на ни в чем не виновата, кроме в безумной  любви
к мужу и в рабском повиновении; что он  был  свидетелем,  чего  ей  все  это
стоило. "Вам, - говорил он, - следует ей протянуть руку; вы должны  наказать
виновного, но должны также восстановить невинную женщину".
   Я решительно, безусловно отказался. Орсини  был  слишком  проницателен,
чтоб не понять, что я мнения не переменю, а потому не настаивал.
   Между прочим, говоря о jury dhonneur 49, он мне сказал, что  уже  писал
обо всей истории к Маццини и спрашивал его  мнения.  Не  странно  ли  опять?
Делают партии, составляют приговоры, пишут к Маццини  -  и  все  это  помимо
меня, и все это по поводу событий, о которых неделю тому назад никто при мне
не смел заикнуться?
   Проводивши Орсини, я взял лист бумаги и начал письмо к Маццини. Мне тут
открывался своего рода вемический суд и суд,  который  сам  напрашивался.  Я
на(512)писал ему, что Орсини мне говорил о своем письме и что, боясь, что он
не совершенно верно передавал дело, о котором он от меня никогда  не  слыхал
ни слова, хочу и рассказать ему дело и посоветоваться с ним.
   Маццини тотчас отвечал. "Лучше было бы,  -  писал  он,  -  покрыть  все
молчанием, но вряд ли теперь возможно это для вас, а  потому  явитесь  смело
обвинителем и представьте нам суд". "
   Что я верил в возможность этого суда, - в этом была,  может,  последняя
моя мечта. Я ошибался и дорого заплатил за ошибку.
   Вместе с письмом Маццини получил я письмо от  Гауга,  которому  Маццини
(зная, что он со мной хорошо знаком) сообщил письмо Орсини и мое. Гауг после
нашей первой встречи в Париже служил  у  Гарибальди  и  отлично  дрался  под
Римом. В этом человеке было много хорошего и бездна неспетого и нелепого. Он
спал непробудным казарменным сном австрийского  лейтенанта,  как  вдруг  его
разбудила тревога венгерского восстания и венских баррикад. Он схватился  за
оружие, но не с тем, чтоб бить народ, а  с  тем,  чтоб  стать  в  его  ряды.
Переход был слишком  крут  и  оставил  кой-какие  угловатости  и  недоделки.
Мечтатель и несколько опрометчивый человек,  благородный  до  преданности  и
самолюбивый до дерзости, бурш, кадет, студент и лейтенант, он искренно любил
меня.
   Гауг писал, что он едет в Ниццу, и умолял ничего не  предпринимать  без
него. "Вы покинули родину и пришли к нам, как  брат;  не  думайте,  чтоб  мы
позволили кому-нибудь из наших заключить безнаказанно ряд измен  клеветой  и
потом покрыть все это дерзким вызовом. Нет, мы иначе понимаем нашу  круговую
поруку.  Довольно,  что  русский  поэт  пал  от  пули   западного   искателя
приключений, - русский революционер не падет!"
   В ответ я написал Гаугу длинное письмо. Это была моя первая исповедь  -
я ему рассказал все, что было, и принялся его ждать.
   ...А между тем в спальной  догорала,  слабо  мерцая,  великая  жизнь  в
отчаянной борьбе с недугом тела и страшными предчувствиями. Я проводил  день
и ночь возле кровати больной, - она любила, чтоб именно  я  (513)  давал  ей
лекарства, чтоб я приготовлял оранжад 50. Но--чью я топил камин, и когда она
засыпала покойно, у меня опять являлась надежда ее спасти.
   Но  бывали  минуты  тяжести  невыносимой...  Я   чувствую   ее   худую,
лихорадочную руку, я вижу мрачный, тоскливый взгляд, остановленный на. мне с
мольбой, с упованьем... и страшные слова: "Дети останутся  одни,  осиротеют,
все погибнет, ты только и ждешь... Во имя детей - оставь все,  не  защищайся
от грязи, дай же мне, мне защитить тебя, - ты выйдешь чистым,  лишь  бы  мне
немного окрепнуть физически... Но нет, нет, силы не приходят. Не  оставь  же
детей!" - и я сотни раз повторял мое обещанье.
   В один из подобных разговоров Natalie вдруг мне сказала:
   - Он писал к тебе? 51
   - Писал.
   - Покажи мне письмо.
   - Зачем?
   - Мне хочется видеть, что он мог тебе сказать. Я почти был рад, что она
заговорила о письме: мне страстно хотелось знать,  была  ли  доля  истины  в
одном из его доносов. Я никогда не решился бы  спросить,  но  тут  она  сама
заговорила о письме, я не мог  переломить  себя:  меня  ужасала  мысль,  что
сомнение все же  останется,  а  может,  и  вырастет,  когда  уста  ее  будут
сомкнуты.
   - Письма я тебе не покажу, а  скажи  мне,  говорила  ли  ты  что-нибудь
подобное?..
   - Как ты можешь думать?
   - Он пишет это.
   - Это почти невероятно, он пишет это своей рукой? Я отогнул в письме то
место и показал ей... Она взглянула, помолчала  и  печально  сказала  потом:
"Подлец!"
   С этой минуты ее презрение перешло в  ненависть,  и  никогда  ни  одним
словом, ни одним намеком она не простила его и не пожалела об нем. (514)
   Через несколько дней после этого разговора она написала  ему  следующее
письмо.
   "Ваши преследования и ваше гнусное поведение заставляют  меня  еще  раз
повторить, и притом при свидетеле, то, что я уже несколько раз  писала  вам.
Да, мое увлечение было велико, слепо, но  ваш  характер,  вероломный,  низко
еврейский, ваш необузданный эгоизм  открылись  во  всей  безобразной  наготе
своей во время вашего отъезда и после, в то самое время, как  достоинство  и
преданность А росли  с  каждым  днем.  Несчастное  увлечение  мое
послужило только новым пьедесталом, чтоб возвысить мою любовь к  нему.  Этот
пьедестал вы хотели забросать грязью.  Но  вам  ничего  не  удастся  сделать
против  нашего  союза,  неразрывного,  непотрясаемого  теперь  больше,   чем
когда-нибудь. Ваши доносы, ваши клеветы против  женщины  вселяют  Александру
одно презрение к вам. Вы обесчестили себя этой низостью. Куда делись  вечные
протестации в вашем религиозном уважении моей воли,  вашей  любви  к  детям?
Давно ли вы клялись скорее  исчезнуть  с  лица  земли,  чем  нанести  минуту
горести Але? Разве я не всегда говорила вам, что я дня не  переживу
разлуки с ним, что если б он меня оставил, даже умер бы, - я  останусь  одна
до конца жизни?.. Что касается до моего обещания  увидеться  когда-нибудь  с
вами, - действительно, я  его  сделала  -  я  вас  жалела  тогда,  я  хотела
человечески проститься с вами, - вы  сделали  невозможным  исполнение  этого
обещания.
   С самого отъезда  вашего  вы  начали  пытать  меня,  требуя  то  такого
обещания, то другого. Вы хотели исчезнуть на годы, уехать в Египет, лишь  бы
взять с собою самую слабую  надежду.  Когда  вы  увидали,  что  это  вам  не
удалось, вы предлагали ряд нелепостей, несбыточных, смешных, и кончили  тем,
что  стали  грозить  публичностью,  хотели  меня  поссорить  окончательно  с
Алекс, хотели его заставить  убить  вас,  драться  с  вами,  наконец
грозили наделать страшнейших преступлений! Угрозы эти не действовали  больше
на меня, - вы их слишком часто повторяли.
   Повторяю вам то, что я писала в последнем письме  моем:  "Я  остаюсь  в
моей семье, моя семья - Александр и мои дети", и,  если  я  не  могу  в  ней
остаться, как мать, (515) как жена, я останусь, как  нянька,  как  служанка.
"Между  мной  и  вами  нет  моста".  Вы  мне  сделали  отвратительным  самое
прошедшее.
   Н. Г.
   18 февраля 1852. Ницца".
   Через несколько дней возвратилось письмо из Цюриха, Г  возвратил
его назад нераспечатанным, письмо было послано страховое, с тремя печатями и
возвратилось назад с надписью на том же пакете.
   "Если так, - заметила Natalie, - ему прочтут его". Она позвала  к  себе
Гауга, Тесье, Энгельсона, Орсини и Фогта и сказала им:
   - Вы знаете, как мне хотелось оправдать Алек,  но  что  я  могу
сделать, прикованная к постели? Я, может, не переживу этой болезни  -  дайте
мне спокойно умереть, веря, что вы исполните  мое  завещание.  Человек  этот
отослал мне назад письмо - пусть кто-нибудь  из  вас  прочтет  его  ему  при
свидетелях.
   Гауг взял ее руку и сказал:
   - Или я не останусь жив, или письмо ваше будет прочтено.
   Это простое, энергическое действие потрясло всех, и скептик Фогт  вышел
взволнованным, как фанатик Орсини. Орсини сохранил горячее уважение к ней до
конца своих дней. Последний раз, когда я его  видел  перед  его  отъездом  в
Париж, в конце 1857, он с умилением  вспоминал  о  Natalie,  а  может,  и  с
затаенным упреком. Из нас двоих, конечно, не на  Орсини  падет  обвинение  в
нравственной несостоятельности, в дуализме дела и слова...
   ...Раз поздно вечером или, лучше, ночью мы долго и печально  рассуждали
с Энгельсоном. Наконец, он пошел  к  себе,  а  я  -  наверх.  Natalie  спала
покойно;  я  посидел  несколько  минут  в  спальной  и  вышел  в  сад.  Окно
Э было открыто, он, пригорюнившись, курил у окна сигару.
   - Видно, такая судьба! - сказал он и сошел ко мне.
   - Зачем вы не спите, зачем вы пришли?  -  спрашивал  он,  и  голос  его
нервно дрожал. Потом он схватил меня за руку и продолжал: - Верите вы в  мою
беспредельную любовь к вам, верите, что у меня нет  в  мире  человека  ближе
вас? Отдайте мне Г, - не нужно ни  суда,  ни  Гауга  -  Гауг  немец.
Подарите мне (516) право отомстить за вас, я - русский...  Я  обдумал  целый
план, мне надобно ваше доверие - ваше рукоположение. Бледный стоял он передо
мной, скрестив руки, освещенный занимавшейся зарей. Я был  сильно  тронут  и
готов был броситься со слезами ему на шею.
   - Верите вы или нет, что я скорее погибну,  сгину  с  лица  земли,  чем
компрометирую дело, в котором замешано для меня столько святого - без вашего
доверия я связан. Скажите откровенно: да "или нет. Если нет - прощайте, и  к
черту все, к черту и вас и меня! Я завтра уеду,  и  вы  обо  мне  больше  не
услышите.
   -  В  вашу  дружбу,  в  вашу  искренность  я  верю,  но  боюсь   вашего
воображенья, ваших нерв и не очень верю в ваш  практический  смысл.  Вы  мне
ближе всех здесь, но, признаюсь вам, мне кажется, что  вы  наделаете  бед  и
погубите себя.
   - Так, по-вашему, у генерала Гауга практический гений?
   - Я этого не говорил, но думаю, что Гауг - больше практический человек,
так, как думаю, что Орсини практичнее Гауга.
   Энгельсон больше ничего не слушал, он плясал  на  одной  ноге,  пел  и,
наконец, успокоившись немного, сказал мне:
   - Попались, попались, как кур во щи! Он положил мне  руку  на  плечо  и
прибавил вполслуха:
   - С Орсини-то я и обдумал весь план, с самым практическим  человеком  в
мире. Ну, благословляйте, отче!
   - А даете ли вы мне слово, что вы ничего не  предпримете,  не  сказавши
мне?
   - Даю.
   - Рассказывайте ваш план.
   - - Этого я не могу,  по  крайней  мере  теперь  не  могу...  Сделалось
молчание. Что он хотел, понять было нетрудно...
   - Прощайте, - сказал я, - дайте мне подумать, - и невольно прибавил:  -
Зачем же вы мне об этом говорили?
   Э понял меня.
   - Проклятая слабость! Впрочем, никто  никогда  не  узнает,  что  я  вам
говорил. (517)
   - Да я-то знаю, - сказал я ему в ответ, и мы разошлись.
   Страх за Энгельсона и  ужас  перед  какой-нибудь  катастрофой,  которая
должна была гибельно потрясти больной организм,  заставили  меня  остановить
исполнение его проекта. Качая головой и с жалостью смотрел на это  Орсини...
Итак, вместо казни я спас Гга, но уж, конечно, не для него  и  не  для
себя! Тут не было ни сентиментальности, ни великодушия...
   Да и какое великодушие или сострадание было возможно с  этим  героем  в
обратную сторону. Эмма, чего-то перепугавшаяся, рассорилась с Фогтом за  то,
что он дерзко отзывался об ее Георге, и упросила Шар Э  написать
к нему письмо, в котором бы он ему посоветовал спокойно сидеть  в  Цюрихе  и
оставить всякого рода провокации, а  то  худо  будет.  Не  знаю,  что  писал
Шар  Э,  -  задача  была  нелегкая,  но   ответ   Гервега   был
замечателен. Сначала он говорил, что "не Фогтам и не Шар Э его
судить", потом - что связь между им и мной порвал я, а потому да  падет  все
на мою голову. Перебравши все и защищаясь даже в своей  двуличной  роли,  он
заключал так: "Я даже не знаю, есть ли тут измена? Толкуют еще эти шалопаи о
деньгах, - чтоб  окончить  навсегда  с  этим  дрянным  обвинением,  я  скажу
откровенно, что Ге не слишком дорого купил своими несколькими тысячами
франков те минуты рассеяния и  наслаждения,  которые  мы  провели  имеете  в
тяжкое время!" - Cest grand, cest sublime, - говорил Ch.  Ed,  -  mais
cest niedertrachtig" 52.
   На это Хоецк отвечал, что на подобные письма отвечают  палкой,  что
он и сделает при первом свидании.
   Г умолк.

VIII

   С наступлением весны больной сделалось лучше. Она уже большую часть дня
сидела в креслах, могла разобрать свои волосы,  не  чесанные  в  продолжение
болезни, наконец, без утомления могла слушать, когда я ей читал (518) вслух.
Мы собирались, как только ей будет еще получше, ехать в Севилью или  Кадикс.
Ей хотелось выздороветь, хотелось жить, хотелось в Испанию.
   После возвращения письма все замолкло, точно будто совесть жены и  мужа
почувствовала, что они дошли до той границы, до которой редко ходит человек,
перешли ее и устали.
   Вниз Natalie еще не сходила и не торопилась,  она  собиралась  сойти  в
первый раз 25 марта, в мое рождение. Для  этого  дня  она  приготовила  себе
белую, мериносовую блузу, а я выписал из Парижа горностаевую  мантилью.  Дня
за два Natalie сама написала или продиктовала  мне,  кого  она  хочет  звать
сверх Энгельсонов: - Орсини, Фогта, Мордини и Пачелли с женой.
   За два дня до дня моего рождения у Ольги сделался насморк с  кашлем.  В
городе была influenza. Ночью  Natalie  два  раза  вставала  и  ходила  через
комнату в детскую. Ночь была теплая, но бурная. Утром она проснулась сама  в
сильнейшей influenze, - сделался мучительный кашель, а к вечеру лихорадка.
   О том, чтоб  встать  на  другой  день,  нечего  было  и  думать:  после
лихорадочной ночи - ужасная прострация; болезнь росла.  Все  вновь  ожившие,
бледные, но цепкие надежды были прибиты. Неестественный  звук  кашля  грозил
чем-то зловещим.
   Natalie слышать не хотела, чтоб гостям отказали.  Печально  и  тревожно
сели мы часа в два за стол без нее.
   Пачелли привезла с собой какую-то арию, сочиненную ее мужем  для  меня.
М-те Пачелли была печальная, молчаливая и очень добрая женщина. Словно  горе
какое-нибудь лежало на ней; проклятие ли бедности  тяготило  ее,  или,  быть
может, жизнь  сулила  ей  что-нибудь  больше,  чем  вечные  уроки  музыки  и
преданность человека слабого, бледного и чувствовавшего свое подчинение ей.
   В нашем доме она встречала больше простоты и  теплого  привета,  чем  у
других практик 53, и полюбила Natalie с южной экзальтацией.
   После завтрака она посидела у больной  и  вышла  от  нее  бледная,  как
полотно. Гости просили у нее спеть привезенную арию. Она села за фортепьяно,
взяла (519) несколько аккордов, запела и вдруг, испуганно взглянув на  меня,
залилась слезами, - склонила голову на инструмент и спазматически  зарыдала.
Это  покончило  праздник.  Гости  разошлись,  почти  не  говоря  ни   слова.
Задавленный какой-то каменной плитой, пошел я наверх. Тот же страшный кашель
продолжался.
   Это было начало похорон.
   И притом двух!
   Через два месяца после моего рождения схоронили  и  m-me  Пачелли.  Она
поехала в Ментоне или Роккабрун  на  осле.  Ослы  в  Италии  привыкли  ночью
взбираться на горы, не оступаясь. Тут белым днем осел споткнулся, несчастная
женщина упала, скатилась на острые  камни  и  тут  же  умерла  в  ужаснейших
страданиях...
   Я был в Лугано, когда получил эту весть. И ее с костей долой... Nur  zu
54 - какая-то следующая нелепость?
   ...Далее все заволакивается - настает мрачная, тупая и неясная в памяти
ночь, - тут и описывать нечего или нельзя - время боли, тревоги, бессонницы,
притупляющее чувство страха, нравственного ничтожества и  страшной  телесной
силы.
   Все в доме осунулось. Особенного рода неустройство и беспорядок, суета,
сбитые с ног слуги и рядом с наступающей  смертью  -  новые  сплетни,  новые
гадости. Судьба не золотила мне больше пилюли,  не  пожалели  меня  и  люди:
благо, мол, крепки плечи, пускай себе!
   Дни за три до кончины ее Орсини мне принес записочку от Эммы к Natalie.
Она умоляла ее "простить за все сделанное  против  нее,  простить  всех".  Я
сказал Орсини, что записочку отдать больной невозможно, но что я вполне ценю
чувство, заставившее написать ее эти строки, и принимаю их.
   Я сделал больше, и в одну из последних спокойных минут  я  тихо  сказал
Natalie:
   - Эмма просит у тебя прощения.
   Она улыбнулась иронически и не отвечала ни слова. Она лучше меня  знала
эту женщину.
   Вечером я слышу громкий  разговор  в  бильярдной,  -  туда  обыкновенно
приходили близкие знакомые. Я сошел туда и  застал  горячий  разговор.  Фогт
кричал, Ор(520)сини что-то толковал и был  бледнее  обыкновенного.  При  мне
спор остановился.
   - Что у вас? - спросил  я,  уверенный,  что  вышла  какая-нибудь  новая
гадость.
   - Да вот что, - подхватил Энгельсон. - Какие  тут  секреты,  это  такая
прелесть, такой немецкий цветок, что я  бы  на  голове  ходил,  если  б  это
случилось в другое время... Рыцарственная Эмма поручила Орсини вам передать,
что так как вы  ее  прощаете,  то  в  доказательство  она  просит,  чтоб  вы
возвратили ей вексель в десять тысяч франков, который она вам дала, когда вы
их выкупили от кредиторов... Stupendisch teuer, stupendisch teuer! 55
   Сконфуженный Орсини добавил:
   - Я думаю, она сошла с ума.
   Я вынул ее записку и,  подавая  Орсини,  сказал  ему:  -  Скажите  этой
женщине, что она слишком дорого запрашивает; что если я и оценил ее  чувство
раскаяния, то не в десять тысяч франков!
   Записки Орсини не взял.
   Вот по какой грязи мне пришлось идти на похороны. Что это: безумие  или
порок, разврат или тупость?
   Это так же трудно решить, как вопрос: откуда вырвалась эта семья  -  из
сумасшедшего дома или из смирительного?
   Вечером 29 апреля приехала Мар Каспаровна. Natalie ожидала ее с дня
на день, она звала ее несколько раз, боясь, чтобы m-me Engelson не захватила
в руки воспитание детей. Она ждала ее с часу на час, и,  когда  мы  получили
письмо, она послала Гауга и Сашу  навстречу  к  ней  на  Барский  мост.  Но,
несмотря на это, свиданье  с  Мар  Каспа  нанесло  ей  страшное
потрясение. Я помню ее слабый крик, похожий на стон, с которым она  сказала:
"Маша!" - и не могла ничего больше прибавить.
   Болезнь застала Natalie в половине беременности. Бонфис и Фогт  думали,
что это исключительное положение помогло к выздоровлению от плерези.  Приезд
Мар Касп ускорил роды. Роды были лучше,  чем  ожидали,  младенец
родился живой, но силы истощились - наступила страшная слабость. (521)
   Младенец родился к утру. К вечеру она велела подать себе новорожденного
и позвать детей. Доктор предписал наисовершеннейший покой. Я  просил  ее  не
делать этого.
   - И ты, Александр, слушаешься их? - сказала она. - Смотри, как бы  тебе
не было потом очень жаль, что ты у меня отнимаешь  эту  минуту:  мне  теперь
полегче. Я хочу сама представить малютку детям.
   Я позвал детей.
   Не имея силы держать новорожденного, она его положила возле  себя  и  с
светлым, радостным лицом сказала Саше и Тате:
   - Вот вам еще маленький  брат  -  любите  его.  Дети  весело  бросились
целовать ее и малютку. Мне вспомнилось, что недавно Natalie повторяла, глядя
на детей:

   И пусть у гробового входа
   Младая будет жизнь играть...

   Оглушенный горем, смотрел я на эту  апотеозу  умирающей  матери.  Когда
дети ушли, я умолял ее не говорить и отдохнуть; она хотела отдохнуть, но  не
могла: слезы катились из глаз.
   - Помни твое обещание... Ах, как  страшно  думать,  что  они  останутся
одни, совсем одни... и в чужой стороне. Да неужели нет спасенья?..
   И она останавливала на мне какой-то взгляд просьбы и отчаяния.
   Эти переходы от страшной безнадежности к упованью невыразимо  раздирали
сердце в последнее время... В те минуты, когда я  всего  меньше  верил,  она
брала мою руку и говорила мне:
   - Нет, Александр, это не может быть, это слишком  глупо  -  мы  поживем
еще, лишь бы слабость прошла.
   Скользнув,  лучи  надеж