, mademoiselle Leontine... очень, очень рад, что  вас  встретил;  я
так и вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы  были
ужасно милы; это не значит, что вы теперь не малы.
   Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.
   - Неужели вы не простудились тогда?
   - Нимало.
   - В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы был