х палисадников, они потерялись в Беловежской пуще лондонской жизни.
   В Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать  много,
резко, сейчас и что попало, что потребовали. Надобно  остановить  рассеянное
внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством,  всякой
всячиной. Орнаменты, узоры для  шитья,  арабески,  модели,  снимки,  слепки,
портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы  -  лишь  бы  скорее,  лишь  бы
кстати и в большом количестве. Жюльен, Ie  grand  Julien  242,  через  сутки
после получения вести об индийской победе Гевлока, написал концерт с  криком
африканских птиц и топотом слонов, с индийскими напевами и пушечной пальбой,
так что Лондон разом читал в газетах и слушал в концерте  реляцию.  За  этот
концерт он выручил гро(167)мадные суммы, повторяя его  месяц.  А  зарейнекие
мечтатели падали средь дороги на этой бесчеловечной  скачке  за  деньгами  и
успехами, изнеможенные, с отчаянием складывали они руки или, хуже,  подымали
их на себя, чтобы окончить неровный и оскорбительный бой.
   Кстати, к концертам,  -  музыкантам  из  немцев  вообще  было  легче  -
количество  их,  потребляемое  ежедневно  Лондоном  с  его  субурбами   243,
колоссально. Театры и частные уроки, скромные балы у мещан  и  нескромные  в
Argylpyмe, в Креморне, в Casino, cafes-chantants с танцами,  cafes-chantants
с трико в античных позах.  Her  Majestys  244,  Ковенгарден,  Эксетер-галль,
Кристаль-палас, С. Джеме наверху - и углы всех больших улиц внизу занимают и
содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств. Мечтай  себе  о
музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером,  читай  себе
дома a livre ouvert  245,  без  инструмента,  "Тангейзера"  и  исполняй,  за
штатским тамбурмажором  и  гаером  с  слоновой  палкой,  часа  четыре  кряду
какую-нибудь Mary-Ann польку или Flower and butterflys redova 246, - и дадут
бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер,  и  пойдет  он  в
темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят  немцы,  и
застанет там моих бывших друзей Краута  и  Мюллера,  -  Краута,  шестой  год
работающего над бюстом, который становится все хуже;
   Мюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию "Эрик", которую  он
мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще  читал,
если б мы не поссорились с ним.
   А поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз...

   ...И чего  ни  делали  немцы,  чтоб  заслужить  благосклонное  внимание
англичан, все безуспешно.
   Люди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и  чаем,
в  постели  и  за  работой,  не  курят  в  Лондоне,  в  самом   закопченном,
продымленном от угля (168) drawing-roome 247 и не  дозволяют  курить  гостю.
Люди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить "шоп" 248, посидеть
там за трубкой в хорошем обществе, идут, не  глядя,  мимо  public  housoa  и
посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.
   Мне случилось в  присутствии  одного  немецкого  выходца  отправлять  к
англичанке письмо.
   - Что вы делаете?  -  вскрикнул  он  в  каком-то  азарте.  Я  вздрогнул
и-невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.
   - В Англии, - сказал  он,  -  письмо  складывают  вообще  втрое,  а  не
вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!
   С начала моего приезда в Лондон я  пошел  отыскивать  одного  знакомого
немецкого доктора. Я не застал его дома и написал  на  бумаге,  лежавшей  на
столе, что-то вроде: "Cher docteur 249, я в Лондоне и  очень  желал  бы  вас
видеть, не придете ли вечером в такую-то таверну выпить  по-старому  бутылку
вина и потолковать о всякой всячине". Доктор не пришел, а на другой  день  я
получил от него записку в таком роде: "Monsieur H., мне очень жаль, что я не
мог воспользоваться вашим любезным приглашением, мои  занятия  не  оставляют
мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить  вас"и
проч.
   - А что? У доктора, видно, практика  того?  -  спросил  я  освободителя
Германии, которому был  обязан  знанием,  что  англичане  письма  складывают
втрое.
   - Никакой нет, der Keri hat Pech gehabt  in  London,  es  geht  ihm  zu
ominos 250.
   - Так что же он делает? - и я передал ему записку. Он улыбнулся, однако
заметил, что и мне вряд следовало ли оставлять  на  столе  доктора  медицины
открытую записку, в которой я его приглашаю выпить бутылку вина.
   - Да и зачем же в такой таверне, где всегда народ? Здесь пьют дома.
   - Жаль, - заметил я, - наука всегда приходит поздно; теперь я знаю, как
доктора звать и куда, но наверно не позову. (169)
   Затем воротимся к нашим чающим движения народного, пересылки  денег  от
родных и работы без труда.
   Неработнику начать работу не так легко,  как  кажется,  многие  думают,
пришла нужда, есть работа, есть молот  и  долот  и  работник  готов.  Работа
требует не только своего  рода  воспитания,  навыка,  но  и  самоотвержения.
Изгнанники большей частью люди из  мелкой  литературной  и  "паркетной"  251
среды, журнальные поденщики, начинавшие адвокаты - от своего труда в  Англии
они жить не могли, другой им был дик; да и не стоило начинать его,  они  все
прислушивались, не раздастся ли набат; прошло десять лет, прошло  пятнадцать
лет, нет набата.
   В отчаянии, в досаде, без платья, без обеспечения на  завтрашний  день,
окруженные возрастающими семьями, они бросаются,  закрыв  глаза,  на  аферы,
выдумывают спекуляции. Аферы не удаются, спекуляции лопают и потому, что они
выдумывают  вздор,  и  потому,  что  они  вносят  вместо  капитала  какую-то
беспомощную неловкость  в  деле,  чрезвычайную  раздражительность,  неуменье
найтиться  в  самом  простом  положении   и   опять-таки   неспособность   к
выдержанному труду и усеянному терниями началу. При  неудаче  они  утешаются
недостатком денег:
   "Будь сто - двести фунтов, и все пошло бы как по маслу!" Действительно,
недостаток капитала мешает, но это - общая судьба работников. Чего и чего не
выдумывалось, - от общества на акциях для выписывания из Гавра куриных  яиц,
до изобретения особых  чернил  для  фабричных  марок  и  каких-то  эссенций,
которыми можно было превращать сквернейшие водки в  превосходнейшие  ликеры.
Но пока собирались товарищества и капиталы на все эти чудеса,  надобно  было
есть и несколько прикрываться от северо-восточного ветра  и  от  застенчивых
взоров дщерей Альбиона.
   Для этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное
и очень невыгодное, другое также невыгодное, но  с  большими  развлечениями.
Люди мирные, с Sitzfleischeм 252, принимались за уроки, несмотря на  то  что
они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно,  чтоб  когда-нибудь
их брали. Конкуренция страшно понизила цены. (170)
   Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который,  мне
кажется,  принадлежал  скорее   к   числу   самобытных   протестантов,   чем
коллективных.

MONSIEUR N. N.
   Teaches the French language
   on a new and easy system of rapid proficiency, has attended Members  of
the British Parliament and many other persons of respectability, as vouchers
certify, translates and interprets that universal continental language,  and
english,
   IN A MASTERLY MANNER. TERMS MODERATE:
   Namely, three Lessons per Week for Six Shillings 253

   Давать уроки у англичан не составляет особенного  удовольствия  -  кому
англичанин платит, с тем он не церемонится.
   Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина,
предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он  отправился
к нему в назначенное время  для  переговора.  Отец  спал  после  обеда,  его
встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы  до
ног Б и спросил: "Vous etre  Ie  french  teacher?"  Б  подтвердил,
"Vous pas convenir a moa" 254. При этом британский  осел  указал  на  усы  и
бороду.
   - Что же вы ему не дали тумака? - спрашивал я Б.
   - Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на
глазах, молча, просила у меня прощенья.
   Другое средство проще и не так  скучно;  оно  состоит  в  судорожном  и
артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей  без  внимания
на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках. (171)
   Один легист 255 предлагал своим знакомым и корелижионерам  256  коньяк,
доставшийся ему чрезвычайным образом, по  связям,  о  которых  в  теперешнем
положении Франции он не мог и не должен был  рассказывать,  и  притом  через
капитана корабля, которого компрометировать было бы calamite  publique  257.
Коньяк был так себе и стоил  шесть  пенсов  дороже,  чем  в  лавке.  Легист,
привыкнувший  "пледировать"  258  с   декламацией,   прибавлял   к   насилию
оскорбление - он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные
круги, плескал несколько капель, нюхал  их  на  воздухе  и  всякий  раз  был
изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
   Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор  словесности,
увлекал вином. Вино он получал прямо  из  Кот  ДОра,  Бургоньи,  от  прежних
учеников и с необыкновенным выбором.

   "Гражданин, - писал он ко мне, - спросите ваше братское  сердце  (votre
coeur fraternel), и оно вам скажет, что  вы  должны  мне  уступить  приятное
преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет  заодно
со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино по самой  дешевой  цене,
вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете  судьбу
человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
   Salut et fraternite! 259
   Р. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить  к  вам  несколько
проб".

   Образчики эти  были  в  полубутылках,  на  которых  он  собственноручно
надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его  биографии:
"Chambertin (Gr. vin et tres rare!). Cote-rotie (Comete).  Pommard  (1823!).
Nuits (provision Aguado!)..." 260 (172)
   Недели через две-три профессор словесности  снова  присылал  образчики.
Обыкновенно через день или два после присылки он являлся сам  и  сидел  час,
два, три, до тех пор, пока я оставлял почти все пробы и платил за  них.  Так
как он был неумолим и это повторялось несколько раз, то впоследствии, только
что он отворял дверь, я хвалил часть образчиков, отдавал деньги и  остальное
вино.
   - Я не хочу, гражданин, у вас красть ваше драгоценное время, -  говорил
он мне и освобождал меня недели на две от  кислого  бургонского,  рожденного
под кометой, и пряного Кот-роти из подвалов Aguado.
   Немцы, венгерцы работали в других отраслях. Как-то в Ричмонде я лежал в
одном из  страшных  припадков  головной  боли.  Взошел  Франсуа  с  визитной
карточкой, говоря, что какой-то господин имеет крайность меня видеть, что он
- венгерец, adjutante del  generale  (все  венгерцы-изгнанники,  не  имеющие
никакого занятия,  никакой  честной  профессии,  называли  себя  адъютантами
Кошута). Я взглянул на карточку - совершенно незнакомая фамилия,  украшенная
капитанским чином.
   - Зачем вы его пустили? Сколько тысяч раз я вам говорил?
   - Он приходит сегодня в третий раз.
   - Ну, зовите в залу. - Я вышел разъяренным львом, вооружившись склянкой
распалевой седативной 261 воды.
   - Позвольте рекомендоваться, капитан такой-то. Я долгое время находился
у русских в плену, у Ридигера после Вилагоша.  С  нами  русские  превосходно
обращались. Я был особенно обласкан генералом Глазенап и полковником...  как
бишь его... русские фамилии очень мудрены... ич... ич...
   - Пожалуйста, не беспокойтесь, я ни одного полковника не знаю...  Очень
рад, что вам было хорошо. Не угодно ли сесть?
   - Очень, очень хорошо... мы с офицерами всякий день эдак, штос, банк...
прекрасные люди и австрийцев терпеть не могут. Я даже помню  несколько  слов
по-русски: "глеба", "шевердак" - une piece de 25 sous 262.
   - Позвольте вас спросить, что мне доставляет... (173)
   - Вы меня должны извинить, барон... я гулял  в  Ричмонде...  прекрасная
погода, жаль только, что дождь идет... я столько наслышался об вас от самого
старика и от  графа  Сандора  -  Сандора  Телеки,  даже  от  графини  Терезы
Пульской... Какая женщина графиня Тереза!
   - И говорить нечего, hors de ligne 263. - Молчание.
   - Да-с, и Сандор... мы с ним вместе были  в  гонведах...  Я  собственно
желал бы показать вам... - и он  вытащил  откуда-то  из-за  стула  портфель,
развязал  его  и  вынул  портреты  безрукого  Раглана,  отвратительную  рожу
С.-Арно, Омерпаши в феске. - Сходство, барон,  удивительное.  Я  сам  был  в
Турции, в Кутаисе, в тысяча восемь. сот сорок девятом году,  -  прибавил  он
как будто в удостоверение сходства, несмотря  на  то  что  в  1849  году  ни
Раглана, ни С.-Арно там не было. - Вы прежде видели эту коллекцию?
   - Как не видать, - отвечаю я, смачивая голову распалевой водой.  -  Эти
портреты вывешены везде, на Чип-сайде, по Странду, в Вест-Энде.
   - Да-с, вы правы, но у меня вся коллекция, и те не на китайской бумаге.
В лавках вы заплатите гинею, а я могу вам уступить за пятнадцать шиллингов.
   - Я, право, очень благодарен,  но  скажите,  капитан,  на  что  же  мне
портреты С.-Арно и всей этой сволочи?
   - Барон, я буду откровенен, я солдат, а  не  меттерниховский  дипломат.
Потеряв мои владения близ  Темешвара,  я  нахожусь  во  временно  стесненном
положении, а потому беру на комиссию артистические  вещи  (а  также  сигары,
гаванские сигары и турецкий табак - уж в нем-то русские и мы  знаем  толк!),
это доставляет мне скудную копейку,  на  которую  я  покупаю  "горький  хлеб
изгнанья", wie der Schiller sagt 264.
   - Капитан, будьте вполне откровенны  и  скажите,  чтб  вам  придется  с
каждой тетради? - спрашиваю я (хотя и сомневаюсь,  что  Шиллер  сказал  этот
дантовский стих).
   - Полкроны.
   - Позвольте нам вот как покончить дело: я вам предложу целую крону,  но
с тем, чтоб не покупать портретов. (174)
   - Право, барон, мне совестно,  но  мое  положение...  впрочем,  вы  все
знаете, чувствуете... я вас так давно привык уважать... графиня  Пульская  и
граф Сандор... Сандор Телеки.
   - Вы меня извините, капитан, я едва сижу от головной боли.
   - У нашего губернатора (то есть у Кошута), у старика, тоже часто  болит
голова, - замечает мне гонвед, как бы в ободрение и утешение, потом  наскоро
завязывает портфель и берет вместе с удивительно похожими портретами Раглана
и компании довольно сходное изображение королевы Виктории на монете.
   Между этими ходебщиками эмиграции, предлагающими  выгодные  покупки,  и
эмигрантами, останавливающими всех не бреющих бороду на  улицах  и  скверах,
требуя десятый год недостающих двух шиллингов для отъезда в Америку и  шести
пенсов для покупки гробика ребенку,  умершему  от  скарлатины,  -  находятся
эмигранты, пишущие письма, иногда пользуясь  знакомством,  иногда  пользуясь
незнакомством, о всякого рода чрезвычайных нуждах и единовременных  денежных
затруднениях, часто представляя в дальней перспективе обогащение, и всегда с
оригинальным эпистолярным искусством,
   Таких писем у меня тетрадь; сообщу два-три особенно характеристических.
   "Herr Graft! 265 Я был австрийским лейтенантом, но  дрался  за  свободу
мадьяров, должен был бежать и совершенно  обносился.  Если  у  вас  найдутся
поношенные панталоны - вы неизреченно меня обяжете.
   Р. S. Завтра в девять часов я наведаюсь у вашего курьера".
   Это род наивный, но есть письма классические по языку  и  лапидарности,
напр.:
   "Domine, ego sum Gallus, ex patria mea profugus  pro  causa  libertatis
populi. Nihil habeo ad manducandum, si aliquid per me facere potes,  gaudeo,
gaudebit cor meum.
   Mercuris dies 1859" 266. (175)
   Другие письма, не имея ни  лаконизма,  ни  античной  формы,  отличаются
особенным счетоводством:

   "Гражданин, вы были так добры, что прислали мне прошлого  февраля  (вы,
может, не помните, но я помню) три ливра. Давно хотел я вам их отдать, но не
получал вовсе денег от родных; на днях я получу довольно значительную сумму.
Если б мне не было совестно, я бы попросил вас  прислать  еще  два  ливра  и
отдал бы вам круглым счетом пять ливров".

   Я предпочел остаться при трехугольном. Охотник до круглых счетов  начал
поговаривать, что я в связях с русским посольством.
   Затем идут письма деловые и письма ораторские,  и  те  и  другие  очень
много теряют в русском переводе.
   "Mon cher Monsieur! Вы, верно, знаете мое открытие,  оно  доставило  бы
нашему веку честь, а мне кусок хлеба. И открытие это останется  неизвестным,
оттого что у меня нет кредита на каких-нибудь двести фунтов, и вместо  того,
чтобы заниматься моим делом, мне приходится  за  вздорную  плату  courir  Ie
cachet 267. Всякий раз, когда мне представляется  работа  продолжительная  и
выгодная, насмешливая судьба дует на нее (я перевожу  слово  в  слово).  она
летит прочь - я за ней, настойчивая дерзость ее берет  верх  (son  opiniatre
insolence  bafoue  mes  projets),  вновь  стегает  мои  надежды,  и  я  бегу
туда-туда. Бегу и теперь. Поймаю ли? Почти уверен, - если вы, имея доверие к
моему таланту, захотите пустить в волны ваше доверие с  моими  надеждами  по
капризному ветру моей судьбы (embarquer votre confiance en compagnie de  mon
esprit et la livrer  au  souffle  peu  aventureux  de  mon  destin)".  Далее
объясняется, что восемьдесят фунтов есть  в  виду,  даже  восемьдесят  пять;
остальные сто пятнадцать изобретатель ищет занять, обещая тринадцать, almeno
268 одиннадцать, процентов в случае удачи. "Можно ли лучше, вернее поместить
капитал в наше время, когда фонды всего мира колеблются и государства так не
твердо стоят, опираясь на штыки наших врагов?" (176)
   Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в  моем
поведении не все ясно, Il у a du louche 269, и что не мешает  со  мною  быть
осторожным.
   В заключение вот письмо чисто ораторское:
   "Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз  вы
помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я  пишу  к  вам  и
пишу к гражданину Блану,  чтоб  попросить  несколько  шиллингов.  Удручающее
положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове
эгоизма и корысти.  Глубоко  сказали  вы  в  одном  из  сочинений  ваших  (я
постоянно их перечитываю), "что талант  гаснет  без  денег,  как  лампа  без
масла" и проч.
   Само собой разумеется, что я этой  пошлости  никогда  не  писал  и  что
согражданин по будущей республике, future et universelle  270,  ни  разу  не
развертывал моих сочинений.
   За ораторами на письме идут ораторы  на  словах,  "делающие  тротуар  и
переулок".  Большею  частью  они  только  прикидываются  изгнанниками,  а  в
сущности - спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома
несчастья. Пользуясь необъятной  величиной  Лондона,  они  проделывают  одну
часть за другой и потом снова возвращаются на Via  sacra  271,  то  есть  на
Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.
   Лет пять  тому  назад  молодой  человек,  довольно  чисто  одетый  и  с
сентиментальной наружностью, несколько раз подходил  ко  мне  в  сумерках  с
вопросом на французском языке с немецким акцентом:
   - Не можете ли вы мне сказать,  где  такая-то  часть  города?  -  и  он
подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь  в  Головее,
Гекнее. Каждый, гак, как и я, принимался ему. толковать. Его обдавал ужас.
   - Теперь девять часов вечера, я еще не ел... когда же я приду? Ни гроша
на омнибус... этого я не ждал. Не смею  просить  вас,  но  если  б  вы  меня
выручили... Мне одного шиллинга за глаза довольно. (177)
   Я его встречал еще раза два, наконец, он исчез, и я не без удовольствия
его встретил несколько месяцев спустя на старом месте, с измененной  бородой
и в другой фуражке. С чувством прип