д?  Или
золоченая рама, как определить, куда она относится?
   Увидя из моих ответов, что я имею удивительно точные  сведения  о  трех
царствах природы, он предложил мне заняться расположением выставки.
   Пока я занимался размещением деревянной посуды и вотских нарядов,  меда
и чугунных решеток, а  Тюфяев  продолжал  брать  свирепые  меры  для  вящего
удовольствия "его высочества", оно изволило  прибыть  в  Орлов,  и  громовая
весть об аресте орловского городничего разнеслась по городу. Тюфяев пожелтел
и как-то неверно начал ступать ногами.
   Дней за пять до приезда наследника в Орлов  городничий  писал  Тюфяеву,
что вдова, у которой пол сломали, шумит и  что  купец  такой-то,  богатый  и
знаемый в городе человек, похваляется, что  все  наследнику  скажет.  Тюфяев
насчет его распорядился очень умно: он  велел  городничему  заподозрить  его
сумасшедшим  (пример  Петровского  ему   понравился)   и   представить   для
свидетельства в Вятку; пока бы дело длилось, наследник уехал бы  из  Вятской
губернии, тем дело и кончилось бы. Городничий  все  исполнил:  купец  был  в
вятской больнице.
   Наконец, наследник приехал. Сухо поклонился Тюфяеву, не пригласил его и
тотчас послал доктора Енохина свидетельствовать арестованного купца. Все ему
было известно. Орловская вдова свою просьбу подала, другие  купцы  и  мещане
рассказали все, что делалось. Тюфяев еще на два  градуса  перекосился.  Дело
было нехорошо. Городничий прямо  сказал,  что  он  на  все  имел  письменные
приказания от губернатора. (292)
   Доктор Енохин уверял, что купец совершенно здоров. Тюфяев был потерян.
   В восьмом часу вечера наследник с свитой  явился  на  выставку,  Тюфяев
повел его, сбивчиво объясняя, путаясь и толкуя о  каком-то  царе  Тохтамыше.
Жуковский и Арсеньев, видя, что дело не идет на лад,  обратились  ко  мне  с
просьбой показать им выставку. Я повел их.
   'Вид  наследника  не  выражал  той  узкой  строгости,   той   холодной,
беспощадной жестокости, как  вид  его  отца;  черты  его  скорее  показывали
добродушие и вялость. Ему  было  около  двадцати  лет,  но  он  уже  начинал
толстеть.
   Несколько слов, которые он сказал  мне,  были  ласковы,  без  хриплого,
отрывистого тона Константина  Павловича,  без  отцовской  привычки  испугать
слушающего до обморока.
   Когда он уехал, Жуковский и Арсеньев стали меня  расспрашивать,  как  я
попал в Вятку, их удивил язык  порядочного  человека  в  вятском  губернском
чиновнике. Они тотчас предложили мне сказать наследнику об моем положении, и
действительно, они сделали все, что могли. Наследник представил  государю  о
разрешении мне  ехать  в  Петербург.  Государь  отвечал,  что  это  было  бы
несправедливо  относительно  других  сосланных,   но,   взяв   во   внимание
представление  наследника,  велел  меня  перевести  во  Владимир;  это  было
географическое улучшение: семьсот верст меньше. Но об этом после.
   Вечером был бал в благородном собрании. Музыканты, нарочно выписанные с
одного из заводов; приехали мертвецки пьяные; губернатор распорядился,  чтоб
их заперли за сутки до бала и прямо из полиции конвоировали на хоры,  откуда
не выпускали никого до окончания бала.
   Бал был глуп, неловок, слишком беден и слишком пестр, как всегда бывает
в  маленьких  городках  при  чрезвычайных  случаях.  Полицейские  суетились,
чиновники в мундирах жались к стене, дамы толпились около наследника  в  том
роде, как дикие окружают  путешественников...  Кстати,  об  дамах,  в  одном
городке был приготовлен после выставки "гуте" 43. Наследник ничего не  брал,
кроме одного персика, которого кость он  бросил  на  окно.  Вдруг  из  толпы
чиновников  отделяется  высо(293)кая  фигура,  налитая   спиртом,   земского
заседателя, известного забулдыги,  который  мерными  шагами  отправляется  к
окну, берет кость и кладет ее в карман.
   После бала или гуте заседатель подходит к одной из значительных  дам  и
предлагает высочайше обглоданную  косточку,  дама  в  восхищенье.  Потом  он
отправляется к другой, потом к третьей - все в восторге.
   Заседатель купил пять персиков, вырезал косточки  и  осчастливил  шесть
дам. У кого настоящая? Все подозревают истинность своей косточки...
   Тюфяев, после отъезда наследника, приготовлялся, с  стесненным  сердцем
променять пашалык 44 на сенаторские кресла - но вышло хуже.
   Недели  через  три  почта  привезла  из  'Петербурга  бумаги   на   имя
"управляющего  губернией".  В  канцелярии  все  переполошилось.  Регистратор
губернского правления прибежал сказать, что у них  получен  указ.  Правитель
дел бросился к Тюфяеву, Тюфяев сказался больным и не поехал в присутствие.
   Через час мы узнали, он был отставлен - sans phrase 45..
   Весь город был рад падению губернатора, управление  его  имело  в  себе
что-то удушливое, нечистое, затхло-приказное, и, несмотря  на  то,  все-таки
гадко было смотреть на ликование чиновников.
   Да, не один осел ударил копытом этого раненого вепря. Людская  подлость
и тут показалась не меньше, как при падении Наполеона, несмотря  на  разницу
диаметров. Все последнее  время  я.  был  с  ним  в  открытой  ссоре,  и  он
непременно услал бы меня в какой-нибудь заштатный город Кай, если б  его  не
прогнали самого. Я удалялся от  него,  и  мне  нечего  было  менять  в  моем
поведении относительно его. Но другие, вчера  снимавшие  шляпу,  завидя  его
карету, глядевшие ему в глаза, улыбавшиеся его  шпицу,  потчевавшие  табаком
его камердинера, - теперь едва кланялись с  ним  и  кричали  во  весь  голос
против беспорядков, которые он делал вместе с ними. Все это старо и до  того
постоянно повторяется из века в век и везде, что  нам  следует  эту  низость
при(294)нять за общечеловеческую черту и по крайней мере не удивляться ей.
   Явился новый губернатор. Это был  человек  совершенно  в  другом  роде.
Высокий, толстый и рыхло-лимфатический  мужчина,  лет  окало  пятидесяти,  с
приятно улыбающимся  лицом  и  с  образованными  манерами.  Он  выражался  с
необычайной грамматической правильностью, пространно, подробно, с  ясностью,
которая в состоянии была своей излишностью затемнить простейший предмет.  Он
был  ученик  Лицея,  товарищ  Пушкина,  служил  в  гвардии,  покупал   новые
французские книги, любил беседовать о  предметах  важных  и  дал  мне  книгу
Токвиля о демократии в Америке на другой день после приезда.
   (Перемена была очень резка. Те же комнаты, та же  мебель,  а  на  месте
татарского баскака  с  тунгусской  наружностью  и  сибирскими  привычками  -
доктринер, несколько педант, но все же порядочный человек. Новый  губернатор
был умен, но ум его как-то светил, а не грел, вроде  ясного  зимнего  дня  -
приятного, но от которого плодов не дождешься. К тому  же  он  был  страшный
формалист - формалист не приказный - а как бы это выразить?., его  формализм
был второй степени, но столько же скучный, как и все прочие.
   Так как новый губернатор был в самом  деле  женат,  губернаторский  дом
утратил свой  ультрахолостой  и  полигамический  характер.  Разумеется,  это
обратило всех  советников  к  советницам;  плешивые  старики  не  хвастались
победами "насчет клубники", а, напротив, нежно отзывались о завялых,  жестко
и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности  пускать  кровь  -
супругах своих.
   Корнилов был назначен за несколько лет перед приездом в Вятку, прямо из
семеновских или Измайловских полковников, куда-то гражданским  губернатором.
Он приехал на воеводство, вовсе не зная дел. Сначала, как  все  новички,  он
принялся все читать, вдруг ему попалась бумага из другой  губернии,  которую
он, прочитавши два раза, три раза - не понял.
   Он позвал секретаря и дал ему прочесть.  Секретарь  тоже  не  мог  ясно
изложить дела.
   - Что же вы сделаете с этой бумагой, - спросил его Корнилов,-если я  ее
передам в канцелярию? (295)
   - Отправлю в третий стол, это по третьему столу.
   - Стало быть, столоначальник третьего стола знает, что делать?
   - Как же, ваше превосходительство, ему не знать? он седьмой год  правит
столом.
   - Позовите его ко мне.
   Пришел столоначальник.  Корнилов,  отдавая  ему  бумагу,  спросил,  что
надобно сделать. Столоначальник пробежал наскоро дело и  доложил,  что-де  в
казенную палату следует сделать запрос и исправнику предписать.
   - Да что предписать?
   Столоначальник затруднился и, наконец, признался, что  это  трудно  так
рассказать, а что написать легко.
   - Вот стул, прошу вас написать ответ.
   Столоначальник принялся за перо и, не останавливаясь,  бойко  настрочил
две бумаги.
   Губернатор взял их, прочел, прочел раз и два,- ничего понять нельзя.
   - Я увидел, - рассказывал он, улыбаясь, -  что  это  действительно  был
ответ на ту бумагу, - и,  благословясь,  подписал.  Никогда  более  не  было
помину об этом деле - бумага была вполне удовлетворительна.
   Весть о моем переводе во Владимир пришла перед  рождеством  -  я  скоро
собрался и пустился в путь.
   С вятским обществом я расстался тепло. В этом дальнем  городе  я  нашел
двух-трех искренних приятелей между молодыми купцами.
   Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие  и  дружбу.  Несколько
саней провожали меня до первой станции и, сколько  я  ни  защищался,  в  мою
повозку наставили целый груз всяких припасов и  вин.  -  На  другой  день  я
приехал в Яранск.
   От Яранска дорога идет бесконечными сосновыми лесами. Ночи были  лунные
и очень морозные, небольшие пошевни неслись по узенькой дороге. Таких  лесов
я после никогда  не  видал,  они  идут  таким  образом,  не  прерываясь,  до
Архангельска, изредка по ним забегают олени в Вятскую губернию. Лес  большей
частию строевой. Сосны чрезвычайной прямизны шли мимо  саней,  как  солдаты,
высокие и покрытые снегом, из-под  которого  торчали  их  черные  хвои,  как
щетина, - и заснешь и опять проснешься, а  полки  сосен  все  идут  быстрыми
шагами,  стряхивая  иной  раз  снег.  Лошадей  меняют  (296)   в   маленьких
расчищенных местах, домишко, потерянный за  деревьями,  лошади  привязаны  к
столбу, бубенчики позванивают, два-три черемисских мальчика в шитых рубашках
выбегут  заспанные,  ямщик-вотяк  каким-то  сиплым   альтом   поругается   с
товарищем, покричит "айда", запоет песню в две ноты... и опять сосны, снег -
снег, сосны...
   При самом выезде из Вятской губернии  мне  еще  пришлось  проститься  с
чиновническим миром, и он pour la cloture 46 явился во всем блеске.
   Мы остановились  у  станции,  ямщик  стал  откладывать,  высокий  мужик
показался в сенях и спросил:
   - Кто проезжает?
   - А тебе что за дело?
   - А то дело, что исправник велел узнать, а  я  рассыльный  при  земском
суде.
   - Ну, так ступай же в станционную избу, там моя подорожная.
   Мужик ушел и через минуту воротился, говоря ямщику:
   - Не давать ему лошадей.
   Это было через край. Я соскочил с саней  и  пошел  в  избу.  Полупьяный
исправник сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю. На  другой  лавке  в
углу сидел или, лучше, лежал человек с скованными ногами и руками. Несколько
бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
   - Где исправник? - сказал я громко, входя.
   - Исправник здесь, - отвечал мне полупьяный Лазарев, которого я видел в
Вятке. При этом он дерзко и грубо уставил на меня глаза - и  вдруг  бросился
ко мне с распростертыми объятиями.
   Надобно при этом вспомнить, что после смены Тюфяева чиновники, видя мои
довольно хорошие отношения с новым губернатором, начали меня побаиваться.
   Я остановил его рукою и спросил очень серьезно:
   - Как вы могли велеть, чтоб мне не давали лошадей? что это за вздор  на
большой дороге останавливать проезжих?
   - Да я пошутил, помилуйте - как вам не стыдно сердиться! лошадей,  вели
лошадей, что ты тут стоишь, (297) разбойник! - закричал  он  рассыльному.  -
Сделайте одолжение, выкушайте чашку чаю с ромом.
   - Покорно благодарю.
   - Да нет ли у нас шампанского?.. - Он бросился к бутылкам  -  все  были
пусты.
   - Что вы тут делаете?
   - Следствие-с - вот молодчик-то топором убил отца и сестру родную из-за
ссоры да по ревности.
   - Так это вы вместе и пируете?
   Исправник замялся. Я взглянул на черемиса, он был лет двадцати,  ничего
свирепого не было в его лице, совершенно восточном, с узенькими  сверкающими
глазами, с черными волосами.
   Все это вместе так было гадко, что я вышел  опять  на  двор.  Исправник
выбежал вслед за мной, он держал в одной руке рюмку, в другой бутылку рома и
приставал ко мне, чтоб я выпил.
   Чтобы отвязаться от него, я выпил. Он схватил меня за руку и сказал:
   - Виноват, ну, виноват, что делать! но я надеюсь, вы не скажете об этом
его превосходительству, не погубите благородного человека.
   При этом исправник схватил мою руку и  поцеловал  ее,  повторяя  десять
раз:
   - Ей-богу, не погубите благородного человека. Я с отвращением  отдернул
руку и сказал ему:
   - Да ступайте вы к себе, нужно мне очень рассказывать.
   - Да чем же бы мне услужить вам?
   - Посмотрите, чтоб поскорее закладывали лошадей.
   - Живей, - закричал он, - айда, айда! - и сам стал подергивать какие-то
веревки и ремешки у упряжи.
   Случай этот сильно врезался в мою память. В 1846 году, когда  я  был  в
последний раз в Петербурге, нужно мне было  сходить  в  канцелярию  министра
внутренних дел, где я хлопотал о пассе. Пока я толковал с  столоначальником,
прошел какой-то  господин...  дружески  пожимая  руку  магнатам  канцелярии,
снисходительно кланяясь столоначальникам. "Фу, черт возьми, - подумал  я,  -
да неужели это он?"
   - Кто это?
   - Лазарев - чиновник особых поручений при министре и  в  большой  силе.
(298)
   - Был он в Вятской губернии исправником?
   - Был.
   - Поздравляю вас, господа, девять лет тому назад он целовал мне руку.
   Перовский мастер выбирать людей!

ГЛАВА XVIII

   Начало владимирской жизни.

   -...Когда я вышел садиться  в  повозку  в  Козьмодемьянске,  сани  были
заложены по-русски: тройка в ряд, одна в корню, две на пристяжке, коренная в
дуге весело звонила колокольчиком.
   В Перми и Вятке закладывают лошадей гуськом, одну перед другой или  две
в ряд, а третью впереди.
   Так сердце и стукнуло от радости, когда я увидел нашу упряжь.
   - Ну-тка, ну-тка, покажи нам свою прыть! -  сказал  я  молодому  парню,
лихо сидевшему на  облучке  в  нагольном  тулупе  и  несгибаемых  рукавицах,
которые  едва  ему  дозволяли  настолько  сблизить   пальцы,   чтобы   взять
пятиалтынный из моих рук.
   - Уважим-с, уважим-с. Эй,  вы,  голубчики!  ну,  барин,  -  сказал  он,
обращаясь вдруг ко мне, - ты только держись: туда гора, так я коней-то пущу.
   Это был крутой съезд к Волге, по которой шел зимний тракт.
   Действительно, коней он пустил. Сани не ехали, а как-то целиком прыгали
справа налево и слева направо, лошади мчали под гору, ямщик  был  смертельно
доволен, да, грешный человек, и я сам - русская натура.
   Так въезжал я на почтовых в-1838 год - в лучший, в  самый  светлый  год
моей жизни. Расскажу вам нашу первую встречу с ним.
   Верстах в восьмидесяти от Нижнего взошли мы, то есть я и мой Камердинер
Матвей, обогреться к станционному смотрителю. На дворе было очень морозно  и
к тому же  ветрено.  Смотритель,  худой,  болезненный  и  жалкой  наружности
человек, записывал подорожную, (299) сам себе диктуя каждую букву и все-таки
ошибаясь. Я снял шубу и ходил по комнате в огромных меховых сапогах,  Матвей
грелся у каленой печи,  смотритель  бормотал,  деревянные  часы  постукивали
разбитым и слабым звуком...
   - Посмотрите, - сказал мне Матвей, - скоро двенадцать часов, ведь Новый
год-с. Я  принесу,  -  прибавил  он,  полувопросительно  глядя  на  меня,  -
что-нибудь из запаса, который нам в  Вятке  поставили.  -  И,  не  дожидаясь
ответа, бросился доставать бутылки и какой-то кулечек.
   Матвей, о котором я еще буду говорить впоследствии, был больше,  нежели
слуга: он был моим приятелем, меньшим братом. Московский  мещанин,  отданный
Зонненбергу, с  которым  мы  тоже  познакомимся,  на  изучение  переплетного
искусства, в котором, впрочем, Зонненберг не был особенно сведущ, он перешел
ко мне.
   Я знал, что мой отказ огорчил бы Матвея, да и сам, в  сущности,  ничего
не имел против почтового празднества... Новый год своего рода станция.
   Матвей принес ветчину и шампанское.
   Шампанское оказалось замерзнувшим вгустую; ветчину  можно  было  рубить
топором, она воя блистала от льдинок: но a la guerre comme a la guerre 47.
   "С Новым годом! С новым счастьем!.." - в самом деле, с новым  счастьем.
Разве я не был на возвратном пути? всякий час приближал  меня  к  Москве,  -
сердце было полно надежд.
   Мороженое  шампанское  "е  то  чтоб  слишком  нравилось  смотрителю,  я
прибавил ему в вино  полстакана  рома.  Это  новое  half-and-half  48  имело
большой успех.
   Ямщик, которого я тоже пригласил, был еще радикальнее: он насыпал перцу
в стакан пенного вина, размешал ложкой, выпил разом, болезненно  вздохнул  и
несколько со стоном прибавил: "Славно огорчило!"
   Смотритель сам усадил меня в сани и так усердно хлопотал, что уронил  в
сено зажженную свечу и не мог  ее  потом  найти.  Он  был  очень  в  духе  и
повторял:
   - Вот и меня вы сделали с Новым годом - вот и с Новым годом! (300)
   Огорченный ямщик тронул лошадей...
   На другой день,  часов  в  восемь  вечера,  приехал  я  во  Владимир  и
остановился в гостинице, чрезвычайно верно описанной в "Тарантасе", с  своей
курицей "с рысью", хлебенным - патише 49 и с уксусом вместо бордо.
   - Вас спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в
полпивной, - сказал мне, прочитав  в  подорожной  мое  имя,  половой  с  тем
ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни русские
половые, а теперь - половые и Людовик-Наполеон.
   Я не мог понять, кто бы это мог быть.
   - Да вот и они-с, - прибавил половой, сторонясь. Но явился  сначала  не
человек, а страшной величины поднос, на котором было  много  всякого  добра:
кулич и баранки, апельсины и яблоки, яйца, миндаль, изюм...  а  за  подносом
виднелась седая борода и голубые  глаза  старосты  из  владимирской  деревни
моего отца.
   - Гаврило Семеныч! - вскрикнул я  и  бросился  его  обнимать.  Это  был
первый человек из наших, из прежней жизни, которого я встретил после  тюрьмы
и ссылки. Я не мог насмотреться на умного старика и наговориться с  ним.  Он
был для меня представителем близости к Москве, к дому, к друзьям, он три дня
тому назад всех видел, ото всех привез поклоны... Стало, не так-то далеко!

   Губернатор Курута, умный грек, хорошо знал людей и давно успел охладеть
к добру и злу. Мое положение он понял тотчас и не делал ни  малейшего  опыта
меня притеснять. О канцелярии не было и  помину,  он  поручил  мне  с  одним
учителем гимназии заведовать "Губернскими ведомостями" - в этом состояла вся
служба.
   Дело  это  было  мне  знакомое:  я  уже  в  Вятке  поставил   на   ноги
неофициальную часть "Ведомостей" и поместил в нее раз статейку,  за  которую
чуть не попал в беду мой преемник. Описывая празднество на "Великой реке", я
сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы
раздавали бедным, а нынче продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу
уговорил его оставить дело. (301)
   "Губернские ведомости" были введены в  1837  году.  Оригинальная  мысль
приучать к гласности в стране молчания и немоты  пришла  в  голову  министру
внутренних  дел  Блудову.  Блудов,  известный   как   продолжатель   истории
Карамзина,  не  написавший  ни  строки  далее,  и  как  сочинитель  "Доклада
следственной комиссии" после 14 декабря, которого было бы  лучше  совсем  не
писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся  в  конце
александровского царствования. Это были люди умные,  образованные,  честные,
состарившиеся  и  выслужившиеся  "арзамасские  гуси";   они   умели   писать
по-русски, были патриоты и так