эти  люди  не  нужны,  все,  что  для  них  можно
сделать-это отпустить им их прегрешения. Вы их хотите покрыть вашим  именем,
вы хотите разделить с ними ваше влияние, ваше прошедшее; они разделят с вами
свою непопулярность, свое прошедшее.
   Что нового в прокламациях, что в "Proscrit"? Где следы  грозных  уроков
после 24 февраля? Это продолжение прежнего либерализма, а  не  начало  новой
свободы, - это эпилог, а не пролог. Почему нет в  Лондоне  той  организации,
которую  вы  желаете?  Потому   что   нельзя   устроиваться   на   основании
неопределенных стремлений, а только на глубокой и общей мысли, - но  где  же
она?
   Первая публикация, делаемая при таких  условиях,  как  присланная  вами
прокламация, должна была быть исполнена искренности;  ну,  а  кто  же  может
прочесть без улыбки имя Арнольда Руге под  прокламацией,  говорящей  во  имя
божественного провидения? Руге проповедовал с 1838 года философский  атеизм,
для него  (если  голова  его  устроена  логически)  идея  провидения  должна
представлять в зародыше все  реакции.  Это  уступка,  дипломация,  политика,
оружие наших врагов.  К  тому  же  все  это  не  нужно.  Богословская  часть
прокламации - чистая роскошь, она ничего не прибавляет ни к разумению, ни  к
популярности. Народ имеет положительную  религию  и  церковь.  Деизм-религия
рационалистов, представительная система, приложенная к (384) вере,  религия,
окруженная атеистическими учреждениями.
   Я,  с   своей   стороны,   проповедую   полный   разрыв   с   неполными
революционерами, от них на двести шагов  веет  реакцией.  Нагрузив  себе  на
плечи тысячи ошибок, они их до сих пор оправдывают;  лучшее  доказательство,
что они их повторят.
   В "Nouveau Mond" тот же vacuum  horrendum187,  печальное  пережевывание
пищи, вместе зеленой и сухой, которая все-таки не переваривается.
   Пожалуйста, не думайте, что я это говорю для того,  чтоб  отклонять  от
дела. Нет, я не сижу сложа руки. У меня еще слишком много крови  в  жилах  и
энергии в характере, чтоб удовлетвориться ролью  страдательного  зрителя.  С
тринадцати лет я служил одной идее и был  под  одним  знаменем-войны  против
всякой  втесняемой  власти,  против  всякой  неволи   во   имя   безусловной
независимости лица. Мне хотелось бы продолжать мою  маленькую,  партизанскую
войну - настоящим казаком... auf eigene Faust188,  как  говорят  немцы,  при
большой революционной армии - не вступая в правильные  кадры  ее,  пока  они
совсем не преобразуются.
   В ожидании этого - я пишу. Может, это ожидание продолжится долго, не от
меня зависит изменение капризного людского развития; но говорить,  обращать,
убеждать зависит от меня - и я это делаю от всей души и от всего помышления.
   Простите мне, любезный Маццини, и откровенность и длину моего письма  и
не переставайте ни любить меня  немного,  ни  считать  человеком,  преданным
вашему делу, - но тоже преданным и своим убеждениям".

   На это  письмо  Маццини  отвечал  несколькими  дружескими  строками,  в
которых, не касаясь сущности, говорил о необходимости соединения всех сил  в
одно единое действие, грустил о разномыслии их и проч.
   В ту же осень, в которую меня вспомнил Маццини и  европейский  комитет,
вспомнил меня, наконец,  и  противоевропейский  комитет  Николая  Павловича.
(385)
   Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом, сказала мне,
что русский консул внизу и спрашивает, могу ли я его принять. Я До того  уже
считал поконченными мои отношения с русским правительством, что сам удивился
такой чести и не мог догадаться, что ему от меня надобно.
   Вошла  какая-то  официальная,  германски-канцелярская  фигура   второго
порядка.
   - Я имею вам сделать сообщение.
   - Несмотря на то, - отвечал я, - что я не знаю вовсе,  какого  рода,  я
почти уверен, что оно будет неприятное. Прошу садиться.
   Консул покраснел, несколько смешался, потом  сел  на  диван,  вынул  из
кармана  бумагу,  развернул  и,  прочитавши:  "Генерал-адъютант  граф  Орлов
сообщил графу Нессельроде, что его им..." - снова встал.
   Тут, по счастью, я вспомнил, что в Париже, в нашем посольстве, объявляя
Сазонову приказ государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и  Сазонов,
ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства
долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину  на  ногах  и  несколько
согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере  того  как  консул
вставал, я глубже и покойнее усаживался в креслах, и,  желая,  чтоб  он  это
заметил, сказал ему, кивая головой:
   - Сделайте одолжение, я слушаю.
   - "...ператорское величество, - продолжал он, снова садясь, -  изволили
приказать, чтобы такой-то немедленно возвратился, о чем  ему  объявить,  не.
принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не
давая ему ни в каком случае отсрочки". Он замолчал.
   Я продолжал не говорить ни слова.
   - Что же мне отвечать? - спросил он, складывая бумагу.
   - Что я не поеду.
   - Как не поедете?
   - Так-таки, просто не поеду.
   - Вы обдумали ли, что такой шаг...
   - Обдумал.
   - Да как же это... Позвольте, что же я напишу? по какой причине?. (386)
   - Вам не ведено принимать никаких причин.
   - Как же я  скажу,  ведь  это  -  ослушание  воли-  его  императорского
величества?
   - Так и скажите.
   - Это невозможно, я никогда не осмелюсь написать это, - и он еще больше
покраснел. - Право, лучше было бы вам изменить ваше решение,  пока  все  это
еще келейно. (Консул, верно, думал, что III отделение - монастырь.)
   Как я  ни  человеколюбив,  но  для  облегчения  переписки  генерального
консула в Ницце не хотел ехать в Петропавловские кельи отца  Леонтия  или  в
Нерчинск, не имея даже в виду Евпатории в легких Николая Павловича.
   - Неужели, - сказал я ему, - когда вы шли  сюда,  вы  могли  хоть  одну
секунду предполагать, что я поеду? Забудьте,  что  вы  консул,  и  рассудите
сами. Именье мое секвестровано, капитал моей матери был задержан, и все  это
не спрашивая меня, хочу ли я возвратиться. Могу ли же я после  этого  ехать,
не сойдя с ума?
   Он мялся, постоянно краснел и,  наконец,  попал  на  ловкую,  умную  и,
главное, новую мысль.
   -  Я  не  могу,-сказал  он,-вступать...   я   понимаю   затруднительное
положение, с другой стороны - милосердие! - Я посмотрел на  него,  он  опять
покраснел. - Сверх того, зачем же вам отрезывать себе все пути? Вы  напишите
мне, что вы очень больны, я отошлю к графу.
   - Это уж слишком старо, да и на что же без нужды говорить неправду.
   - Ну, так уж потрудитесь написать мне письменный ответ.
   - Пожалуй. Вы мне не оставите ли копии с бумаги, которую читали?
   - У нас этого не делается.
   - Жаль. Я собираю коллекцию.
   Как ни был прост мой письменный ответ, консул все же  перепугался:  ему
казалось, что его переведут за него, не знаю, куда-нибудь  в  Бейрут  или  в
Триполи; он решительно объявил мне, что ни принять, ни сообщить его  никогда
не осмелится. Как я его ни убеждал, что  на  него  не  может  пасть  никакой
ответственности, он не соглашался и  просил  меня  написать  другое  письмо.
(387)
   - Это невозможно, - возразил я ему, - я не шучу этим шагом  и  вздорных
причин писать не стану: вот вам письмо и делайте с ним, что хотите.
   - Позвольте, - говорил самый кроткий консул из всех, бывших после  Юния
Брута и Кальпурния Бестии, - вы письмо это напишите не ко  мне,  а  к  графу
Орлову, я же только сообщу его канцлеру.
   - Дело не  трудное,  стоит  поставить  "М.  Ie  comte"  вместо  "М.  Ie
consul"189; на это я согласен.
   Переписывая мое письмо, мне пришло в голову, для чего  же  это  я  пишу
Орлову по-французски. По-русски кантонист какой-нибудь в его канцелярии  или
в канцелярии III отделения может его прочесть, его могут послать в сена г, и
молодой  обер-секретарь  покажет  его  писцам;  зачем  же  их  лишать  этого
удовольствия? А потому я перевел письмо. Вот оно:

   "М. г. Граф Алексей Федорович!
   Императорский консул  в  Ницце  сообщил  мне  высочайшую  волю  о  моем
возвращении в Россию. При всем желании, я нахожусь в невозможности исполнить
ее, не приведя в ясность моего положения.
   Прежде всякого вызова, более года тому назад, положено было  запрещение
на мое именье,  отобраны  деловые  бумаги,  находившиеся  в  частных  руках,
наконец, захвачены деньги, 10000 фр., высланные мне из Москвы. Такие строгие
и чрезвычайные меры против  меня  показывают,  что  я  не  только  в  чем-то
обвиняем, но что, прежде всякого вопроса, всякого суда, признан  виновным  и
наказан - лишением части моих средств.
   Я не могу надеяться, чтоб одно возвращение мое  могло  меня  спасти  от
печальных последствий политического процесса. Мне легко объяснить каждое  из
моих действий, но в процессах этого рода судят мнения, теории;
   на них основывают приговоры. Могу ли я, должен ли я подвергать  себя  и
все мое семейство такому процессу...
   В. с., оцените простоту и откровенность моего ответа  и  повергнете  на
высочайшее рассмотрение причины, заставляющие меня остаться в  чужих  краях,
несмотря на мое искреннее и глубокое желание возвратиться на родину.
   Ницца, 23 сентября 1850".
   (388)
   Я действительно не знаю, возможно ли было скромнее и проще отвечать; но
у нас так велика привычка к рабскому молчанию, что и  это  письмо  консул  в
Ницце-счел чудовищно дерзким, да, вероятно, и сам Орлов также.
   Молчать, не смеяться, да и не плакать, а отвечать по данной форме,  без
похвалы и осуждения, без веселья, да и без печали - это идеал,  до  которого
деспотизм хочет довести подданных и довел солдат, - но какими средствами?  А
вот я вам расскажу.
   Николай раз на смотру, увидав молодца  флангового  солдата  с  крестом,
спросил его: "Где получил крест?" По несчастью, солдат этот был из  каких-то
исшалившихся семинаристов и,  желая  воспользоваться  таким  случаем,  ^чтоб
блеснуть   красноречием,   отвечал:   "Под   победоносными   орлами   вашего
величества". Николай сурово взглянул на него, на генерала, надулся  и  про-.
шел. А генерал, шедший за ним,  когда  поровнялся  с  солдатом,  бледный  от
бешенства, поднял кулак к его лицу и сказал: "В гроб заколочу Демосфена!"
   Мудрено ли, что красноречие не цветет при таких поощрениях!
   Отделавшись от императора и консула, мне захотелось выйти из  категории
беспаспортных.
   Будущее было темно, печально... я мог умереть,  и  мысль,  что  тот  же
краснеющий консул явится распоряжаться в доме, захватит  бумаги,  заставляла
меня думать о получении где-нибудь прав гражданства. Само собою  разумеется,
что я выбрал Швейцарию, несмотря на то, что именно  около  этого  времени  в
Швейцарии сделали мне полицейскую шалость.
   С год после рождения моего второго сына, мы с ужасом заметили,  что  он
совершенно глух. Разные консультации и опыты скоро доказали,  что  возбудить
слух было невозможно. Но тут явился вопрос, следовало ли его  оставить,  как
это всегда делают, немым?  Школы,  которые  я  видел  в  Москве,  далеко  не
удовлетворяли меня. Разговор пальцами и знаками не есть  разговор,  говорить
надобно ртом и губами. По книгам я знал, что в Германии и в Швейцарии делали
опыты учить глухонемых говорить, как мы говорим, и слушать, смотря на  губы.
В Берлине я видел в первый раз ораль(389)ное190  преподавание  глухонемым  и
слышал, как они декламировали стихи.  Это  огромный  шаг  вперед  от  методы
аббата Лепе. В Цюрихе это учение  доведено  до  большого  совершенства.  Моя
мать, страстно любившая Колю, решилась поселиться с ним на несколько  лет  в
Цюрихе, чтобы посылать его в школу.
   Ребенок этот был одарен необыкновенными  способностями:  вечная  тишина
вокруг него, сосредоточивая его живой, порывистый характер, славно  помогала
его   развитию   и   вместе   с   тем   изощряла   необычайно   пластическую
наблюдательность: глазенки его горели умом и вниманием;  пяти  лет  он  умел
дразнить намеренно карикатурно всех приходивших к  нам  с  таким  комическим
тактом, что нельзя было не смеяться.
   В полгода он сделал в школе большие успехи. Его голос был voile191;  он
мало обозначал ударения, но уже говорил очень порядочно по-немецки и понимал
все, что ему говорили с расстановкой; все шло как нельзя  лучше  -  проезжая
через Цюрих, я благодарил директора и совет, делал им разные любезности, они
- мне.
   Но после моего отъезда старейшины города Цюриха узнали, что я вовсе  не
русский граф, а русский эмигрант и к тому же приятель с радикальной партией,
которую они  терпеть  не  могли,  да  еще  и  с  социалистами,  которых  они
ненавидели, и, что хуже всего этого вместе, что я  человек  нерелигиозный  и
открыто признаюсь в этом. Последнее  они  вычитали  в  ужасной  книжке  "Vom
andern Ufer", вышедшей, как на смех, у них под носом,  из  лучшей  цюрихской
типографии. Узнав это, им стало  совестно,  что  они  дают  воспитание  сыну
человека, не верящего ни по Лютеру, ни по Лойоле,  и  они  принялись  искать
средств, чтоб сбыть его с рук.  Так  как  провидение  в  этом  вопросе  было
заинтересовано, то оно им тотчас и указало  путь.  Городская  полиция  вдруг
потребовала паспорт ребенка; я отвечал из Парижа,  думая,  что  это  простая
формальность,-что Коля  действительно  мой  сын,  что  он  означен  на  моем
паспорте, но что особого вида  я  не  могу  взять  из  русского  посольства,
находясь с ним не в самых лучших сношениях.  Полиция  не  удовлетворилась  и
грозила выслать ребенка (390) из школы  и  из  города.  Я  рассказал  это  в
Париже,  кто-то  из-)  моих  знакомых  напечатал  об  этом  в  "На-сионале".
Устыдившись гласности, полиция сказала, что она не требует высылки, а только
какую-то ничтожную сумму денег  в  обеспечение  (caution),  что  ребенок  не
кто-нибудь другой, а он сам. Какое же обеспечение несколько сот франков? А с
другой стороны, если б у моей матери и  у  меня  не  было  их,  так  ребенка
выслали бы (я спрашивал их об этом через "Насиональ")? И это  могло  быть  в
XIX столетии, в свободной Швейцарии! После случившегося  мне  было  противно
оставлять ребенка в этой ослиной пещере.
   Но что же было делать? Лучший учитель  в  заведении,  молодой  человек,
отдавшийся  с  увлечением  педагогии  глухонемых,  человек  с  основательным
университетским образованием,  по  счастию,  не  делил  мнений  полицейского
синхедриона  и  был  большой  почитатель  именно  той  книги,   за   которую
рассвирепели благочестивые квартальные Цюрихского кантона. Мы предложили ему
оставить школу v перейти в дом моей матери,  с  тем  чтобы  ехать  с  ней  в
Италию. Он, разумеется,  согласился.  Институт  взбесился,  но  делать  было
нечего. Мать моя с Колей и Шпильманом отправилась в  Ниццу.  Перед  отъездом
она послала за своим залогом, ей его не выдали под предлогом, что Коля еще в
Швейцарии. Я написал из Ниццы. Цюрихская полиция потребовала сведений, имеет
ли Коля законное право жить в Пиэмонте...
   Это было уже  слишком,  и  я  написал  следующее  письмо  к  президенту
Цюрихского кантона:

   "Г. президент!
   В 1849 году я поместил моего  сына,  пяти  лет  от  роду,  в  цюрихский
институт глухонемых. Через несколько месяцев цюрихская полиция потребовала у
моей матери его паспорт. Так как у нас не спрашивают ни у новорожденных,  ни
у детей, ходящих в школу, паспортов, то сын мой и не имел отдельного вида, а
был помещен на моем. Это объяснение не удовлетворило цюрихскую полицию.  Она
потребовала залог. Моя мать, боясь, что ребенка, навлекшего на себя  столько
опасливого подозрения со стороны цюрихской полиции, вышлют,  -  внесла  его.
(391)
   В августе 1850 года, желая оставить  Швейцарию,  моя  мать  потребовала
залог, но цюрихская полиция его  не  отдала;  она  хотела  прежде  узнать  о
действительном отъезде ребенка из кантона. Приехав в Ниццу, моя мать просила
гг. Авигдора и Шултгеса получить деньги, причем она приложила  свидетельство
о том, что мы и, главное, шестилетний и подозрительный сын мой  находимся  в
Ницце, а не в Цюрихе. Цюрихская полиция, тугая на отдачу залога, потребовала
тогда  другого  свидетельства,  в  котором  здешняя  полиция   должна   была
засвидетельствовать, "что сыну моему официально позволяется жить в Пиэмонте"
(que  1enfant  est  officiellement  tolere).  Г.  Шултгес  сообщил  это   г.
Авиг-дору.
   Видя такое эксцентрическое любопытство цюрихской полиции,  я  отказался
от предложения г. Авигдора послать новое  свидетельство,  которое  он  очень
любезно предложил мне сам взять. Я не  хотел  доставить  этого  удовольствия
цюрихской полиции, потому что она, при всей важности своего  положения,  все
же не имеет права ставить себя полицией международной,  и  потому  еще,  что
требование ее не только обидно для меня, но и для Пиэмонта.
   Сардинское   правительство,    господин    Президент,-    правительство
образованное и свободное. Как же возможно, чтоб оно не  дозволило  жить  (ne
tolerat pas) в Пиэмонте больному ребенку шести лет? Я действительно не знаю,
как мне считать этот запрос цюрихской полиции - за  странную  шутку  или  за
следствие пристрастия к залогам вообще.
   Представляя на ваше рассмотрение, г. Президент, это дело,  я  буду  вас
просить, как особенного одолжения, в случае нового отказа, объяснить мне это
происшествие, которое слишком любопытно и  интересно,  чтоб  я  считал  себя
вправе скрыть его от общего сведения.
   Я снова писал к г. Шултгесу о получении денег и могу вас смело уверить,
что ни моя мать, ни я, ни  подозрительный  ребенок  не  имеем  ни  малейшего
желания, после всех полицейских неприятностей, возвращаться в Цюрих. С  этой
стороны нет ни тени опасности.
   Ницца, 9 сентября 1850^
   (392)
   Само собою разумеется, что после этого полиция города Цюриха,  несмотря
на вселенские притязания, выплатила залог...
   ...Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни
даже английской; поступить добровольно в подданство чье бы то ни  было  было
мне противно. Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из
крепостного состояния в  свободные  хлебопашцы.  Для  этого  предстояли  две
страны:
   Америка и Швейцария.
   Америка-я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому  будущему,
знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но  американская  жизнь
мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих  элементов
ее сложится "иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в  ней
работники и мастеровые в будничом платье таскают  бревна,  таскают  каменья,
пилят, рубят, приколачивают...  зачем  же  постороннему  обживать  ее  сырое
здание?
   Сверх того, Америка, как сказал Гарибальди, - "страна забвения родины";
пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество,  они  должны
ехать с своих кладбищ; совсем напротив, по мере того  как  я  утрачивал  все
надежды на романо-германскую Европу, вера  в  Россию  снова  возрождалась-но
думать о возвращении при Николае было бы безумием.
   Итак, оставалось вступить в союз  с  свободными  людьми  Гельветической
конфедерации.
   Фази еще в 1849 году обещал меня  натурализировать  в  Женеве,  но  все
оттягивал  дело;  может,  ему  просто  не  хотелось  прибавить  мною   число
социалистов в своем кантоне. Мне это надоело, приходилось переживать  черное
время, последние стены покривились, могли рухнуть на  голову,  долго  ли  до
беды... Карл  Фогт  предложил  мне  списаться  о  моей  натурализации  с  Ю.
Шаллером, который  был  тогда  президентом  Фрибургского  кантона  и  главою
тамошней радикальной партии.
   Но, назвавши Фогта, прежде всего надобно поговорить о нем самом.
   В однообразной, мелко  и  тихо  текущей  жизни  германской  встречаются
иногда, как бы на выкуп ей- здоровые, коренастые  семьи,  исполненные  силы,
упорства, талантов. Одно поколение даровитых  людей  сме(393)няется  другим,
многочисленнейшим, сохраняя из рода в род  дюжесть  ума  и  тела.  Глядя  на
какой